Он тоже встречал подобных только что снявших офицерские погоны военспецов, которых используют при формировании Красной Армии. Смеемся вдвоем. И сразу становится непринужденнее.
Как же все-таки обстоят дела в Питере?
Вам-то в некотором смысле легче, стоите лицом к лицу с врагом. Мы же в каменных лабиринтах императорской столицы ногти себе рвем, выдирая из нор белогвардейцев. Потайные ходы и черные дворцовые лестницы им известны куда лучше нашего. Стоит чуть-чуть недоглядеть, бьют насмерть. Сколько мы за эти месяцы похоронили прекрасных товарищей! То и дело шагаешь за красным гробом под медь оркестра на Марсово поле. Бывает, выходишь ночью на задание, и кажется, что весь город состоит из тайных белогвардейских притонов, огромные богатые дома злобно вперились в тебя своими белесыми от ярости окнами, в подворотнях и запертыми воротами взводят курки резольверов, и все целятся и целят-( я тебе в спину. С мгновения на мгновение ждешь, когда же грянет этот выстрел.
Да, сиятельный Петербург так просто от своего блеска не откажется. У нас в Нарве все гораздо проще. Рабочий город, ни тебе дворянства, ни высшего офицерства, разве что несколько лесоторговцев побогаче, да и то все больше из простонародья.
И ладно бы только сиятельный - тут уж издали узнаешь. Паршивее всего видеть, сколько злейших врагов мы приобретаем среди простого люда. Попробуй его раскуси: по социальному происхождению рабочий или там ломовой извозчик, а то приказчик, но революция, как он своим дурным умом кумекает, лишила его некоей сторублевой мечты и вставила в зад перо его добряку хозяину, который к рождеству обязательно дарил четвертной да еще обнадеживал при наличии особого усердия облагодетельствовать по осени должностью то ли десятника, то ли мастера. Волком на тебя глядит, того и смотри, в горло вцепится. Мы, большевики, взяли власть, чтобы после царя и генералов стряхнуть и капиталистов, а он, черт кривой, исполнен подозрения и все опасается, уж не хотим ли мы его на чем-то объегорить. Это мы-то, большевики! Ну, не чепуха ли? Что мы, для себя стараемся?
Разумеется, чепуха, но стоит ли удивляться. Во все времена народ обдирали. Любая новая власть с этого начинала. Один угнетатель сменял другого — кому верить, кого любить? Так вот и рождается недоверие. Теперь придется им доказывать, что советская власть в корне отличается от всех прежних, что она своя в доску и во всем правильная.
Чертовски туго это до них доходит! Тот же четвертной на рождество мы бы выторговали у Керенского и без взятия Зимнего, он под конец предлагал даже больше. Будто мы нуждаемся в объедках с барского стола! Мы хотели всю власть отдать трудовому народу. Чтобы навсегда покончить со всяким стяжательством и неравенством. Так они и этому не верят! Распускают грязные слухи, будто в Смольном ложками икру из бочек лопают и на бильярде золотые шары катают!
В том-то и беда, что раб не представляет себя на месте барина иначе, нежели он это при господах видел. Ему ведома лишь одна истина: либо эксплуатируют тебя, либо ты сам других эксплуатируешь. Насилу им правды не втемяшить, по приказу хвалу не воздадут, это не новость. Пусть сначала на своей шкуре почувствуют, что большевики совершенно особая партия, она создана не для того, чтобы своим людям теплые местечки обеспечивать. И не дай нам бог хотя бы и в самом малом повторить старые ошибки! Человеческое доверие подобно острию ножа, стоит оступиться — уже не встанешь.
Бесит меня эта мещанская мудрость выжидания, желание сперва увидеть, что куда повернет — присоединиться или воспротивиться. Будет мне от этого какая польза или вдруг встанет в убыток? Как хочется стукнуть наконец кулаком по столу: хватит изворачиваться, говори, не хитри, на чьей ты стороне. Тех, кто за нас, если нужно, то и силком заставить идти верной дорогой. Пока сами они еще не взяли в толк, что для них же лучше; ничего, когда-нибудь поймут и спасибо скажут, что не дали натворить глупостей, наставили на путь истинный. Нам было бы гораздо проще. Все ясно, и никакой игры в прятки, можно было бы идти навстречу врагу с развязанными руками.
Проще-то проще, какое уж тут сомнение, да весь вопрос в том, много ли мы приобрели бы таким путем истинных сторонников? Мой отряд наверняка мог бы быть сейчас наполовину больше. Мало ли у нас на Кренгольме осталось дома молодых ребят? Кому нашлась на фабрике работа, тот тихо-мирно работает, у кого ее нет, бродит по поселку да по городу с надеждой на лучшие времена. Ему хочется собственными глазами увидеть, что выйдет на деле из этой красной и белой гвардии, прежде чем куда-нибудь записаться. Кто станет на него кричать и кулаком стучать, от того он явно будет держаться подальше. Уж ему-то насилу мил не будешь! Человек — штука тонкая, почувствительнее часового механизма.
Говорите, отвратительна эта мудрость выжидания? Если бы только это! Как-нибудь стерпелось бы. Но она может оказаться ужасно опасной как для них самих, так и для всех остальных. Задним числом умники всегда других на плаху пропускают.
Но ведь нет у нас, дорогой товарищ Авлой, каких-то иных людей, с которыми и для которых совершать революцию, или, может, вы открыли какую-то новую породу? Так что нам не остается ничего другого, кроме как потихоньку сетовать про себя и все равно делать свое дело. Сетовать настолько тихо, чтобы никто не видел и не слышал — ибо чего стоит ноющий большевик,— зато работать так, чтобы все видели и замечали. Только и делов!
У Авлоя на этот счет явно имелись свои соображения, но он не стал их со мной обсуждать. Не то чтобы ему стоило чего-то опасаться, просто эстонец не привык выворачивать перед первым встречным душу. Мы ведь с ним вообще не были знакомы. Звезда на фуражке, конечно, причисляла его к единомышленникам и товарищам по оружию, однако же до друга еще далеко... Прежде надо бы съесть вместе если не пуд, то хотя бы фунт соли.
Привел я его к реке возле мыса Пийманина. До луковиц Штиглицкой церкви отсюда рукой подать, хотя сама церковь и оставалась за немецким проволочным ограждением, которое сбегало к берегу чуть выше церкви по течению. Авлой оценил взглядом реку: ее ширину, скорость течения, пути скрытного подхода. Для него это была всего лишь тактическая водная преграда. Для меня же — целый мир.
Неподалеку отсюда, только на противоположном берегу, отец когда-то сбросил меня с лодочной пристани на Кулге в реку. Мне тогда было семь лет. Сам отец присел на прогибающиеся доски причала, протянул руку, но, чтобы дотянуться до нее, мне пришлось побарахтаться так, что круги пошли перед глазами и дыхание перехватило, смертельный страх подступил к горлу. С того самого времени я умею плавать... Чуть было не добавил. как рыба. Не совсем так — это все же пришло позже. Когда мы с ребятами повадились наперегонки переплывать протоку, отделяющую Королевский остров и фабричный обводной канал. Не умеющих плавать среди кренгольмских ребят за людей не считали, для этого у нас прямо за порогом было слишком много быстрой и глубокой воды. Самым большим мастаком считался тот, кто умел плавать аршинками так, чтобы по грудь выскакивать из воды. Для этого нужен был удар ноги силой русалочьего хвоста. Этим похвалялись друг перед другом. Даже некоторые крепкие
девчонки справлялись с этим, среди фабричных равноправие было полным.
Река и составляла мир моего детства. Всегда неизведанная и захватывающая, немного опасная и потрясающе хороша. Частенько мы ходили на веслах против течения, проплывали деревню Долгая Нива, заворачивали вот тут же, возле Пийманина, в Плюссу и часами скользили по узкой извилистой протоке между подступающими с двух сторон к самой воде темными еловыми чащами. Особенно захватывающим это было в пору весеннего половодья, когда по коричневатой от торфяников высокой воде плыли давно высохшие сосны с хищно изогнутыми сучьями и кружили в водоворотах россыпи коры.
Зимой подо льдом этот мир был совсем иным. Там же, возле пристани на Кулге, я испробовал свой первый конек; по примеру старших ребят смастерил его из дерева и обил прутом для скольжения. Конек был на одну ногу, другой я отталкивался. Свободной ногой можно было также тормозить и подруливать. Там же я принял и свою первую ледяную купель. Когда сдуру заехал в камыши, которые непременно объезжали парни повзрослее и поразумнее. Мать, само собой, по такому случаю всыпала мне по первое число, но к этому добавился горячий чай с малиновым вареньем, и вся эта история закончилась легким насморком.
Позднее, став чуть постарше, я из своего летнего заработка купил себе настоящие коньки, не беда, что подержанные, я их почти каждую неделю старательно натачивал, чтобы врезались в лед, как две сверкающие бритвы, и повадился ходить на городской каток. Под него каждою зиму расчищали от снега площадку на реке под самым темным садом, где течение было ленивым и спокойным, а намерзал толстым слоем и не был источен родниками. Опасаться трещин и разводин там не приходилось. По вечерам здесь горели огни, оркестр исполнял меланхоличные вальсы «На сопках Маньчжурии» и «Амурские волны», наполненные отзвуками грусти о поражении в войне с Японией, и городской молодежи было весело. Особенно по субботам, когда не нужно было на следующее утро спешить к шести часам на смену. Едва смеркалось, я перекидывал коньки через плечо и уходил на каток и мог оставаться там до позднего вечера.
Когда же случалось всерьез увлечься какой-нибудь девчонкой, то не приходилось задумываться и о завтрашней смене. Все кружил и кружил по отшлифованному ветром черному льду, мороз иголками покалывал щеки, и я не уставал любоваться тем, как на каждом новом кругу вдали опять возникала в темноте на Деревянном мосту редкая цепочка газовых фонарей белого накала, а там, где она обрывалась, будто кто разбросал пригоршню мутных желтоватых бликов. Это светились керосиновые лампы в окнах маленьких деревянных домиков Ивангорбда. Когда глаза уже достаточно свыкались с темнотой, можно было различить, как возле противоположных концов моста вздымались тяжелой массой густой темени громады крепостей, где уже не просвечивало ни единого огонька. Если там и бродили неприкаянные духи, то они в темноте видели, должно быть, так же хорошо, как при дневном свете, и им не требовалось даже зыбкого светлячка, чтобы освещать себе дорогу. Небо в проеме речной долины между двумя крепостями хоть и неярко, но все же озарялось отсветом тысяч электрических лампочек бессонного Кренгольма
Наша река имела много своеобразных, известных на весь город особенностей. Одной из них был специфический звук, которым она в начале зимы извещала о скором ледоставе. Поначалу ледок образовывался где-то в верховьях, видимо у Васькнарвы. Холод обычно шел с Чудского озера. Перед окончательным замерзанием, на всю долгую зиму, только что родившийся ледяной покров отпускал от себя целые ледяные поля и отправлял их предвестниками грядущих морозов вниз по течению. Пороги разбивали эти молодые льды на куски, а водопад окончательно перемалывал в ледовое крошево. Вода в реке бывала по той поре уже слишком холодной, чтобы растопить лед. На своем пути к морю шуга эта, пройдя через извивы Липовой ямки, подкатывала к каменным быкам Деревянного моста и, пробиваясь в быстрине между ними, создавала при трении льдинок о гладкотесаные камни необычный звук, что-то среднее между тихим хрустом и громким шелестом. Этот характерный звук осенней реки был с малых лег знаков любому нарвитянину. Помню необычное чувство нетерпеливого возбуждения, когда отец, вернувшись в последнее ноябрьское воскресенье с поминального праздника на Сиверском кладбище, как правило, объявлял- ну, ребята, готовьте коньки, шорох идет под мостом.
Это было не просто предвкушение радостей на катке, пробужденное шорохом льда у мостовых опор. В этом уже виднелась нарядившаяся в молодой предрождественский ельник Петровская площадь с запряженными в широкие дровни ласковыми крестьянскими лошадьми, которых хотелось без конца кормить с руки хлебом, чудился тысячекратно повторяющийся и густеющий по всему городу запах рождественских пряников и предвкушение несравненного удовольствия от редкого в году лакомства — царе-градских рожков, называвшихся у нас немецким словом «йоханнисброт». Впереди был самый большой и умиротворяющий праздник в году, он подступал уже совсем близко, еще чуточку терпения Поэтому нас так завораживал этот ледяной шорох.
У нашей реки были свои особые голоса, свои миноги, свои люди Потешные бородатые рыбаки с верховья, которые прииаливали на Кулге на смоленых ветхозаветных лодках и продавали рыбу, перемежая русские слова с эстонскими. Весной приплывали с чудской ряпушкой, позднее шли лещи и судаки. Плотвой не торговали, плотву мог наловить себе любой, была бы охота. Когда я потом служил действительную в Забайкалье, там V нас тоже была таежная река. Совершенно чужая и-полная неведомых опасностей, с ледяной даже в разгар лета водой и внезапными паводками, которые по весне сносили все временные мосты, вынуждая мужиков снова и снова браться за топоры. Бешеная и непредсказуемая река диких и нелюдимых краев, куда и ступить-то боялись — собьет с ног и унесет с собой. Зато река Нарва, или по-нашенски Нарова, была похожа на домочадца, спокойная и благонадежная. Я не помню, чтобы кто-то когда-нибудь в ней, кроме разве чужих, тех, что вообще реки не знали, да нескольких самоубийц, пожелавших красиво и геройски умереть и бросившихся с моста вниз головой. Мы жили с рекой бок о бок, считаясь друг с другом и друг друга оберегая. Река была душой города, всегда чистая и полная сипы, нестареющая Она текла и по городскому гербу, лучше которого нельзя было и придумать На синем щите друг против друга два вида оружия — двуручный западный меч и кривая восточная сабля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41