До тех самых пор я не верила слухам о Яане, хотя мне дважды приносили о том известия. Плохие вести, говорят, попутный ветер носит.
Несмотря на тревогу Юхана, его Рууди в тот раз остался цел и невредим, По возвращении он навестил отца и пообещал не сегодня завтра перевести старика из конюхов в управляющие Йоальской мызой. Но в январе в Нарву вошли белые во главе с финнами, и тогда Юхан мог только радоваться, что красные все же не поставили его управляющим, теперь хоть душу в теле сохранил. Финские добровольцы на вид были упитанные, опрятные парни, одетые в белые овчинные полушубки. Однако никто до них в Нарве не устраивал такой гнусной бойни. Что там застреленные нашими красногвардейцами под горячую руку при попытке к бегству шесть буржуев. Жертвы финнов исчислялись десятками. Белыми мясниками нарекли их в народе уже на третий день. Им вполне хватало, если кто-нибудь пусть даже на улице лишь пальцем указывал: вон тот — красный. Пропащая душа! Расстреливали где попало, кровью были обрызганы стены домов. Патронов у них хватало.
Финская воинская называлась полком «Сынов севера», и, словно бы оправдывая свое название, финны привезли с собой мрачные слухи, звучавшие наподобие заклинаний мертвецов в устах лапландского шамана. Послушать их, так красные всюду, где только приходят к власти, обязательно выкалывают глаза врачам и учителям, а пасторов распинают, как на кресте, прямо на дверях церквей. Поэтому красных следует уничтожать, как бешеных собак
В них не пробудило ни малейшего сомнения то обстоятельство, что, они вошли в Нарву, у всех здешних врачей глаза были на месте, попы в церкви в благодарственных хвалу господу. Рууди Сультс начал писать отцу из России спустя несколько лет после окончания войны, примерно в то самое время, когда и Виллу наконец разыскал меня Писал несколько лет подряд, иногда Юхан при встрече пересказывал мне новости. Затем неожиданно умолк, и письма Юхана стали возвращаться назад. Юхан был страшно обеспокоен: может, Рууди тяжело заболел или его послали из Ленинграда в какой-нибудь медвежий УГОЛ, откуда и письма-то не доходят. В Советской России шла большая стройка вплоть до Тихого океана, и повсюду вербовали рабочих, об этом мы слышали. Когда я в последний раз, в самом начале второй войны, бродила с Виллу по Нарве и возле православной церкви показала ему место, где у Юхана Сультса оторвало осколком ногу, я спросила его о Рууди. Виллу разговора не поддержал, как-то уклончиво ушел в себя. Ах, сестренка, сказал он, в жизни всякое случается, бывали и сложные времена. В двух словах тебе этого не объяснишь, а на большее, сама видишь, нет у нас сейчас времени. Если приведется еще когда-нибудь в спокойной обстановке обговорить между собой эти давние дела, вот тогда я и расскажу тебе о тех событиях, в которых я сам-то пока еще не до конца разобрался, куда уж тебе. Чего ты здесь, за границей, могла о нашей жизни знать, какое представление иметь!
Я не придала его словам особого значения. Думала, пошутил: за границей! О судьбе Рууди Сультса я не стала больше допытываться, тут же как-то и забыла о нем. Я была взволнована встречей, и в то же время потрясала ее невыносимая мимолетность. Орудийный гул, который временами удалялся, а затем вновь приближался, напоминал нам, что времени у нас и на самом деле крайне мало. От воспоминаний перехватывало горло. Все, что касалось Яана, мы обсудили до мельчайших подробностей еще во время нашей предыдущей встречи, когда я ездила в гости к Виллу в Ленинград. Снова заговорить о нем впопыхах я не могла. Тем более что жизнь загромоздила за это время память новыми завалами. Мы обменивались с Виллу короткими репликами о том или другом месте, по поводу того или другого знакомого человека. Мысли казались легковесными и рассеянными, словно тополиный пух, разлетались от малейшего прикосновения. Я не осмеливалась признаться, что боюсь за него. Нам казалось, что мы — умудренные, пережившие долгие войны и перенесшие тяжкий голод люди. И все же нас ошеломило происходящее ныне. В предыдущую войну немцы лишь на четвертый год дошли до Нарвы. Теперь им на это понадобилось чуть больше месяца. Это- была совсем другая, совершенно неведомая нам жестокая война. Картины пристанционного хаоса и изуродованного взрывами морских мин санитарного поезда не давали мне покоя. Меня охватывало гнетущее ощущение, что посылаю сейчас Виллу в такой же хаос, в котором нет спасения. Обезлюдевший, со следами разрушения город усугублял этот страх. Я не смогла .свести Виллу ни с одним из старых знакомых — люди в большинстве уже покинули город либо забились под своды подвалов; казалось, что над городом нависла угроза чумы. Я понимала, что и Виллу охвачен жутковатым ощущением того, насколько чужим стал ему город, в котором он родился, и не было у меня сил избавить его от этой жути. Лишь изредка встречались излучины реки дома, участки площади — сам город был совсем чужим, прежний дух его выветрился. Я прекрасно понимала, что именно это сейчас причиняет Виллу особую боль.
Время увольнения кончилось, и я проводила Виллу в его часть, которая расположилась на отдых прямо возле Кренгольмского проспекта, в парке напротив фабричного управления. Да и самой мне пора было спешить в больницу на дежурство До войны я работала там заведующей бельевым складом, с началом войны закончила ускоренные курсы и частенько замещала сестер при перевязках; людей все больше не хватало, эшелонами и на машинах они все нарастающим потоком уезжали в сторону Ленинграда, мы же, оставшиеся, работали днями и ночами без отдыха. Все палаты и коридоры были забиты ранеными, процедурные комнаты тоже, мы не успевали эвакуировать людей с такой быстротой, с какой они поступали с приближающегося фронта и из города, гражданские и военные вперемежку, женщины, дети, солдаты, между фронтом и тылом никакой черты давно уже не было. Звенящая груда осколков обрушившейся зеркальной стены в операционной была давно убрана, операции шли своим чередом. Чтобы скрыть от глаз проходящих операционный стол, из фанеры были наспех возведены временные ширмы в человеческий рост. За ними все было слышно, и малейший лязг инструмента, и любой стон, а в промежутки между ширмами можно было и заглянуть, так что в действительности хирурги оперировали все равно что в коридоре. Но на это не обращали внимания, невыносимые страдания людей подгоняли врачей. По прибытии Виллу я отпросилась на два часа, другие женщины меня подменили. Они без лишних слов понимали, что для меня это, пожалуй, последняя возможность повидать брата. Теперь этот миг миновал.
Я знала, как меня ждали в больнице, а потому не смогла остаться с Виллу до конца, до самого его отправления. Все равно они должны были тут же выступать, он сам отослал меня. Иди, сестра, сказал он серьезно, сейчас не время думать о себе, сейчас, быть может, вообще самый трудный момент в нашей жизни. Все предыдущие трудности — это детский лепет, ты уж поверь мне. Останемся в живых, когда-нибудь еще поговорим, что это все для нас значило.
Теперь он навечно так и стоит у меня перед глазами, в неизмятой еще защитного цвета пилотке и кирзовых сапогах, опираясь рукой о шершавый ствол липы. Полученная только что со склада солдатская гимнастерка топорщилась на спине: слишком много лет прошло с той поры, когда он в последний раз надевал военное обмундирование, успевшее стать для него непривычным, штатский человек обычно выглядит в военной форме всегда чуточку несуразным и жалким. Мундир должен притереться к человеку, как это было у Яана после долгих лет службы, тогда можно сказать: сидит как влитой. Хотя и влитой мундир еще не броня и никого от пули не защитит. Что верно, то верно. И все равно меня снедает чувство жалости к Виллу. В то же время я прекрасно понимаю, что в его положении оказались и миллионы других так же не привычных к мундиру и оружию гражданских людей, вынужденных уйти на эту небывало жестокую войну, в сравнении с которой опыт войны из времен нашей молодости.
Нет, сейчас я, конечно, преувеличиваю — из сочувствия к Виллу. Для Яана это был никакой не рыцарский турнир. Быть может, дело и вовсе в том, что человек смолоду полон удали, а с годами становится все более подверженным страху.
Так много осталось важного, о чем мы с Виллу не успели друг с другом поделиться. Вся суть минувшей жизни. Теперь это так и останется невысказанным.
Столь же безнадежной, как и оставшееся желание все это высказать, является и попытка разглядеть сейчас с набережной знакомые с детства однажды уже выгоревшие изнутри и затем вновь отстроенные фабричные строения Кренгольма. Высокие бетонные коробки жилых домов заслонили их. По-другому это, очевидно, и быть не могло. Моя досада — не что иное, как упрямая привередливость старого человека. Ясно, что в наше время все было гораздо лучше, правильнее и краше. Да мы и сами были куда предприимчивее. Не то что нынешнее племя! Разве я сама мало высмеивала подобное брюзжание старых людей?
Как бы здорово было иногда скинуть с плеч груз лет и тяжесть накопленного опыта! Приятно представить себе такую возможность. Не должно же все быть необратимым!
Только вот что дальше? Снова начать с самого начала? Наверное, я не смогла бы. Мир и его обитатели очень быстро стали мне неведомыми и непонятными. Среди сегодняшней молодежи я в своем юношеском образе оказалась бы чужаком, выпавшим из времени человеком. Голубоглазо-наивная и восторженная, какой я и была.
Начинать можно снова в своем времени. Но если бы это и не было абсолютно невозможным, я все же не уверена, что во имя давних радостей стоило бы повторить минувшие страдания. Теперь они обратились в тихую печаль и возвышают меня в собственных глазах, волнения и потрясения улеглись. У каждого возраста свои достоинства. Даже в природе после жаркого весеннего цветения и буйного летнего роста наступает спокойное, умудренное осеннее умиротворение. Разве человек не должен радоваться, если он чувствует себя малюсеньким отражением необъятной природы?
Что командирская должность не из легких, я понял с первого же дня, когда на шумном собрании отряд Кренгольмскои Красной гвардии избрал меня своим командиром. Были и другие кандидаты, но дело в конце концов решило то, что я родился в фабричном поселке и ребята все до единого лично знали меня — кому-то я доводился школьным товарищем, другим просто приятелем, не беда, если и немного постарше. К тому же меня, как фронтовика, считали военспецом. Сразу было видно, что здесь совсем не то, что в армии, где всегда существовал твердый порядок и отдавались четкие приказания. Теперь приходилось все время думать, каким образом действовать в той или иной обстановке. Приказы должны были быть правильными и в то же время приходиться по душе ребятам, чтобы не принимались митинговать. Эти два условия, к сожалению, не всегда совпадали.' Горланить и рассуждать, естественно, куда легче, чем выполнить самый пустяковый приказ.
Кто знает, может, я наконец и забрал бы вожжи окончательно в свои руки, постепенно люди стали бы приучаться к дисциплине, но не хватило на то времени.
Так я и не освободился от приобретенной здесь привычки все что только можно выполнять самому. По опыту знал — так будет надежнее. Действовал в интересах дела и даже в мыслях не держал кого-то подменить, дабы лавры мне достались. Мне просто смешно было наблюдать, как, словно тетерев по весне, распускает хвост Авлой. Мне и раньше приходилось расплачиваться за свое подзуживание, когда судьба сводила с людьми, не понимавшими шуток, но я так и не догадался вовремя образумиться. Ревностное отношение к своей операции заставляло Авлоя действовать, возможно, резче и необдуманнее того, как если бы он поступил, будучи в ином расположении духа.
Вдруг эта столь человеческая слабость и явилась первопричиной всего происшедшего?
И еще меня донимала мысль, что в Авлое скрывалось нечто такое, что оставалось для меня неясным. Вряд ли я стал бы задумываться над этим, если бы Март Луппо не завел о нем речь. Март не мог вечером долго успокоиться и заснуть, все бродил по двору, курил, наконец зашел ко мне в комнату, где я при свете заката занимался неотложной писаниной. Слово за слово, и он рассказал мне историю из жизни Авлоя, которую сам недавно услышал в Питере, когда поближе\соприкоснулся с одним из чекистов.
С началом войны Авлой поступил служить военным чиновником в управление судостроительного завода. Там он общался с неким морским офицером, находившимся какое-то время на заводе на ходовых испытаниях и приемке нового корабля. То по одному, то по другому поводу Авлою приходилось общаться и с супругой капитана, необычайно красивой женщиной. Авлой безумно влюбился и начал ее преследовать, разумеется, безуспешно, ему вскоре указали на место.
И все же он сумел дождаться своего часа. В одном из морских сражений первых лет войны капитан погиб, и Авлой решил использовать момент — предложил своей потрясенной избраннице поддержку и защиту. Красивая вдова безумно боялась одиночества и незащищенности, лучшего выбора ей в условиях усугубляющихся невзгод военного времени не представлялось, и после непродолжительных раздумий верная рука Авлоя была с благодарностью принята.
Они прожили в видимом согласии чуть больше года. Затем произошла революция, упорядоченной жизни вдруг пришел конец, Авлой переметнулся к большевикам и все крепче связывал себя с новой властью.
Жена его не смогла примириться с резкой переменой жизни. Последней каплей, переполнившей чашу, стал переход Авлоя на работу в Чека — одно это название вызывало у благопристойных граждан страх и ужас.
Госпожа кинулась лихорадочно разыскивать старых знакомых. Одним из них оказался инженер той же судоверфи, который в свое время тоже впихал по красавице, но оказался не столь последовательным и настойчивым, как Авлой,— человек простого происхождения. Инженер относился к новой власти весьма скептически, скорее сочувствовал белякам, и пытался потихоньку дождаться реставрации старого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41