Нет, я должна немедля опять вернуть ее к воспоминаниям давно минувших дней, иначе она станет невыносимой. Я не терплю рассуждений о болезнях, это своя, потаенная боль, ее следует хранить в себе молча. Если не можешь, уходи подальше от людей, ищи укромное место, зализывай свои раны так, чтобы никто не видел. Настолько-то у меня сохранился мудрый первобытный инстинкт. На больного и немощного слетаются стервятники.
Да ты же не слушаешь меня, сердится Юта. Частично она свое недовольство переносит и на меня. Ну скажи, как прикажешь уважать такого врача? Скоро я и на прием-то к нему не осмелюсь пойти, еще перепутает и, чего доброго, всучит мне какое-нибудь противопоказанное лекарство, пропишет нечаянно яд, вот ноги и протянешь. Нет, у нас в Эстонии таких врачей не держали.
Да брось ты брюзжать, Юта! К чему нам свежие страхи? Вспомни лучше, как мы тогда вдвоем, запыхавшиеся и разнесчастные, семенили к Нарве-Второй, из-за своего огромного живота я и впрямь едва передвигалась. Как хорошо, что на этот раз у немцев на посту находились одни молодые солдаты — постарше, отцы семейства, может, и заподозрили бы, что девка эта по животу должна тринадцатом месяце ходить, никак не меньше. А что мне оставалось, когда ты уперлась и ноши не разделила? Еще доказывала, что, увидев двух беременных сразу, немцы непременно почуют неладное, но на самом-то деле отказалась потому, что стыдилась.
Да будет тебе рассусоливать! Теперь уже все равно.
Истину следует восстановить. Мне что, легко было? Уши горели, будто кленовые листья по осени; хорошо еще, что я по-деревенски натянула глубоко на лоб платок, он отчасти скрывал лицо. И все же мучило ощущение, что первый же встречный скажет: тут дело нечисто, эта баба как-то странно ковыляет, беременные так не ходят, они со своей ношей свыкаются с самого начала. Наверное, так оно и было. Откуда мне знать, этому от других не научишься. И на сцену не приходилось выходить в подобном виде.
И правда, Зина, чем ближе мы подходили к немецкому посту, тем больше ты замедляла шаг. Я еще сердилась, чего ты волочишься, не терпелось скорее проскочить. Чтобы наконец избавиться от этого свербящего страха. Чего ты плетешься, возмущалась я. С моей стороны это, конечно, было некрасиво, но страх донимал ужасно. Ты должна понять это. Сердце колотилось, ну где мне было думать о том, что ты изнемогала под тяжестью своей поклажи.
Не в том, Юта, была главная беда. Как это ты до сих пор не уразумела? Тогда я даже не пикнула, чтобы не нагнать на тебя еще больше страху, Я и так видела, что губы у тебя дрожат, а шаг стал совсем мелкий. Подумала: если я тебя еще немного припугну, так и вовсе душа в пятки уйдет и тогда самый глупый немец и тот поймет — здесь что-то неладно. Нам же никак нельзя было вызывать у них подозрения.
Опасалась же я совсем другого. Мы в те дни частенько ходили через Нарву-Вторую к нашим ребятам. Некоторые постовые успели уже примелькаться, хотя бы тот самый длинный рыжий немец, которого я окрестила Генрихом. Что будет, думала я со страхом, если на посту как раз окажутся солдаты, которые знают нас в лицо? Вот ведь удивятся: всего два дня назад тут пробегала тонюсенькая девчонка, а назад бредет женщина с огромным животом. И что за чудеса совершаются там, у красных? Шустрые ребята, оказывается, эти строители нового мира. А ну-ка, давай посмотрим пристальнее, в чем тут дело!
Когда мы добрались до последнего перед станцией осинника, я вдруг почувствовала, что ноги больше не держат. Пыталась, правда, разглядеть из-за кустов, кто там сегодня в карауле, знакомое лицо или нет, но разве с такого расстояния различишь. Со страху-то они все на одну рожу — серые и с винтовками. Меня всю трясло, хотя было тепло, я прямо-таки вспотела под своими одежками. Шаг, еще шаг — ноги напрочь отказывают. Кажется, вот сейчас осяду на землю, зареву в голос и уже ни шагу не сделаю, будь что будет!
А я все время думала, что ты просто изнемогла от усталости. Верно, изнемогла. Но не физически, иссякли душевные силы. Просто мочи не было заставить себя с места сдвинуться.
У меня у самой поджилки тряслись от страха, Зина, ты же понимаешь.
Вот тогда я и прикрикнула на тебя: ты что, собираешься тут в кустах «разродиться» и с ревом бежать назад к ребятам?
Прикрикнула?! Это скорее напоминало шепот.
Возможно. Немцы ведь находились рядом, могли услышать. Кого мне, кроме них, было бояться? Во всяком случае, я твердо знаю, что в принципе я прикрикнула.
Да уж ладно. Меня задели твои слова «и с ревом бежать назад к ребятам». Будто я щенок трусливый! Представила на миг печальное и насмешливое выражение лица Яана, когда мы униженно, поджав хвосты, приплетемся назад в отряд и ну плакаться: слабо оказалось, струсили. Он ничего не скажет, только посмотрит с немым укором. И вдруг я так разозлилась на собственную робость и беспомощность, что ноги разом обрели твердость. Перестала даже бояться, что встречу знакомых солдат. Да будь там хоть с десяток немецких олухов всех проведу до единого! Я никогда раньше здесь не проходила, вы меня явно с кем-то путаете!
А я-то думала, что это мои слона тебя подстегнули. Ох, Зина, ну и глупая же я была!
Будто я была умнее. Но вот решила: возьму себя в руки и даже ухом не поведу. И тем не менее была нагнута как струна, уж ты мне поверь. Не было времени придумать, что буду делать, если немцы и в самом деле узнают меня и поднимут шум Продолжать ломать комедию и надеяться, что пронесет?
Мол, мое брюхо меня одной касается? Или живо кругом — и вприпрыжку назад в кусты? Я решила пройти через сторожевой пост во что бы то ни стало, и эта решимость придала мне сил.
Тебя всю пробирала дрожь. Я взяла тебя за локоть, вроде как поддерживаю или подстраховываю,— в подобной ситуации это выглядит довольно убедительно, бабья взаимовыручка. Вот тут-то я и почувствовала прямо-таки исходившее от тебя напряжение, словно голой рукой ухватилась за немецкое проволочное заграждение.
К счастью, на посту стоял почти незнакомый солдат. Нас он не узнал. Лишь сочувственно покачал головой и что-то спросил, я не расслышала, что именно, в ушах стоял сплошной звон. Или не поняла его? Ты, кажется, ему что-то ответила?
Должна была ответить, раз ты онемела как пень. Все спрашивал: \\^огпп во да ШоЫп зо. Я ему, мол, к доктору, ты что, сам не видишь, остолоп эдакий,— тычу пальцем в твой живот и все повторяю: к доктору, к доктору. Понял наконец, глянул на аусвайс и разрешил пройти. Поглядел еще нам вслед, покачал головой и что-то себе под нос пробормотал. Видно, рассудил: сумасшедшие девки, где они только таскаются, одна, того и гляди, по дороге рассыплется.
Невдалеке от Парусинки — нашей льноткацкой фабрики — мы спустились к реке и там в кустах разобрали поклажу. Наполнили свои корзины листовками, прикрыли сверху одеждой и приободрились. Теперь нам уже ни черт, ни дьявол не страшны. Немца, который вздумал бы сунуться к нам в фабричном поселке, чтобы заглянуть в корзину, с ходу наградили бы оплеухой и такой бы крик подняли — бесстыдник, он еще руки распускает! Первый же патруль или проходящий мимо офицер отправил
бы его прямиком на гауптвахту, этому искусству нас не надо было учить.
Мы молчим и вновь, спустя десятилетия, переживаем тот миг Он представляется нам сейчас каким-то полупрозрачным, нереальным, вес лица и пейзажи слегка затуманены, будто нас от них отделяет знойное марево, трудно определить их точные очертания, контуры расплываются и кажутся неопределенными. Люди и события на этом ландшафте становятся какими-то общими, неопределенными, словно мы о них лишь наслышаны, а не сами все это пережили. Неужто все это произошло с нами? Ничего не поделаешь, именно так воздействует время, туг оно ощутимо, его прозрачная поначалу пелена с каждым годом становится все плотнее, и вот уже невозможно приподнять даже краешек. Мы вынуждены смириться с тем, что наблюдаем прошлое через искажения и помехи, словно глядим через неоднородное, испорченное застывшими вихрями стекло. И то хорошо, что вообще еще хоть что-то различаешь.
Долго вот так вглядываться нелегко. Но к своим телесным недугам Юта на этот раз все же больше не возвращается. Перед картиной прошлого она одернула собственное я.
Вдруг мне стало безумно жаль, что в дальнейшем нам уже не пришлось, бесстрашно тряхнув стариной, снова пройтись теми же тропами. Все-таки то было яркое мгновение в жизни.
Да что мы вообще потом успели, Зина! Я так все время хотела вернуться в Нарву. Уже после войны здесь, в Швеции, мне годами снилась Нарва. Просыпалась ночью вся в слезах. Временами это повторяется и по сей день. Я плохо привыкаю к переменам. Но ведь видим же мы во сне дорогих покойников! Бог не наделил меня талантом забвения. Ты же знаешь, Альберт при немцах работал бухгалтером в организации Тодта. Это была не совсем военная служба, но ведь в то время все каким-то образом работало на войну. Он очень боялся попасть в руки к русским. Никто не знал, чего ожидать. Рассказывали про разные ужасы, поди, сама знаешь. Вот и удрали. В Эстонии нам жизнь заново наладить так и не удалось. Некоторое время после Нарвы мы жили в Пыльтсамаа, у родственников Альберта, потом уехали в Таллинн, а там слово главы семьи все решило, вот мы и сели на пароход. К тому же тревожились о судьбе ребенка, не хотелось оставлять Лууле под накатывающимся фронтом, если даже махнуть рукой на собственную судьбу.
Нечего тебе оправдываться, Юта. Это вина не твоя и не моя, что Виллу остался в России и ты не стала моей невесткой. И уж вовсе не твоя вина, что немцы всех нас выгнали из Нарвы, лишили крова и что война смела город с лица земли. Жизнь шла своей дорогой, не спрашивая у нас на это разрешения. У жизни вообще дурная привычка поступать именно так. Я, видишь ли, очутилась в Пярну. Тоже ведь случайность.
В последнее время, Зина, я опять все чаще вижу во сне Нарву. Не знаю, может, это от старости? До этого я на какое-то время словно бы забыла о ней, смирилась со своей судьбой. Начала опять вспоминать последние годы, когда не стало Альберта и Лууле давно уже поселилась в Стокгольме, у нес там своя жизнь. Я тут, в чужом городе, одна как перст. Нет у меня никакой зацепки, будто плаваю в пространстве и не за что мне ухватиться. И перебраться тоже уже некуда. Да и сил не хватит. Только в магазине да в церкви еще с людьми встречаюсь. Целыми днями рта не раскрываю. Хорошо, хоть ты наконец явилась.
Хватит тебе сырость разводить, Юта, кренгольмские девчонки этого сроду не терпели. Никто из нас с годами не становится моложе, куда от этого денешься. Ну и что? Вообще-то следовало бы радоваться. Многие и вполовину нашего не осилили. Ну, не здорово ли мы свое прожили? Мы же с тобой такие задиристые девчонки были, любо-дорого поглядеть, ты только вспомни.
Да и не дурнушки вроде.
А что, сомневаешься?
Нет, конечно, ничуть не сомневаюсь и ни о чем не жалею. Дай бог каждой такую молодость. Потом все равно нагрянут заботы, успевай поворачиваться. Зато радости, что мимо нас не прошли, навсегда при нас, их не отнимешь. Это и есть самое прекрасное при всех прочих печалях. По крайней мере, задним числом это следует себе уяснить. А ты, Зина, на удивление, не меняешься. И как тебе удается все еще оставаться такой?
Этого у меня не спрашивай, Юта. естественно, я тоже постарела, годы ведь не убывают. Но у меня такое ощущение, что мы с тобой не можем, никогда не смеем становиться сморчками. Для этого у нас за плечами слишком огненная молодость. Революционный порыв и горение продолжают бурлить в нас, до гробовой доски мы их будем нести в себе. Думаю, сегодняшним молодым в пашем возрасте придется, пожалуй, труднее, нет у них такого запала.
Спрашиваешь, как мне с таким бунтарством в сердце удалось жизнь прожить? Ну, кое-кто может и пожалеть: ни семьи, ни дома она себе не нажила. Так уж сложилось, ждала, что произойдет чудо, все слухи окажутся нелепой ошибкой и Яан откуда-то объявится. Только десять лет спустя, когда поехала в гости к Виллу, до меня наконец дошла вся правда. Тогда я в последний раз оплакала его.
Через год, в двадцать девятом, чуть было не вышла замуж. Уже и кольца купили. Но, видимо, у меня судьба любить мужчин, которые никак не хотят мириться с тем, что у них в руках. Рудольф, правда, бунтарем и вовсе не был, ему просто несносной стала затхлость нашей жизни в Эстонии, когда разразился всемирный кризис, и он без оглядки уехал отсюда. Как уж он звал меня с собой, уговаривал, чтобы я бросила все к черту, на свете немало мест, где мы, двое еще не старых людей с хваткими руками и головой на плечах, могли бы начать достойную человека жизнь. Давай вырвемся из этого поганого застоя и уедем!
Я слишком основательно приросла, не представляла себе иной жизни, кроме как у себя в Нарве. До этого мне не доводилось в других краях жить. Все боялась оказаться на чужбине в беспомощности. Не знаю, может, и ошибку совершила, тебе легче судить об этом, сама на чужбине живешь. Если бы мне тогда знать, что нашей Нарвы едва ли хватит еще на пятнадцать лет, а вовсе не до конца моей жизни,— возможно, махнула бы рукой и уехала бы с Рудольфом. Не могла представить себе такого. О Рудольфе потом мне приходилось слышать только обрывками, после войны, говорят, жил в Канаде, в Ванкувере, был бракером на лесной бирже, работал в доке. Мне он так ни разу и не написал, настолько обиделся.
Вот видишь, Юта, жизнь могла сложиться и по-другому Теперь уже все равно ничего не переделаешь
Ты что, задумалась о том, как бы могла по-другому сложиться твоя собственная жизнь?
Расскажи лучше, как дела у Лууле. По-моему, ты писала, дочь ее уже гимназию окончила?
Да, сама все увидишь. Не мне судить о том, как живут молодые. Будешь у Лууле ночевать, вот тогда и услышишь. Много ли я знаю или понимаю в ее жизни. Мы, старики, все пытаемся мерить на свой аршин, да и откуда нам взять другое мерило, однако же молодым это не нравится. Пусть себе живут как знают.
Откуда у Юты такое отчаяние?
Что ж, сама увижу, было же сказано. Могу я называть тебя тетей Зиной? Так ты мне ближе становишься. Страшно нуждаюсь в родственной душе, а то ведь столь неприкаянно живу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41