Предприимчивая женщина нигде не пропадет, отвечала она тем, кто допытывался по поводу ее столь быстрого обогащения или выражал удивление. Говорили, что Олли тогда же привезла с собой и целую горсть бриллиантов, спрятанных в высверленной ножке стула. Это могло быть так или не так, в те времена распускались самые невероятные слухи, но возможно, что кое-кто именно в мутной воде поймал свою золотую рыбку. Во всяком случае, деньги у Олли были. Вскоре после прибытия в Нарву она открыла в оживленном месте, на улице Йоала, салон — женскую парикмахерскую, на два больших, выходящих на улицу окна, заказала новые модные рамы без переплетов и распорядилась по зеркальному стеклу вывести толстыми золотыми буквами. Под эти красивые окна приходили играть маленькие девочки из Юхкенталя, которым надо было еще расти и расти до пользования парикмахерской, они без конца толклись там, строили рожицы и без устали разглядывали себя в сверкающих буквах, словно в золотом зеркальце.
Вернулись также несколько кренгольмских парней, кому надоели смутные времена и долгие скитания на войне и кого стала заедать тоска по родине. Но и они ничего не знали о судьбе Виллу, война и тифозные лазареты давно поразбросали ребят. Может, живет где-то, а может, и задули свечку, это было все, что они могли сказать мне. Ведь остались же ребята из эстонской дивизии лежать и в украинской земле, и в степях Крыма. С тех пор в моем сознании живет дошедшее до меня откуда-то скорбное изречение, либо же это были строчки из какой-то совершенно забытой на сегодня песни, которое звучало так: у эстонца в люльке тесно, но широк его погост. Наверное, Юта вдруг дошла до той невидимой черты, за которой Виллу для нее окончательно сгинул в российских далях и ждать его дольше было бессмысленно. Тогда-то она с отчаяния и дала Альберту свое согласие.
Альберт заставил Юту немедленно взять расчет в ресторане. Мы даже восхищались им по этому поводу: смотрите, какой заботливый муж, предлагает жене более легкую жизнь, не думает даже, что теряет в заработке. Потом выяснилось, что худосочный Альберт просто безумный, патологический ревнивец. На полголовы ниже Юты и хилее, он страдал от постоянного чувства неполноценности, и ему казалось яснее ясного, что Юта каждую минуту готова с любым более видным мужчиной наставить ему рога. Добропорядочной Юте ничего подобного даже во сне не приснилось бы, она испытывала отвращение ко всякому обману и случайным связям, но Альберту понять это было не под силу. Видимо, сам он был по природе человеком неверным. Случалось, устраивал Юте сцены только из-за того, что во время их отдельных редких выходов усердный гардеробщик,— не дай бог, если попадался еще моложавый и высокий,— с излишней, по его мнению, услужливостью помогал Юте надевать пальто.
В тот раз Юта при моем появлении вышла из своей узкой спальни через нетопленый зал в наброшенной на плечи кофте, вся дрожа от холода. В столовой она прижалась спиной к круглой железной печке, еле-еле согретой недосушенным торфом, и уставилась на меня. В комнате стоял горький запах торфяного дыма. Лууле со своим стулом пристроилась под самым окном и то ли учила уроки на необычно широком подоконнике с растрескавшейся краской, то ли просто так играла. Она привыкла дома уединяться, стараясь быть как можно неприметней, чтобы не мешать отцу. Обычно обеденный стол, равно как и стулья, и весь буфет были завалены радиодеталями Альберта, лампами и обрывками проводов, без конца шипел паяльник. Комната то и дело заполнялась треском, свистом и завыванием, сквозь которые иногда прорывались обрывки чужестранной речи или слабой, угасающей музыки откуда-нибудь из Вены или Хильверсума.
Но в тот день все было иначе, поэтому, наверное, и запомнилось. Альберт как раз завершил свой многолетний труд — собрал классный суперприемник, равного которому ни у кого другого в городе не было. Чудо-техника стояла в черном, изготовленном по особому заказу шкафчике возле стены, по возможности дальше от печки. Шкаф был отполирован до зеркального блеска, будто крышка рояля. Впоследствии, вспоминая, я пришла к выводу, что этот небывалый предмет обихода по внешнему виду и размеру был под стать сегодняшним холодильникам, если их представить только в негативном изображении.
Альберт сидел перед своим исполинским радиоприемником, склонив голову на фоне освещенной шкалы и приставив ухо к динамику. Он терпеливо крутил большие бакелитовые ручки величиной с розетку. В таком виде он напоминал мне скрягу возле сейфа, который нечаянно забыл шифр и теперь, приставив ухо к дверце и прислушиваясь к щелчкам отмычек, отчаянно пытается открыть вместилище своих сокровищ. Шуты, треск электрических разрядов, свисты, то низкие, то высокие. Наконец сквозь тревожно-невнятную всемирную трескотню донеслась какая-то очень знакомая музыка. Должно быть, радиостанция Москвы, известный передатчик имени Коминтерна, который нам иногда удавалось слушать, если Альберт, случалось, не ремонтировал свое радио. Это была единственная заграничная станция, вещавшая на знакомом нам языке.
Лицо Альберта приобрело странное выражение. Он опустил руки на колени, рот скривился в страдальческой усмешке.
Послушаем, что нам скажет сегодня твой жених.
Измученные глаза Юты выдавали, что в их доме это укоренившаяся, далекая от забавы дурная шутка.
Мы собрались пойти с Ютой, уже не помню точно, то ли к знакомой белошвейке, то ли к модистке. После произнесенного Альбертом мы особенно заторопились. Альберт стал набиваться в провожатые, но мы решительно отказались. Ему там совершенно нечего делать. Только испортит нам дорогу, будет все время болтаться сзади, как хвост. Несмотря на запрет Юты, Альберт быстро натянул поношенное осеннее пальто с бархатным воротником и засеменил за нами. Мы направились по Рюютли в сторону Ратушной площади, свернули возле аптеки на Большую улицу, Альберт — все время следом. Совсем близко не подходил, словно трусливая собачонка, которая боится получить пинка; шел на таком расстоянии, чтобы слышать, сердито шлепая подошвами по каменным плитам, и без конца бормотал гнусоватым голосом свои пошлости.
Ну да, этого можно было ожидать: Зине охота с мужиками потискаться, перезревшая бабенка, доколе ж поститься, ей что, человек свободный, но надо бы стыд иметь, не таскать Юту за собой, она все-таки замужняя женщина и мать ребенка, поискала бы себе в подружки другую такую же, у которой ни семьи, ни домашних обязанностей, да уж где там, откуда ей знать о семье, о законном супруге или детях, у самой никогда их не было, а ведь и в ус не дует, ей лишь бы с мужиками поваляться...
Тут мое терпение лопнуло. Остановилась как вкопанная и резко на каблуках повернулась к Альберту, он почти наткнулся на меня; когда он с ходу задержался, то корпус подался еще немного вперед, поэтому моя оплеуха обрела двойную силу, звонкая пощечина отозвалась эхом с противоположной стороны узкой каменной улочки. Мы в эту минуту находились на углу гостиницы. Из черных, с медными ручками дверей гостиницы «Петербург» как раз выходила компания одетых по-столичному людей — двое мужчин и две женщины; они застыли на месте, умолкли на полуслове и разразились затем неудержимым хохоюм, звонкий женский смех заполнил весь проем улицы.
Чтоб духу твоего возле нас не было, и, если не оставишь в покое Юту, еще получишь!
Я не оглянулась. Схватила оцепеневшую Юту под руку и сорвалась с места. Когда мы сворачивали на улицу Виру, то увидели, что позади нас никого нет. Юта дрожала и раза два негромко всхлипнула. Не глядя на нее, я успокаивающе похлопала подружку по руке и прибавила шагу. Только бы скорее уйти подальше от того невыразимо мерзкого и гадкого, что осталось там, на углу, возле гостиницы «Петербург». Нервное напряжение все еще не отпускало, мне очень хотелось освободиться от него.
Помню, что ноги вдруг стали спотыкаться на бесчисленных неровностях булыжной мостовой, я теряла равновесие и несколько раз чуть было не упала. Приходилось быстро делать два-три шага бегом, чтобы удержаться на ногах. Юта уцепилась за меня и ковыляла рядом. А тут вдруг распахнулась дверь кондитерской, с которой мы поравнялись, и в лицо нам упругой волной пахнуло несравненным запахом только что вынутых из печи булочек. Этот теплый домашний дух подействовал успокаивающе, неровности под ногами снова разгладились. Я вбирала полной грудью аромат пекарни. Юту тоже перестала бить дрожь, печное тепло дошло и до нее. Серые шероховатые каменные стены по обе стороны улицы сразу обрели в наших глазах надежность, и мы пошли в ногу по узкой и кривой улочке между высокими домами, где гулким эхом отдавались наши шаги.
Я уже начисто забыла и думать о том, что произошло всего несколько минут тому назад.
Когда мы через два часа вернулись на улицу Рюютли, комната была прибрана и стол накрыт к чаю. Посередине стояла тарелка со свежими пирожными из кондитерской, возле нее — старинная с серебряной ручкой сахарница, полная разноцветных кусочков постного сахара. Позже я нигде и никогда уже не встречала этого цветного фруктового сахара; наверное, он кончился на белом свете, как и многое другое. Нарва была последним местом, где его еще изготовляли. Лууле со своим стулом передвинулась от окна к столу и с вожделением глядела на сахарницу. Альберт старательно помог нам раздеться.
Я через стол уловила в глазах Юты отблеск озабоченности. Ее опять охватил страх: она ужасно боялась, что и за это поражение ей когда-нибудь отплатится сполна. Исподволь и день за днем, так что невозможно будет найти какую-нибудь защиту. Не случайно же ей приходилось муками расплачиваться за свое запоздалое семейное счастье.
Конечно, судьба обошлась с Ютой безжалостно. После Яана семья быстро распалась. В девятнадцатом году всех выставили из их потомственной пятой казармы, где разместили тифозный лазарет Северо-Западной армии. Когда перебирались, помощников у папаши Теддера не оказалось: невзирая на возраст, ему пришлось тянуть жилы за двоих, видимо, простудился, вот и схватил воспаление легких. Аптечные шкафы фабричной больницы давно опустели, лечить, кроме как малиновым чаем, было нечем, и отец Юты угас за неделю. Это страшно потрясло мать. Не прошло и полугода, как у нее произошло кровоизлияние в мозг, следствием которого был паралич, и Юта целый год ходила за неподвижной больной, поднимала, кормила и переворачивала, пока мать -не сгинула совсем. Все это подтачивало твердый дух Юты. И от брата ее, который остался моряком в Англии, тоже уже ни слуху ни духу не было. А тут еще Альберт с вечной своей мелочностью и попреками ревнивца, способными источить и не такой еще крепости камень.
И тем не менее, окинув взглядом нашу молодость, найдешь в избытке и много такого, о чем можно вспомнить с улыбкой. Ну, не прекрасное ли было время? Помнишь, Юта, как смело ты поставила на место Доната Ковальского, когда он опять было вздумал расшвыряться тюками хлопка?
Улыбка ее несколько вымученна и неопределенна, словно бы замешена на неизбывной грусти. Хочется верить, что исходит все это исключительно от надоедливой дымки, от чадных дымов и кислотных испарений порта Лимхамн. Я и мысли не хочу допустить, что у Юты просто не хватает мужества на воспоминания.
Мы же с самого начала вымели всякую муть из своей жизни, она у нас прозрачна, как мартовское утро. Смело, товарищи, в ногу — это же было сказано про нас!
Во всяком случае, Яан в тот раз, когда я ему рассказала, как Юта проучила долговязого Доната, смеялся долго и от души.
Спасибо, сестренка, видать, мне можно спокойно оставаться на командирской должности, коли ты станешь следить за порядком. Теперь я взял в толк, почему это длинный Донат в сердцах пообещал ребятам, что уйдет из отряда, отправится лучше в Гдов к латышу Фабрициусу. Уж там-то никто не станет цацкаться с проклятой контрой. Ну и поломал же я голову, чего это его тянет именно в отряд к латышу Фабрициусу, добро бы еще в польский батальон! Ясно, дражайшая моя сестричка задала парню такую трепку, что впору было прыгнуть в первую попавшуюся прорубь.
Потом, спустя много лет, в Ленинграде я узнала от Виллу, что долговязый Донат погиб от случайной пули в конце лета при подавлении кулацкого мятежа в Молосковицах и его похоронили в Ямбурге. Из своего отряда он так никуда и не успел уйти.
18
Бородач Яагуп слово свое сдержал. Однажды утром, когда я вышел за порог, он уже сутулился на скамейке у крыльца, как нахохлившийся дрозд, в своем сером армяке из домотканого сукна и, уставившись прямо перед собой, расчесывал пятерней бороду. Обещал явиться, чтобы разузнать о делах земельных, вот и пришел.
Брови нахмурены.
Утро доброе. Тебя что, заботы заели?
Заботы не заботы, но порядка у тебя в хозяйстве, командир, нет.
Сколько времени тут в деревне стоите, пора бы парням твоим уже и окрестный люд узнавать. Я же вас всех признаю в лицо. Фамилии, правда, не спрашивал, но, окажись у меня такая надоба, знал бы и по именам. Сегодня вдругорядь вышло так, что стоило мне отправиться на телеге к реке за сеном, как твои разбойники принялись орать, свистеть и затворами клацать. У меня возле речки с пятак покоса. Что я зимой коровам и коняге задам, если у меня сено там сгниет? Сам, что ли, в ясли лягу? Занимайтесь своей войной лучше где в другом месте, чтобы не мешать землю-то пахать. Крестьянское дело нешуточное, им мы все живы. Если сказать по чести, то народ войной этой бесконечной сыт по горло, с самого четырнадцатого года житья от нее нет! Сверх всякой меры! Раз уж видите, что немца все равно не одолеть, так замиритесь наконец, чего тут еще ерепениться, ведь с каждым годом нужда все сильнее становится. Теперь, смотри, война вон аж сюда, под самый Питер, подкатилась.
Кабы наша воля, так мы бы вообще уже нигде не воевали, мил человек. Что поделаешь, нас поставили сюда стеречь, чтобы немец дальше не порывался. Приказ выше нас. Что же до тебя, то скажу ребятам, чтобы больше не придирались.
Да где вам устоять против немца, пустое это!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41