Однако до общественного радиовещания и радиоприемников оставалось еще десять лет. Всего десять промелькнувших затем лет — будто единый миг. Но этот миг определил судьбы людей.
Под вечер, когда ребята вернулись со строевой подготовки, мы вместе с Яаном и многими другими сидели во дворе, на поросшей ромашками траве, и слушали Марта Луппо. Имя и лицо его мне так отчетливо запомнились, будто я видела его вчера. Высокий, худой парень из караульной роты Смольного с обвислыми редкими рыжеватыми усами; его направили к Яану в отряд как бы в помощь или в поддержку, чтобы надежнее переправить подпольщиков в Нарву. Одно начальство ведало, каким это образом он должен был обеспечить операцию, ведь и у Марта Луппо не было волшебной палочки либо ковра-самолета, всего лишь винтовка с примкнутым штыком, как у всех наших, ею никого в невидимку не обратишь. Вероятнее всего, что тот человек из Чека взял его с собой для подкрепления, ну, тот самый начальник в кожанке, плечи колоколом... Аблай или Авлай — имя у него, во всяком случае, было чудное, ты смотри, уже начинает туманом застилать, равно как и лицо. Мне неприятно воскрешать его в памяти. Его я считаю виновным в том, что произошло. Широкое белое лицо. Глаза? Они у него, конечно, наличествовали, но вот какого цвета? Наверное, с серым отливом. А может, я это придумываю, у железных людей просто должны быть стальные глаза. Или они у него и вовсе карие были? На самом деле это не имеет никакого значения.
Чекиста и подпольщиков на месте еще не было, они остались в Ямбур-ге держать совет с Дауманом и Мадисом Лайусом, прибудут завтра. В тот самый день.
Что это за день, мы с Ютой еще не знали. Если бы только предугадать: страшный день! Но и в том случае было бы не в моей власти что-то изменить.
Марту Луппо со всех сторон протягивали папиросы и табак. Трудно было решить, у кого взять, кому отказать. На всякий случай каждый раз он брал у другого человека.
Давай, старик, рассказывай, что в Питере творится!
Луппо сделал несколько глубоких затяжек, при этом его осунувшиеся щеки втягивались и на мгновение скрывались совсем за рыжими усами. На какое-то время воцарилась пронизанная ожиданием тишина. При этом придвинулись ближе вечерние звуки деревни — скрип колодезного журавля, далекое собачье тявканье, лязг жестяного подойника. По-наслаждавшись немного с закрытыми глазами крепким табаком, Луппо словно бы очнулся и почувствовал, что обязан отплатить повествованием за предоставленное удовольствие.
Полный порядок, ребята! Чешем буржуев так, что пух летит! Настоящая революционная сила и власть. Каким, значит, образом это происходит? Да куда проще. Скажем, разбросаны там по городу всякие князья да дворяне, одним словом, бывшие,— мы идем к ним с обыском в дом, что находим, забираем. Винтовки и револьверы идут нашим людям, золото, серебро и драгоценные камни переписываем и сдаем в банк. Это теперь народное достояние. Откуда бывшие взяли? Так откуда ж еще, не иначе как грабили народ, сокровища, поди, на деревьях не растут. Одним словом, экспроатируем...
Яан улыбается. Яан все знает.
Экспроприируете...
Может, и так, командир. Я знаю, как делать, ты — как называть. Я ж не шибко по школам грамоте обучен, что верно, то верно.
Сам-то откуда и что за человек?
В Таллинне служил на железной дороге. Четыре года всего ходил в школу, потом подался к мастеровым в ученики. Когда немцы расчихвостили наших под Кейла, я тоже оттуда ноги унес с отрядом красногвардейцев-железнодорожников. Пришли в город, штаб уже дал дёру на судно и отплыл себе в Гельсингфорс, одни буржуи с повязками на рукаве и с винтовками разгуливали по городу. Немного даже постреляли, когда они попытались было схватить нас. Взяли на свой страх и риск на станции паровоз, дело-то знакомое, прицепили несколько вагонов и погнали к Нарве. Когда немец сзади поднажал, мы попробовали было с матросами возле станции Сомпа еще разок дать отпор, но ничего у нас не вышло, они уже с пушками прут, тогда мы раскочегарили паровоз и попыхтели прямиком в Питер.
И тебя с ходу взяли в Смольный?
Куда там, браток! Вначале на Балтийском вокзале остался, там хорошо кормили. Ходил с поездами аж до самого Урала. Это только потом, когда прослышали, что Пальвадре формирует в Смольном эстонский батальон и собирается с ним на фронт, мы с ребятами пошли проситься, чтобы и нас взял. Только Пальвадре страшно серьезный мужик, как пошел нас костерить: мол, за какой такой-перетакой печкой мы до сих пор отсиживались, небось выжидали, пока добрый дядюшка завершит для нас революцию? Попробуй признайся, что от миски не мог оторваться. Как гаркнет, есть ли среди нас служивые люди. Никого не оказалось, одни молодые ребята, строем ходить не умеют, ружейных приемов не знают, в Красной гвардии всего несколько недель и пробыли под ружьем, вот и все. Тогда Пальвадре заявил, что на фронт он нас не возьмет, оставит в учебной роте, потом вызовет, когда нам станет ясно, каким концом прикладываться к винтовке. Вот так я и угодил в караульную роту.
Рота караульная, а ходили по домам с обыском?
Видите ли, братцы, это уже опять другое дело. Вы, наверно, ничего не слышали, да и кто вам станет об этом рассказывать. В Питере белые устроили несколько покушений, из-за угла застрелили наших товарищей. После этого нас стали посылать в помощь Чека, у них людей не хватало, никак не могли очистить город. Я сам однажды слушал Кингисеппа, когда он сказал, что контру надо уничтожать, вырвать у гадюки ядовитые зубы.
А разве там не стреляют?
Нет, в открытую контрики стрелять не станут. Мы же никогда не ходим в одиночку. Вечером из роты в Чека посылают целую команду, там выдают ордер и говорят куда идти. Знаете, ребята, недавно я ходил с командой старшим к одному великому князю. По фамилии тоже Романов, гражданин Романов, точно так же, как и Николашка наш, а говорят, композитор, даже оперу одну сочинил, ну, это театр такой,' где музыку играют и поют, сам я, конечно, не бывал, мне ребята рассказывали. Совсем неплохой человек оказался. Только вот квартира у него несуразно большая. По мне, так ума не приложу, что во всех этих комнатах делать. Когда мы к утру закруглились с обыском и чуть с ног не валились, князь велел прислуге накрыть стол, ничего, что и сам всю ночь не спавши, и позвал нас вместе со своей семьей откушать. Слуги были взъерошенными и мрачными, зевали во весь рот, когда выносили на стол серебро да фарфор. Понятно, не по душе им было обслуживать нас, но приказ есть приказ.
Выходит, ты это с самим светлейшим великим князем сидел за одним столом? И говорил он с тобой, понятно, на чистейшем французском языке?
Чего ржешь, что было, то было. Я же по такому делу не набиваюсь к нему в родственники. Но вот что я тебе скажу: ты и в глаза не видел всего того, что там было на столе,— копченая лососина да икра зернистая, о ветчине я и не говорю. За ночь-то, поди, животы нам подвело, казарменные харчи не ахти какие жирные. Наворачиваем мы, значит, и рассуждаем меж собой, мол, ты гляди, какой понятливый эксплуататор, никакого тебе гонора или зазнайства, просто жалко даже, что в контру ударился.
А это точно, что ударился? Неожиданное сомнение обуревает кого-то из ребят, у него пробудилось неподдельное сочувствие к участливому великому князю. Вдруг ошибка закралась?
Ну как ему быть, сказано ведь, что великий князь да еще из Романовых. Из самого царского рода. Ты что, не слышал, каким непотребством занимался царь Николай, а в особенности его любимчик Гришка Распутин? Слышал, так вот и не лезь в защитники. Но, по чести говоря, дерьма за пазухой князь не держал. Рассудительный, не из болтливых, спокойный такой и полслова не вымолвил дурного, знаешь, как некоторые бывшие начинают угрожать да лаяться, почище твоего извозчика. Одна дочка или, может, племянница какая за тем столом, та, правда, готова была пооткусывать нам носы, все норовила задираться, поносила на чем свет стоит. Наскакивала, мол, что это вы, красные, сотворили с Россией, ввергли в страх и отчаяние, горят в отсвете пожаров кресты на церквах и все кругом гибнет, люди во зле погрязли и бога отвергли. Мы, понятно, с ней пререкаться не стали, чего нам с контрой связываться, князь сам несколько раз вступался и как мог успокаивал, слово у него было негромкое, однако все домочадцы слушались. Я полагаю, хорошо еще, что та злюка оказалась женщиной, баба, она удовольствуется злым словом, мужик в такой черной злобе схватил бы револьвер и ну палить из-за угла.
Поели, значит, и ушли?
Погоди, браток. Князь велел слугам налить нам всем бокалы вина. Конечно, я не позволил ребятам в охотку прикладываться: коли захмелеют, считай, трибунала не миновать, это все равно что аминь в церкви, в Питере пьяных матросов и солдат крепко гоняют. И то верно, начнут руки распускать,— потом буржуям в радость заявлять: все красные сплошь разбойники. С глоток попробовали, чтобы потом другим рассказать, что там великие князья пить изволят. Чудная водица, светлая, что твоя слеза, и малость кислая, наподобие кваса, но в голову чуток ударяет. Едим мы, значит, беседу ведем, рассуждаем про смышленость великого князя и про его вино. Старик слушает и вдруг спрашивает: простите, но откуда вы будете и на каком языке говорите? Ответил> мол, мы эстонцы и говорим по-эстонски, гражданин ваше сиятельство. А он на это: вот и хорошо, что именно вы пришли за мной, эстонцы, насколько я слышал, народ порядочный и обязательный, вы непременно доставите меня в Петропавловскую крепость, а то ходят упорные слухи, что матросы по дороге туда попросту спихивают в канал кое-кого из бывших и шагают себе дальше своей дорогой
Так вы доставили? - А ты как думаешь? В этом отношении у нас порядок железный. Никто шутки шутить не станет. Кто допустит самоуправство, тут же сам окажется в Чека.
Из-за какого-то паршивого контрика, тянет разгорячившийся Мальтсроос неожиданно с нотками разочарования в голосе.
Яан, смеясь, качает головой.
Волли, Волли, с каких пор ты таким кровожадным стал? Разве я вас этому учил? Кто же это покушается на жизнь пленного противника? Пока у него в руках оружие, бей, сколько хватит сил, но беззащитного трогать не помышляй. Это высший человеческий закон, который ни одна революция не может и не смеет отменить. Если мы сами не станем уважать нами же установленный порядок и закон, кто вообще им будет подчиняться?
Верно, командир. Товарищ Кингисепп на митинге говорил точно так же: наша власть должна быть самая крепкая, тогда и сами будем крепче других.
Необычные зеленоватые глаза Марта Луппо признательно улыбаются Яану. В них проглядывает жизненная мудрость много повидавшего человека.
Ну и богатства же, наверно, было наворочено у этого великого князя, протянул кто-то сзади, похоже, что Мишка Голдин.
Да уж хватало, если говорить по чести. Поди, целый огромный домина, больше на дворец смахивал, на самой набережной Невы. Одних драгоценностей набралось четыре больших деревянных ящика, сам заносил в ведомости; у ребят с русским письмом чуток туговато, у нас же на железной дороге русский с давних времен в ходу, я вроде бы привычный. Может, потому и старшим в команде назначили...
В этот момент внимание всех собравшихся вокруг Луппо привлекли приближающийся топот и крики. Ребята повытягивали шеи. За изгородью сперва мелькнуло что-то пегое, затем клочок белого и еще что-то черное.
Стой, проклятущий, отдай сейчас же сапог, меня от твоих шуток уже воротит!
Голос показался мне знакомым. Когда он еще чуточку приблизился, я узнала надтреснутый басок Максима Хейнтука. И тут перед нами развернулась во всем своем разноцветье необычная картина по ту сторону ограды. Пегая продолговатая полоска оказалась не чем иным, как холкой быка Мандата, белесый кругляш — макушкой самого Максима, а маленькое черное пятно — сапогом. Однако возвышался он в непривычном месте, там, где сапоги обычно не держат,— повис на бычьем роге. Максим во всю прыть несся босиком за Мандатом и орал на него, бык временами приостанавливался, косился белым глазом на своего преследователя, но, как только тот приближался, поворачивался и трусил дальше. Отбежав на некоторое расстояние, хитрая тварь снова останавливалась, и игра начиналась сначала. На шее Мандата болтался обрывок веревки, его обтрепавшийся конец раскачивался промеж колен
Каким образом сапог Максима оказался на бычьем роге, оставалось для нас вначале загадкой, очевидным казалось лишь то, что Мандат свою добычу так просто не отдаст. Передвигаясь вдоль забора, бык достиг открытых ворот, увидел сидевших на траве людей и уставился на них своими любопытствующими выпученными глазами.
Брат Виллу первым догадался, что надо делать. Быка нужно было чем-то угостить, на обмен Мандат всегда согласен. Идти в дом за хлебом? За это время он, убегая от Максима, окажется уже на противоположном краю деревни. Виллу сунул руку в карман и вынул оттуда кисет с табаком. Он предпочитал фабричным папиросам самокрутку, с той лишь разницей, что для этого он использовал самый лучший, тонко резанный трубочный табак. Не отводя взгляда от Мандата, он натрусил в ладонь аппетитную горку золотисто-коричневой пахучей травки и протянул руку навстречу быку.
Быче-быче, ну иди, не бойся, дурачок!
Мандат склонил голову, сплющенный в гармошку сапог, торчавший на его роге, повис, будто кисточки на колпаке у шута. На мгновение недоверчивое животное замешкалось, однако затем природа попрошайки взяла верх. Вытянув шею и раздувая ноздри, Мандат стал постепенно приближаться. Когда Мандат оказался уже совсем близко, в носу у него защекотало от незнакомого сладкого и пряного запаха. Что-то зашевелилось в буйной головушке Мандата, медвяный дух явно притягивал его, хотя он и не узнавал, что это за лакомство такое. Для вящей предосторожности бык остановился на почтительном отдалении от Виллу и еще больше вытянул шею, пока не смог слизнуть с ладони табак.
В тот же миг Виллу стрельнул глазами в сторону Мишки Голдина, который находился ближе всех к быку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41