Она решила, что при первой же встрече поговорит об этом с Арданосом. Архидруид, казалось, был удивлен тем, что его внучка способна размышлять о ритуале, но охотно согласился на ее предложение.
На этот раз Эйлан сама приготовила снадобье, которое собиралась выпить во время церемонии, при этом несколько изменив состав настоя; травы, стимулировавшие способность к ясновидению, она оставила, а те, что лишали ее возможности управлять своими чувствами и ощущениями, мешать в напиток не стала. Поэтому во время ритуала Эйлан абсолютно ясно слышала и сознавала, какая глубокая тишина опустилась на толпу при ее появлении. Она ощущала благоговение людей, замерших в ожидании чуда. Это ее не удивило: реакция народа была вполне объяснима. Эйлан понимала, что ее красота производит на людей гораздо более сильное впечатление, чем увядающее очарование Лианнон. Но ведь когда-то и Лианнон была молода и прекрасна. Неужели вся эта церемония не более чем представление, придуманное жрецами, и главный его организатор – ее дед? Но Эйлан была уверена, что, когда она сидела на табурете Жрицы Оракула во время испытания, дух, говоривший ее устами, существовал на самом деле.
Она осушила чашу и тут же почувствовала знакомое головокружение – она погружалась в транс. Помня, как действовало на нее зелье прежде, Эйлан опустилась на стул, полуприкрыв веки, чтобы Арданос не видел ее осознанный взгляд. И на этот раз, внимая заклинаниям архидруида, она отчетливо слышала, как он вкрапляет в свою напевную речь вполне конкретные указания. Было ясно, чего он от нее добивается – и зачем.
Теперь Эйлан понимала, почему Арданос хотел, чтобы Жрицей Оракула стала священнослужительница, которая была готова исполнять свою роль, не ожидая вдохновения свыше. Она слышала, как он говорил однажды, что влияние римской цивилизации сулит британцам большие выгоды. Нечто подобное Арданос утверждал и в тот вечер в доме отца, когда она еще не знала, кто такой Гай. Что ж, по крайней мере никто не может обвинить архидруида в непоследовательности.
Во время встречи с Гаем в лесной хижине Эйлан узнала много нового и решила, что Арданос прав, – учитывая сложившуюся в стране обстановку. Направляемый мудрой рукой, Оракул может стать могущественным орудием для достижения мира в Британии. Пока Арданос занимает пост архидруида и проводит разумную политику, возможно, их деяния не такой уж великий грех. Но если Эйлан не намерена быть просто слепым орудием в руках Арданоса, она должна понимать, что происходит в мире, лежащем за стенами обители. Вообще-то влияние Верховной Жрицы Вернеметона отнюдь не ограничивалось провозглашением предсказаний. Зная теперь, к чему стремится архидруид, Эйлан обязана была решать, помогать ему или нет и до какой степени.
Эйлан была уверена, что во время испытаний она говорила не от имени своего «я», затерявшегося где-то в глубине сознания; ее устами вещал нений дух. Но ведь никто из смертных не в состоянии нести в себе могущество Богини. Небесный дух, вселяясь в телесную оболочку, становится не только осязаемым для человека, он также перенимает определенные недостатки этого тела; ему приходится выражать себя через материю, которой он овладел.
«Великая Богиня, помоги мне! – кричала душа Эйлан. – Если Ты – не обман моих чувств, если Ты и впрямь существуешь, Владычица, научи, как исполнить Твою волю!»
Арданос закончил читать заклинания, но тишина, нависшая над толпой, которая замерла в ожидании чуда, все сильнее и сильнее давила на нее. В костры бросили священные травы, и, как только вверх взметнулись клубы дыма, Эйлан почувствовала, что все ее существо заполняет некая могучая сила.
«Владычица, я отдаюсь на милость Твою». Вздохнув, Эйлан расслабилась, перестав контролировать свое сознание, и тут же с радостным восторгом ощутила, будто погрузилась в чьи-то нежные объятия. И тем не менее она знала, что сидит на табурете прямо, и Та, чей дух вселился сейчас в ее тело, улыбается Арданосу ослепительной улыбкой.
«Дедушка, – шептала про себя Эйлан, – будь осторожен! Неужели ты не видишь, Кто перед тобой?» Но Арданос, повернувшись к толпе, стал призывать Великую Богиню; собравшиеся хором вторили ему. Эйлан поняла, что архидруид ни о чем не догадывается. Тогда она, отключившись от того, что происходило вокруг, обратилась к силам, заполнившим ее существо: «Великая Богиня, прояви милосердие! – молила ее душа. – Он старается для людей. Надели его мудростью, подскажи верный путь – ради нас всех!»
И Эйлан показалось, что тишину ее убежища нарушил чей-то голос:
«Дочь моя, я радею о всех детях своих, дате когда они ссорятся. Так было во все времена, не только теперь, в пору твоей жизни. Мой свет, возможно, кажется вам ночью; ваша зима – начало Моей весны. Готова ли ты поверить в это во имя грядущего блага?»
«Я верю, только не оставляй меня, ведь Ты – все, что я имею», – ответила Эйлан и вновь услышала тот же голос:
«Как же Я могу покинуть тебя? Разве ты не знаешь, что Я люблю тебя так же сильно, как ты любишь свое дитя?»
Эйлан ощутила, как Владычица окутывает ее своей любовью, и погрузилась в нее, словно в объятия матери. Арданос задавал вопросы, но его голос доносился откуда-то издалека. Эйлан вспомнила его наставления, но сейчас они не имели значения – она получила откровения богов. Эйлан сознавала, что произносит в ответ, и на этот раз говорила на языке британцев, и все же устами ее вещала какая-то незнакомая Эйлан.
Ее спрашивали и спрашивали – она потеряла счет времени. Вернее, время как бы остановилось. Но, услышав свое имя, Эйлан поняла, что возвращается в реальный мир. Она застонала, пытаясь отвернуться от этого мира. Зачем ей возвращаться? Ее чем-то обмахивали, холодный воздух коснулся чела, на лицо и руки упали капли воды. Это было реальное ощущение, и она не могла сопротивляться. Ее опять втащили в собственную телесную оболочку.
Она вздрогнула, прерывисто вздохнула – и вновь стала прежней Эйлан. Широко раскрыв глаза, она с изумлением смотрела на стоявших вокруг людей. Они взирали на нее с благоговением.
Арданос обращался к собравшимся с прощальной речью, наставляя их жить в мире и согласии. Он удовлетворенно улыбался, и Эйлан его улыбка показалась несколько самодовольной.
«Он ничего не понял, – подумала она. – Он считает, что я исполнила его волю…» Раз архидруид не видит могущества Великой Богини, которой, по его словам, он служит, она не станет раскрывать ему глаза. Она может лишь верить: Владычица знает, что делает, и не оставит их своей милостью.
Первые месяцы после свадьбы Гай провел в упорной борьбе с самим собой, пытаясь избавиться от чувства, что их с Юлией брак основан на лжи. Он подозревал, что Юлии просто нравится быть замужем, но она вовсе не очарована своим супругом. Однако его юная жена всегда была весела и нежна с ним, и, поскольку Гай старался относиться к ней с вниманием и заботой, она, по-видимому, была удовлетворена его обществом. Гаю оставалось только благодарить богов за то, что по своей наивности или просто из-за неспособности испытывать глубокие чувства Юлия даже не догадывалась, что отношения между мужчиной и женщиной – это нечто неизмеримо большее.
Лициний считал, что молодожены первый год после свадьбы должны обязательно жить вместе, поэтому он устроил Гая на должность эдила, ведающего правительственными зданиями Лондиния. Для продвижения по служебной лестнице Гаю нужно было приобрести опыт государственной службы. Поначалу Гай стал возражать, говорил, что никогда не занимался подобной работой; ему казалось, что тесть подыскал для него должность эдила только для того, чтобы Юлия не уезжала из отчего дома и продолжала вести хозяйство. У Гая был целый штат сотрудников из рабов и вольноотпущенников, и они прекрасно справлялись со своими обязанностями, но для урегулирования вопросов с государственными чиновниками нужен был человек с высоким общественным положением, каковая роль и отводилась Гаю. Детство его прошло в лагере легионеров; ему нередко доводилось наблюдать, как отец решает проблемы повседневной жизни большой крепости. Как выяснилось, это стало для него неплохой школой, и Гай вскоре понял, что вполне справляется со своей новой работой.
– Радуйся, юноша, что у вас с Юлией пока есть возможность пожить вместе, – говаривал Лициний, похлопывая его по плечу. – В будущем вам часто придется разлучаться, особенно если тебя откомандируют в Данию или еще в какое-нибудь место на дальних границах империи. – Они оба знали: чтобы добиться высоких постов, нужно послужить в самых разных уголках империи; должности прокуратора, префекта лагеря и другие посты в провинциях, на которых люди бессменно служили по многу лет, доставались чиновникам в качестве награды лишь в конце карьеры.
В жизни Гая наступал решающий период. Для молодого человека это были самые ответственные годы: от того, как он зарекомендует себя, какие заведет связи, зависело его дальнейшее продвижение по службе. Скоро Гаю необходимо будет отправиться на некоторое время в Рим, и ему почему-то очень хотелось съездить туда. А пока он добросовестно старался понять, как работает государственный механизм в Лондинии, который становился очень похожим на столицу империи.
Недели, месяцы летели быстро, гораздо быстрее, чем он ожидал. Прошел год. Время от времени из Рима поступали тревожные известия. Император, и прежде обладавший огромной властью, приказал, чтобы его избрали консулом на десятилетний срок и пожизненным цензором. Патриции угрюмо рассуждали о том, что он хочет подчинить себе сенат, но действий никаких не предпринимали, так как военных император вполне устраивал: недавно он на треть повысил им жалованье. Будучи офицером, Гай, разумеется, не имел возражений против такого шага со стороны императора, но он понимал, к чему стремится Домициан. Он еще более, чем его предшественники, был склонен рассматривать демократические институты Рима, которых и так уже оставалось немного, как устаревшие; и конечно же, они мешали ему.
Спустя несколько месяцев после свадьбы Лициний нанял репетитора – главным образом, для Юлии, как он объяснил, чтобы она научилась говорить по-гречески и более грамотно на латыни. Но Гаю, к его великому неудовольствию, тоже пришлось посещать занятия.
– Знание греческого языка непременно пригодится тебе в Риме, если ты поедешь туда, и латинский следует подчистить. Ты должен говорить, как аристократ, – заявил Лициний.
Уязвленный, Гай воспротивился. Мацеллий считал своим долгом дать сыну образование, и учителя у Гая появились уже в раннем детстве. На латыни он изъяснялся столь же бегло, как и на кельтском языке, который узнал от матери.
– Мне вполне хватает народной латыни, – возразил он.
– Да, конечно, в армейском лагере от тебя большего и не ждут, – вступила в спор Юлия, – но, поверь мне, выступая в сенате, лучше говорить на кельтском языке, чем на этом вульгарном диалекте, который изобрели в Деве.
Гай хотел было ответить, что он говорит на латыни не хуже Мацеллия, но ведь его отцу не случалось выступать в сенате. Да и, пожалуй, вовсе не плохо знать язык, которым владеют образованные люди всего мира, – каковым был и останется греческий. Но занятия вскоре прекратились. В конце лета Юлия забеременела; она почти постоянно испытывала недомогание и тошноту, и от услуг репетитора пришлось отказаться.
Правда, Гай к этому времени уже кое-чему научился и использовал любую возможность, чтобы поговорить на греческом языке с рабами-греками, служившими в доме, включая Харис, горничную Юлии, которая родилась на острове Митилена, где жил сам Аполлон. В штате служащих Гая работал вольноотпущенник, приехавший в Британию еще с бывшим наместником, у которого он служил секретарем. Радуясь возможности заработать несколько сестерций, он учил Гая правильному латинскому произношению и заставлял его переписывать речи Цицерона, чтобы тот усвоил грамотный стиль.
Гай занимался усердно, намереваясь намного обогнать в познаниях Юлию к тому времени, когда она родит и снова будет в состоянии продолжить занятия, если, конечно, такое время вообще настанет.
Прошла зима. Незадолго до первой годовщины их свадьбы самочувствие Юлии улучшилось, и она не стала возражать, когда Лициний предложил Гаю съездить поохотиться на кабанов в лесах к северу от Лондиния, сопровождая богатого сенатора, который занимался торговлей вином и утверждал, что пустился в это опасное путешествие только для того, чтобы поохотиться. Лициний был невысокого мнения об охотничьих способностях сенатора, но не мог не согласиться с тем, что тот обладает немалой политической властью, и поэтому решил польстить самолюбию гостя, отправив своего зятя сопровождать его на охоте.
Юлия не только не обиделась из-за того, что Гай уезжает, но даже испытала некоторое облегчение. Как и большинство мужчин, Гай, похоже, считал: если человеку плохо, он обязан ему как-то помочь. А поскольку помочь Юлии он ничем не мог и, более того, страдала она из-за него, Гай нервничал и постоянно раздражался при малейшем упоминании о том, что ей нездоровится и это ее беспокоит. Реакция отца была ничем не лучше, а изливать свою боль перед рабами ей не позволяла гордость.
Утром того дня, когда Гай уехал на охоту, Юлия отправилась в храм Юноны. Служанка Харис недовольно ворчала из-за того, что всю дорогу они шли пешком. Но хотя Юлия и в самом деле стала неуклюжей, она была уверена, что трястись в коляске или в паланкине еще хуже: ее опять замучает тошнота.
Евнух, впустивший Юлию в храм, предупредил, что жрица занята и ей придется подождать. Юлия не расстроилась. Ходьба по пыльной улице утомила ее, глаза устали от яркого света. А в храме было сумрачно и прохладно. Она с благодарностью опустилась на скамью, устремив взор на раскрашенную статую.
«Заступница Деа… – молилась она, – я не знала, что это так тяжело. Рабы, когда думают, что я не слышу, болтают про женщин, которые умерли во время родов. Я не боюсь смерти, Богиня, но вдруг умрет мое дитя?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76