Пораскинь-ка трезво мозгами, брат, увещеваю себя. Даже если бы тебе каким-то чудом удалось бы завтра поутру вывести это скопище людей на линию против немцев, патронов, которые они отыщут у себя в карманах, хватит едва ли на четверть часа огня. Слишком мало даже для того, чтобы отбить передовые немецкие дозоры. Тем более что далеко не все они у тебя снайперы с орлиным взором.
Мы силой втискиваемся в предпоследний дом деревни, в который уже набились матросы, красногвардейцы и гражданские беженцы. Хозяйка, правда, пытается в дверях удержать нас, но у ребят уже окончательно лопнуло терпение, они разъярены от усталости и холода и в сенях просто отпихивают ее с дороги. Хозяйка испытывает некоторую робость перед вооруженными людьми и отступает, хотя и шипит от злости. Прибывшие раньше ночлежники подвигаются, приглушенно ворча, но так как они и сами вломились силком, то особенного недовольства не выражают, и мы кое-как устраиваемся в уголке. С русской печи на нас глядят несколько испуганных ребятишек; так и остается неясным, то ли это хозяйские дети, то ли беженцы.
Немного спустя Ковальский и Мальтсроос приводят ко мне хозяина, мрачного бородача старообрядческого вида.
Волли Мальтсроос докладывает с мальчишеской лихостью, для него это в некотором смысле увлекательная игра, доставляющая истинное удовольствие.
Товарищ командир, этот паразит отказывается нас покормить. Посылает к черту. Говорит, будто мы и без того обобрали его. Не иначе как немецкое охвостье и контра проклятая. Разрешите пойти с обыском. Он твердит, что в амбаре и кладовке у него шаром покати, но это же ясно, что врет.
Радостный тон доклада Мальтсрооса никак не соответствует сказанному.
Бородач враждебно разглядывает меня.
Нет у меня мочи накормить всех бродяг, бог знает, сколько вас еще свалится на мою шею. Все прете и прете. И кто только вас погнал из дома бродяжничать? Праведный человек сидит на месте. У меня своя семья впроголодь живет.
Фамилия?
Какое мне дело до его фамилии? Задаю вопрос просто так, чтобы выиграть время. Надо подумать, что предпринять.
Мужик ошеломлен. Фамилию до сих пор еще никто не спрашивал. Неужто какая новая беда?
Вот что, Никодим Поликарпов, фамилию твою мы на всякий случай запомним, а ребятам требуется заморить червячка. Бойцу надо поесть, ты это понимаешь? Надо! Все одно, чего найдете, пусть там хоть в зубах пищит! Мы за все заплатим.
Надо ли было упоминать о плате? Может, сильнее бы подействовало, потребуй я бесплатно? Мужик явно смелеет от просящей интонации. Он прямо-таки возмущается.
Что прикажешь делать с вашими бумажками? Оклею комнату, что ли? Завтра заявится немец — да хвать за горло: ты кого, сукин сын, кормил, от кого получил эти бумажки, которые сегодня и гроша не стоят? Или ты тогда со своими стрельцами меня оборонять подашься? Да вам и самих-то себя не оборонить!
Теперь уже начинаю злиться я. Ребята напряженно следят за разговором. Они действительно голодны. Мы в такой спешке покинули Нарву, что никто не успел даже домой заскочить, перехватить кусок хлеба и взять с собой провизии. Если только у кого и было что взять. Сейчас на весы положена моя командирская власть. Кажется, впервые после того, как ребята выбрали меня командиром. Они имеют полное право ожидать от меня решительных действий.
Поликарпов, говорю я вдруг противным скрипучим голосом. Послушай меня, Никодим Поликарпов, может, для тебя это имеет значение. Может случиться, и даже очень просто, что завтра ты никаких немцев, столь горячо тобой ожидаемых, уже не увидишь. Это в том случае, если мы еще сегодня устроим тебе встречу с апостолом Петром. Учти, что мы с названным старцем в очень хороших отношениях.
Мальтсроос злорадно посмеивается, не может совладать с собой. Подобного рода леденящие кровь угрозы явно в его вкусе.
Неожиданно нахожу поддержку там, где ее и не искал. Сиплый, анархический бас принадлежит поистине дикого вида небритому матросу под окном.
Чего тут рассусоливать, командир! К стенке эту контру нестриженую, и концы в воду. Чего доброго, еще и старовер, небось народ на самосожжение подбивал. Кто знает, сколько их у него на душе. Пусть на погосте дожидается своих немцев, может, они его воскресят, как Христа!
Слова матроса вызывают хриплый хохот.
Да ткни ты его штыком промеж ребер, пощекочи косточки!
В этот момент каждый новый взрыв хохота приносит облегчение.
Глаза Поликарпова беспокойно бегают. Он не знает, чему верить. Да и страх его берет. Мы сейчас являемся единственной властью, некому его защитить, если дело примет серьезный оборот. Ни урядника, ни деревенского старосты. Наконец он мямлит, что авось соскребет на дне закрома горстку ячневой крупы, последние крохи берег для своей семьи, придется обречь собственных детишек на голод, раз уж забирают силком. Взгляд у него настороженный, он готов тут же отказаться от своей уступки, если только проглянет такая возможность.
Я не собираюсь пускаться с ним в рассуждения. Вскоре на камельке в устье печи стоит большой котел и остается лишь дождаться, когда сварится каша. Нам придется поделиться и с другими ночлежниками, от этого не уйдешь, все же несколько ложек достанется каждому. Я недоволен собой, однако не могу придумать, как можно было поступить иначе, вернее. Хозяин быстро исчезает из комнаты и не показывается больше на глаза до самого утра. Сознательно прячется, чтобы мы еще чего-нибудь из него не выжали. Хозяйка несколько раз выходит во двор и с такой злостью хлопает дверью, что детишки на печи всякий раз испуганно вздрагивают. Мы и виду не подаем.
Хочу выставить на ночь посты, нужен караул, тишина эта может оказаться обманчивой, но ребята начинают артачиться. Они разом все устали до того, что просто валятся с ног, и у меня нет — уже или еще нет — над ними необходимой власти. Только спать, ни о чем не спрашивая! Боюсь, что точно такое же положение сейчас во всех окружающих домах, где остановились отступающие из Нарвы.
Скрепя сердце сдаюсь. Может, это роковая ошибка? Я не знаю. Надеюсь на свой опыт. Он подсказывает, что немец ночью обычно не воюет. Обычно! А вдруг эти правила изменились? Рано утром могут, конечно, появиться дозоры их самокатчиков. Если только по этой раскисшей дороге вообще можно проехать на велосипеде. Но утром мы отправимся дальше, в Ямбург.
Чтобы не заводить в этом неловком для себя положении с ребятами споров и все равно остаться в проигрыше, я нахожу себе занятие. Миша Голдин мучается со своими ногами. Он не привык ходить так много пешком. К тому же мы лишь на прошлой неделе раздобыли ему с фабричного склада вместо разбитых башмаков новую обувь, юфтевые сапоги с двойными крепкими подошвами, которые раньше выдавались только слесарям. Фабричный комитет распорядился, и старик завскладом, недовольно^ пыхтя, разыскал нам пару. Их у него с довоенной поры оставалось в запасе еще порядочно, но всем своим видом он показывал, что считает совершенно неправильным отдавать сапоги человеку, который не станет в них ежедневно ходить по фабрике, а пойдет себе гонять по полям и весям, создавать некую коммуну, до которой Кренгольму нет никакого дела. Думаю, что его строптивость была наконец сломлена все-таки именно впитываемой годами преданностью фабрике. На комитетской печати как-никак значились два вселяющих почтение слова: Кренгольмская мануфактура.
Миша страшно радовался своей новой обувке, но совсем не умел наматывать портянки, да у него и не было настоящих. Чтобы не хлябали сапоги на два номера больше нужного, он обмотал ступни первым попавшим под руку тряпьем, куском старой рубашки и даже распашонкой, явно доставшейся ему от самой младшей сестренки. При ходьбе все это нещадно сбивалось, и теперь ноги оказались натертыми до кровавых волдырей. Я присел возле него на корточки, велел все снять и стал показывать, как следует наматывать, чтобы больше не натирало. Он неловко старается подражать, мы повторяем снова и снова, пока узкая Мишкина стопа более или менее сносно не обмотана его собственными руками. Велю запомнить, чтобы утром смог самостоятельно обуться; у нас впереди еще полпути до Ямбурга, и кто знает, куда нас оттуда могут направить.
Потом все мы спим вповалку на полу, кто подложив под голову сапоги, кто кулак. Сон мой неспокоен. Перед глазами крутятся огромные колеса со сверкающими спицами. Они крутятся и подкатывают все ближе, готовы наехать на меня. Ночью несколько раз поднимаюсь и иду, спотыкаясь о спящих, глянуть на улицу.
Но кто не показывается, так это немцы. На наше счастье.
з
Картина за окном моей комнаты на первый взгляд мне очень знакома. Вижу угловатую серую громаду крепости Германа, за ней, в отдалении, на противоположном берегу простерлась Ивангородская крепость со множеством круглых башен, которые за сизоватой дымкой утеряли свою приземистость и стали воздушными. Только вот под этим углом я их доселе никогда не видела. Да и не могла видеть, гостиница на этом месте построена недавно. В старой Нарве мне пришлось бы парить над невысокими крышами, чтобы узреть этот вид. Гостиница? Чужой дом1. Это я в Нарве чужая? Если бы кто-нибудь сказал мне это в молодости!
Приглядевшись, я вынуждена признать, что и открывающийся из окна вид несколько мне непривычен. На башне крепости Германа возникла чужеродная двускатная надстройка, она появилась там недавно. Вполне возможно, что когда-то, в средние века, она такой и была, в средние века я сюда как-то не попадала. Что ж, реставраторам виднее, у них на то проекты, на моей же памяти башню венчала четырехскатная крыша, а посередке, словно бутон, красовалась деревянная смотровая башенка. Я несколько раз поднималась туда. Впервые еще девчонкой, со всем классом. Мы всё лезли и лезли вверх по истершейся добела шишковатой деревянной лестнице, отшлифованные ногами половицы скрипели и потрескивали, и нас подгоняла необъяснимая тревога, которая, казалось, гнездилась где-то в темных каменных нишах и выемках этих древних толстых стен. Семьдесят пять метров от земли, сказал нам учитель внизу на крепостном дворе. Окруженный белесыми известняковыми стенами голый двор, вытоптанный в середине и заросший по краям, будто затягивающийся пруд, по одну сторону у стены — длинное приземистое каменное здание, под зеленой железной крышей — гарнизонный гимнастический зал, где мы однажды сидели на низеньких скамейках, наблюдая за соревнованиями борцов, когда наши фабричные ребята клали на лопатки городских. Блеклое небо простерлось над угловатой башней, которая своим железным флюгером упиралась в небо. Семьдесят пять метров, это завораживало. Протянешь руку и коснешься облака.
Достигнув верха, подумала, что сердце выскочит из груди; естественно, я непременно должна была попасть в число первых, с самого детства так привыкла. К тому же подгоняло неодолимое любопытство. Разбирало жгучее желание узнать, как же выглядят сверху Деревянный мост и аптека Эйхельмана, что у самого моста, но их я так и не увидела. Вместо этого
По-эстонски гостиница дословно — дом чужих.
почти к самому подножию башни оказались стянуты в смешной игрушечный городок и железнодорожный мост, и кирпично-красная громада Георгиевской фабрики, и Старопрядильная фабрика. Как мог Кренгольм-ский проспект начинаться от самой крепости Германа? В поделенном поперечной стеной надвое дворе Ивангородской крепости мне виделась только ее дальняя, заросшая бурьяном половина, даже зеленые луковки купатов крепостной церкви были скрыты подоконником. Впервые мне довелось испытать, насколько большая высота может исказить все хорошо знакомые земные расстояния и сдвинуть с места самые точные ориентиры. Впоследствии я не раз могла удостовериться в этом. С тех пор испытываю недоверие к людям, которые смотрят на все происходящее со слишком большой высоты — их безошибочность кажущаяся.
Со своеобразной рельефностью врезались в память окрестные песочной желтизны дороги с их мягкими изгибами. Я вдруг увидела, что наша большая Нарва вкупе с громадными фабриками на самом деле скорее крохотная, словно бы затерявшаяся среди окружающих просторов. До этого мне все представлялось наоборот. Где-то вверх по течению реки, поближе к Чудскому озеру, находились некие незначительные, продутые речной свежестью деревеньки Скорятина и Омут, которые для того и существуют, чтобы крестьяне со своей картошкой, грибами и творогом, а рыбаки со своими щуками да лещами ездить в город на рынок, где приветливые горожане их за это пригоршнями наделяют серебром. Эти деревушки едва ли даже следовало знать поименно. Город являлся сердцем земли, а фабрика в свою очередь — сердцем города.
Семьдесят пять метров над землей, и иллюзия растворилась. Сюда не доносился даже шум процеженных миножьими мережами струй на порогах, что перед мостом. Да и сам водопад выглядел игрушечным приступком на весеннем талом ручье, это было почти святотатством. Но земля расстилалась безбрежная и зеленая, и не было ей нигде ни конца ни края. На севере горизонт был выровнен морем, на западе дыбился темными буграми волнистого Синегорья, на востоке, сразу за Кренгольмом и Парусинкой, начинались чернеющие по обе стороны Плюссы хвойные леса — на правом берегу, напротив Кулги, Штиглицкая церковь с цветными куполами была воткнута в кромку большой пущи.
Вот с чем я сравниваю вид, который мне сейчас открывается.
Чем внимательнее вглядываюсь, тем все меньше узнаю картину перед моими глазами. Дальние круглые башни Ивангородской крепости словно бы изгрызены, источены, зубцы стен осыпались. И не одно лишь время в этом повинно. Их обглодала своими железными зубами война. У немцев в крепости располагался склад боеприпасов, который они при отступлении взорвали. Теперь крепость восстанавливают, ее отстраивают уже многие годы, и не знаю, доведут ли когда до завершения, хотя ныне никто и не бухает с противоположного берега в эти строящиеся стены железными ядрами. Боюсь, что время раньше искрошит то, с чего начинали работу, в стенах остались трещины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41