Стреляющих никогда не может быть столько же, сколько расстреливаемых! Не то это будет просто убийством. Кому охота становиться убийцей? Ни один честный красногвардеец им не станет. Расстрел должен непременно оставаться обезличенным, по-иному это немыслимо. Чтобы любой участник мог успокаивать себя мыслью: это была не моя пуля, я-то определенно промахнулся, выстрелил ведь просто в ту сторону, все равно, что и не стрелял, собственно никакой разницы. Нас было много. Все свершилось бы даже, если б я вообще не нажал на курок. Да и нажал ли? Может, просто вообразил?
И все же Ковальскому не удается собрать вместе нужное количество людей. Чем больше он старается, тем дальше они от него отступаются. Понемногу я вновь обретаю дыхание. Чувствую, как меняется у людей настрой. Примерно такое же состояние переживает природа в бурю в ее критический момент: только что все кругом бушевало, море рокотало и деревья стонали, вот-вот должно было произойти что-то страшное — либо берег рухнуть под мощными ударами волн, либо небо обрушиться страшным зарядом града,— и вдруг в самый апогей бури природа словно бы затихает, замирает на мгновение, чтобы вскоре совсем успокоиться. В детстве я пережила такой миг, когда гостила осенью у тетки в Усть-Нарве. Поэтому сейчас в напряженном ожидании затаиваю дыхание. Если в ближайшие одну-две минуты Ковальскому не удастся претворить в жизнь свое намерение, полог ярости спадет с глаз остальных ребят. Кое-кто из них уже сейчас содрогается от сознания того, на краю какой бездонной пропасти он только что пошатывался. Продлился бы этот миг затишья и неуверенности еще чуточку, хотя бы какое-нибудь внешнее событие отвлекло внимание ребят, тогда бы уже Донату не удалось их больше разъярить!
Желание мое было услышано.
На полном скаку приближается лошадь. Еще через какое-то мгновение возле двух жертв с коня соскакивает не кто иной, как сам Яан. И тут я вдруг соображаю, куда исчезла Юта.
Отставить, кричит Яан властным голосом, отставить немедленно!
Настроение снова переламывается.
Только что они обескураженно отступали, теперь вдруг с новой яростью напирают, сомнения еще раз отброшены, и атмосфера снова накаляется. Запрет вызывает немедленный отпор.
Мародеров — к стенке! Коммуну грязными руками не делают! Чтоб другим неповадно было! Мы не разбойники с большой дороги!
Но это уже последний шквал перед полным штилем.
Яан не торопится, дает им возможность выкричаться. Но в уголках его губ застыла гневная складка. Я знаю, что это значит. Яан сейчас по-настоящему зол и шуток не понимает. Но он великолепно умеет держать себя в узде, не выказывает и малейшего нетерпения. Как же, должно быть, тяжело вот так владеть собой! Я бы ни за что не смогла. Выкрики мало-помалу начинают стихать. Ну сколько можно орать и буянить, когда тебе в ответ и слова не молвят.
Рууди и Юрий прикипели глазами к Яану. Его приход стал для них каким-то явлением. Вконец погасшая было искорка надежды вновь затеплилась.
Яан поднимает руку. Угасающий гомон переходит в чуткую тишину.
Что это тут у вас: отряд красных партизан или необузданная свора анархистов? Выходит, анархия — мать порядка, так, что ли? А ну-ка покажите мне остолопа, который высидел идею, будто революцию совершают через самосуд. Мол, рожа не понравилась — шмяк пулю в лоб, и дело с концом, да? Кто тут среди вас такой военачальник, давайте-ка его сюда!
Задело. Крик взрывается пуще прежнего. Ты, командир, не заносись!
Мы тут все большевики! Еще неясно, кто больше. Приказной порядок весь вышел вместе с Николашкой! Уж мародеров-то по головке гладить не станем, революцию делают...
...чистыми руками, уже слышал, обрывая гаркает Яан, чистыми, но не окровавленными!
Воцаряется ошеломленное молчание, и Яану удается,уже почти не напрягая голоса, продолжить.
Если кто полагает, что цена двум красногвардейцам — бутыль самогона и пять фунтов сахара, тогда такой расчетливый пусть сразу возвращается в Нарву и записывается в лавочники. За спиной немцев ему будет спокойно безменом орудовать. Там и впрямь меряют человеческую жизнь на фунты. У нас другие весы. Думаете, я кого-нибудь выгораживаю? Свинство и есть свинство, и эти двое будут у нас две недели подряд чистить лошадей и убирать в конюшне навоз. И особой честью для них будет идти в первой цепи, когда мы однажды пойдем на штурм Нарвы. Но вот что я вам скажу: в той цепи эти два штыка будут нам куда как нужнее, чем здесь, под кочкой. Или кто-нибудь полагает иначе? Может, у нас с людьми перебор, лишних спишем?
В ответ одни лишь неопределенные возгласы. Недовольство еще не улеглось, но оно словно бы ушло в подспудье.
Вы избрали меня своим командиром. Хорошо, я дал на это согласие.
Завтра вы можете переголосовать и выбрать нового командира, если получите на то разрешение штаба. Но сегодня я ваш командир, и слово мое — закон. Если кому думается, что воевать можно митингами и голосованием, то и этот великий мудрец может отправляться дозревать домой, пока из сосунка не вырастет разумный человек. Все. Разойдись и кончай щелкать затворами. Винтовки сложить в пирамиды, они вам даны не для игрушек, тут у нас совсем иная была задумка. И если кто еще без разрешения схватит оружие, то отправится напарником к новым конюхам навоз выгребать. Так же как и сегодняшний дневальный, который допустил вас к винтовкам.
Я бы ни за что не поверила, что недавняя воинственность может так быстро и бесповоротно улетучиться. Точнее — слово в устах настоящего человека куда сильнее любой темной силы. Я не верю своим глазам. Ребята пристыженно бредут назад, в сторону деревни. Они не смотрят ни на недавних подсудимых, ни на командира, ни друг на друга. Кажется, только сейчас они постепенно начинают сознавать, что могло произойти. Чуть было не свершилось! Я, во всяком случае, до конца дней своих не забуду. Во мне все переменилось, я счастлива и несчастна одновременно. Не могу сдвинуться с места, остаюсь в полном одиночестве, после того как все остальные отхлынули. Стою, уставившись на Яана, он мне сейчас дороже, чем когда-либо раньше.
Вдруг чувствую, что плачу. Нет, с женщинами и впрямь нельзя делать революцию!
6
Зинка-тростинка, ну не срами ты меня, командира! Да, да, понимаю, ну поплачь немножко, если уж никак невмоготу удержать слезы, сейчас никто нас не видит. По груди моей гимнастерки тянутся вниз две мокрые струйки. Ничего, высохнут. А если и останутся белесые следы, тоже не беда — ребята решат, что я где-то угодил под дождь. Постарайся помаленьку взять себя в руки. Большого ливня в последнее время я что-то не припомню.
Тебя очень напугала эта история с Рууди Сультсом и Юркой Степановым, оно и неудивительно, когда потрясают заряженными винтовками и ставят кого-то к стенке, тут не то что у девчонки — у любого мужика поджилки затрясутся. Ты у меня еще девчушка-попрыгушка, мне придется еще, набравшись терпения, дожидаться, пока чуток подрастешь. Что — это ты уже взрослая? Ну конечно, попрыгушка, я вовсе не собирался тебя обижать. Просто в шестнадцать немного рановато даже замуж, не говоря уже о том, чтобы перевороты устраивать.
Спрашиваешь, отчего это они такие кровожадные? Это хорошо, что начинаешь задумываться. Да не кровожадные они, тут все совсем не так просто. Как бы тебе объяснить... Только не подумай, что стоило кренгольмским парням отойти на пятнадцать верст от дома, и они сразу обратились в каких-то гончих. Да все те же славные ребята. Только теперь они на фронте. Тяжкий груз ответственности за судьбу всей революции — вот что свалилось им на голову. Дома — дело другое, там они со всеми своими непристрелянными винтовками и свежеотглаженными нарукавными повязками отвечали разве лишь за то, чтобы по слободке не шатались пьянчужки, да порой нагоняли на какую-нибудь крикливую базарную торговку страху, глядишь — не осмеливалась больше отпускать по поводу советской власти лишнее крепкое словечко. Это ребятам на нервы не действовало. Сейчас их треплет великий страх осрамиться перед всем миром, оттого и паникуют.
Видишь ли, Зинуля, мы, большевики, верно, и сами кое в чем виноваты. В старину, бывало, говорили, что человек человеку волк и коли ты другого не обманешь и не сдерешь с ближнего шкуру, то уж непременно это сделают с тобой. С этим все свыклись, жизнь вроде и должна была так идти. Мы же принялись сразу проповедовать, что человек человеку брат, отдаст с себя последнюю рубашку ближнему, не допустит никакого обмана и не потерпит несправедливости. Нам самим очень хотелось поверить, что именно так оно и есть. Но истина все равно пребывает где-то посередине, одни оказываются такими, другие иными, этого наши ребята знать не желают и признавать не хотят. Потому что им кажется, если кому-то не хватает хоть крупицы той честности и правдивости, какой, по-ихнему, он должен обладать, значит, он просто враг революции и пособник эксплуататоров, а врагов вместе с пособниками, известное дело, выметают железной метлой, разве не так?
Пройдет какое-то время, прежде чем все станет на свои места. Может, за несколько лет осилим. Никто из ребят ведь, в сущности, не дурак! Дома каждый знал: случись нарывать пальцу, обвяжет подорожником — и назавтра, глядишь, отпустило, никогда не брали топор, чтобы — раз! — и палец долой. Вот увидишь, переварят немного эту неразбериху, в которой они вдруг очутились, и прозреют. Мало-помалу, никто сразу умным не рождался. Не повторяй с такой злостью, мол, кровожадные, и только. Не так оно, не так. Сама видела, как отпрянули, когда стали понимать, на что идут.
Ну-ну, шмыгаешь тут у меня носом, словно бедная сиротинушка на барском подворье, неужто горе и впрямь такое неуемное?.. Почему они тебя не послушались? А как они могли послушаться! Да они и не заметили тебя во всем твоем величии, впервые в жизни собственная совесть призвала их вершить право. Пыталась ли ты представить себе, что это значит, когда тебя впервые в жизни возводят в судьи? Когда твое решение становится высшей мерой справедливости и ты обязана стоять горой, чтобы не случилось ошибки. Именно поэтому у ребят и помутилось в глазах и заложило уши. Я знаю, им вдруг показалось, что мешочком сахара и бутылью самогона, изъятыми у этого несчастного спекулянта, навсегда затоптано в грязь все революционное начало. Разве могли они в тот миг подумать о чем-то другом?
Чем бы это могло кончиться? Теперь ты спрашиваешь о таком, на что мне трудно ответить. Во всяком случае, очень хорошо, что Юта прибежала за мной. Не могу поручиться головой, когда бы у них сам собой прошел этот гнев. Не слишком ли поздно, спрашиваешь ты. Может, и так, все может быть. Не хочется верить, что они с легкостью вскинули бы винтовки, но поклясться не могу.
Ну конечно же нет у меня ответа на все вопросы. Или ты иначе думаешь? Ох ты, Зинушка-попрыгуша, все-то ты пытаешься перехлестнуть, примеряешь на мою грешную голову нимб всеведущего. Полагаю, сам господь бог всего не знает, а я — как все люди: что-то случайно подхватил, довелось в жизни услышать или пришлось иметь дело, о другом и понятия не имею А сколько еще такого, чем я ни бельмеса не смыслю' Бывает, сам на себя злюсь, да поделать нечего. Вот вчера только наведался к нам мужик один из-под Гдова, назвался Яагупом Тикком. Уж он меня выспрашивал, все допытывался, как, дескать, теперь с землей будет. Они с односельчанами арендовали на троих небольшую скотоводческую мызу. За Гдовом. Там ведь одно эстонское поселение прилепилось к другому, ну, прямо тебе маленькая Эстония; между ними отдельные латышские семьи да редкие русские деревни. Все тешился над бестолковым управляющим, который заключил с ними арендную. Хозяин сам живет на ренту в Петербурге, управляющему воля вольная. Но пьянчужка он порядочный, и дня не просыхает; когда заключал договор, все ухмылялся: мол, чухна куда глупее нашего русского мужика, который за штоф водки готов пуп надорвать, чухна же берет из банка по векселю долгосрочный заем и знай себе платит за этот пустой песок, который и колоска не родит. Спросил я его, неужто и впрямь не родит. Яагуп посмеялся в бороду, мол, какой дурак стал бы тогда арендовать — если потрудиться как следует, то еще как родит. Когда унавозишь поле да будешь знать как следует, куда что посеять, сможешь и ренту, и банковские долги выплатить, и себе останется в сусек засыпать и в кадку засолить.
Так вот, этот Яагуп все стоял у меня над душой: отдадут ли теперь ему насовсем помещичью землю, большевики ведь твердят, что земля должна принадлежать тому, кто ее возделывает. От безземелья он и перебрался из Ляянемаа, из волости Вигала, за Чудское озеро. Сразу после того, как в девятьсот шестом году избавился от страха перед карательным отрядом. Говорит, теперь бы еще освободиться от аренды, тогда и горя мало, можно было бы зажить.
С уверенностью я ничего ответить ему не мог. Сказал, что, видимо, должен получить землю, раз так было сказано. С помещиками, во всяком случае, покончено. Мужик ушел, но наказал мне узнать у начальства наверняка, когда начнут землю делить, обещал еще раз наведаться. Чтобы вовремя знать, когда будут нарезать участки, не то опоздаешь и лучшие поля без тебя расхватают.
Вчера под вечер у нас в Ямбурге состоялось собрание, созвали партийцев, рассказали о текущем моменте и о предстоящих задачах. Там я и задал вопрос, как быть с землей, народ интересуется. Вначале кое-кто с места крикнул в ответ, мол, чего там непонятного, вся земля отойдет трудящемуся крестьянству, это же ясно как день божий. Но тут поднялся товарищ из Питера, который делал доклад о текущем моменте, и сказал: как раз перед тем как приехать к нам, он слушал выступление Анвельта по земельному вопросу и может ответить с полной определенностью. Земля, конечно, перейдет во владение трудящегося крестьянства — вот только каким образом? Никакой дележки ее не будет, агитаторы за раздел земли сами подпали под влияние чуждой нам стихии, эти разговоры о собственном клочке земли не что иное, как мелкобуржуазный сиюминутный интерес несознательных масс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41