В каталоге сайт Wodolei
Наконец-то задуманная им операция с участием Эллиса началась.
ИГРА В СОЛДАТИКИ, или ИСПОВЕДЬ МЕЖДУМИРКА
Когда бы в жизни
Ни с кем мы не сходились,
Тогда бы, верно,
Мы ненависти к людям,
Как и к себе, не знали.
Асатада
I
Оставим в стороне классический вопрос, что было раньше — курица или яйцо, сотворен ли человек по образу и подобию Божию, или же прав великий теолог и естествоиспытатель Тейяр де Шарден, и смысл существования человечества в его богосозидающей сущности. В любом случае приходится признать, что во всяком из нас таится неистребимая и неиссякаемая потребность ощущать себя демиургом — сотворять миры, отделять тверди от хлябей, и населять эти пространства тварями живыми. Просто в одних потребность эта пассивна, латентна, тогда как в других — нескрываема и активна. Ведь если бы дело обстояло иначе, то вовек не возникло бы такое явление, как художественная литература вообще, а следовательно и фантастика, поелику первые являют собой премногообильное племя читателей, а вторые — куда более скромную, но в сущности тоже намного превосходящую численностью все воинства Александра Македонского и Тамерлана орду пишущей братии.
Фантастику в предыдущей фразе я помянул отнюдь не всуе, не потому лишь, что именно с нею, досточтимый читатель, сейчас вы только что имели дело. Суть в том, что изо всех жанров и видов литературы она наиболее амбициозна по части миротворения. Ей нужны вселенские масштаб и размах. Создавать — так не «Сагу о Форсайтах», а саги «Основания» или «Дарковера»; прослеживать не историю человека либо семьи, но судьбы цивилизаций. Путь, замечу, равно чреватый как обретениями, так и потерями. Впрочем, и о тех, и о других речь впереди. Главное — мы неизбежно коснулись одного из самых излюбленных фантастами последнего столетия материала — к времени; ткани истории.
Конечно, попытки прозреть грядущее предпринимались и раньше. Движимые одновременно бескорыстным интересом в духе асеевского: «А интересно, черт возьми, что будет после нас с людьми», и стремлением выплеснуть на бумагу собственные страхи или грезы об идеале, писатели издавна кассандрствовали с большим или меньшим успехом. Чаще, правда, с меньшим. Причем не столь важно, как далеко пытались они заглянуть в будущее — на века или на какой-нибудь скромный десяток лет. И даже мера авторского дарования не имела тут особого значения — фиаско равно подстерегало лилипутов и великанов литературного мира. Куда большую роль играли предрассудки и предпочтения эпохи.
Накануне Второй мировой войны почти одновременно появились три книги. Автор одной из них, американец, укрывшийся под явным псевдонимом «капитан Смит», в повести «Бой на тридцатой параллели» рисовал впечатляющую картину молниеносного разгрома японского флота, дерзнувшего бросить вызов мощи Америки. Какое там Черное воскресенье Пёрл-Харбора, какой там бой у Мидуэя! Авианосцы и линкоры Страны Восходящего Солнца кеглями вылетали со страниц книги прямехонько на свалку истории. А во Франции в это самое время отставной полковник опубликовал сочинение (и с точки зрения чисто литературной весьма неплохое — о том, как боши расшибли лбы о неприступные укрепления линии Мажино. Ему, бедолаге, и в кошмарном сне не могло пригрезиться, что могучие сии фортификации можно вовсе не штурмовать, а преспокойно обойти, двинув армии через территории сопредельных государств…
И, наконец, приснопамятный «Первый удар» нашего соотечественника Николая Шпанова. На второй день войны доблестные советские войска уже вовсю маршируют по территории Германии, их встречают ликующие толпы немецких рабочих и крестьян, а в небе гордо реют и безраздельно царят славные сталинские соколы… Выпущенную в серии «Библиотечка командира», книгу эту в сорок первом срочно изымали и уничтожали. Немудрено. Но ведь — смотрите-ка! — сколь дружно наши герои, не сговариваясь, поддались шапкозакидательскому соблазну. За этим прослеживается нечто большее, нежели случайное схождение во времени и пространстве троицы Храбрых портняжек. Общая близорукость. И то сказать, кто из фантастов предрек, например, падение Железного занавеса и Берлинской стены? Ведь и вопрос о том, просуществует ли СССР до оруэлловского 1984 года, не фантаст поставил, заметим, а политолог-диссидент Амальрик…
Печальный опыт не пропал втуне. Линейный или проективный прогноз — метод весьма ненадежный, и шансов на удачу сулит даже меньше, чем волюнтаристское отнесение в грядущее нынешних страхов или млечных рек в кисельных берегах. Однако время и история — материи чрезвычайно пластичные. И потому располагают отнюдь не только к сивиллиным трудам, но и к более сложным экспериментам. В том числе, и к историософским мудрствованиям самого разного толка.
Например, к сотворению не просто неких будущих событий, но развернутой истории небылого. За примерами далеко ходить не надо — вряд ли среди любителей фантастики сыщется кто-нибудь, не читавший азимовского «Основания». Тем более, что впоследствии Айзек Азимов умудрился объединить практически все, им написанное, — за исключением некоторой части многочисленных рассказов, — в единую грандиозную панораму, мозаичную, разумеется, но все-таки достаточно связную и логичную. (Кстати, иные критики готовы усмотреть в «Гневе небес» Кена Като едва ли не современное «Основание» — точка зрения более чем спорная, однако не упомянуть о ней все-таки грешно).
Но вот что особенно интересно: вся азимовская историософская концепция зиждется — как мир на трех китах — на трех томах написанной полтора века назад «Истории упадка и крушения Римской империи» Эдуарда Гиббона. То бишь новые и новые циклы будущего создаются по образу и подобию минувшего, порождая уходящую в туманную перспективу тысячелетий бесконечную спираль.
Подобные фантастические построения, само собой, намного интереснее писаний линейных кассандр. За ними всегда присутствует некая зрелая мысль и глубина. Обилие же разного рода и разной степени спекулятивности историософских концепций способно снабдить всех желающих более чем достаточным ассортиментом строительного материала для возведения голубых городов на любой вкус. Мне, например, чрезвычайно любопытно, когда кто-нибудь из отечественных писателей-фантастов примется засевать ниву, возделанную Львом Гумилевым — вот уж где урожай можно снимать сам-сто! Впрочем, это так, а propos…
Ну, а самый лакомый пирог, рецепт коего родился в воображении Марка Твена сто с лишним лет тому назад, это, разумеется, пересотворение истории или, как теперь принято говорить, создание истории альтернативной. Кто только из фантастов не воздавал должного этому изысканному яству — даже примеры приводить представляется напрасной тратой времени. Заново и с любым заранее заданным исходом переигрываются любые войны — от походов Александра до обеих Мировых. Восходят на престол и берут в руки бразды правления неуспешливые в реальном прошлом претенденты, чтобы недрогнувшею рукой вести свои царства-государства к новым лучезарным свершениям… И хотя роман Кена Като непосредственно к области альтернативной истории не относится, зато сознание автора полно ею, на ней воспитано, и не ощутить этого при чтении, по-моему, никак нельзя.
Впрочем, я вообще не уверен, стоит ли рассматривать «Гнев небес» в качестве очередной эпопеи послезавтрашних дней. Скорее, на мой взгляд, роман успешно маскируется под сочинение такого рода, являясь на самом деле…
Однако, давайте по порядку.
II
Без особого труда могу вообразить тех, кто усмотрит в романе Кена Като очередную вариацию на тему звездных войн. Что ж, в какой-то мере так оно и есть. Так оно и было, насколько я могу судить, задумано автором. Во-первых, для кого-то именно такого рода чтение и есть сладчайшая манна небесная — так нате вам. Во-вторых, матрешечной множественности одеяний в наши дни прямо-таки требует от романа хороший тон. И, следовательно, почему бы верхнему из них не оказаться именно таким?
В общем-то, принципиального значения сие не имеет. Как не имеет смысла нам с вами останавливаться сейчас на этом уровне «Гнева небес» — тут ведь все и без слов ясно, а рассуждать о хитросплетениях фабульных ходов каждый читатель и сам может. И потому, давайте посмотрим, что кроется дальше — под расписанным пятнами камуфляжа космическим кимоно.
История будущего? Что ж, попробуем разобраться, причем, смею заметить, задачу нам предстоит решить не ахти как сложную. Ведь даже не слишком пристальному взгляду вскоре со всей очевидностью становится ясно: изображаемое Кеном Като грядущее — вовсе не попытка реального (даже линейного) прогноза. И, разумеется, упомянутая мною выше параллель с азимовским «Основанием» в принципе неправомочна. Ведь Като даже не пытался воздвигать собственное мироздание на какой-либо историософской концепции. Его мир — просто-напросто игра. Да, некоторые исторические прецеденты за нею прослеживаются. Например, если однажды папа римский поделил все неоткрытые земли нашей планеты между Испанией и Португалией, почему бы не подвергнуть подобному же — только более справедливому — разделу и космос?
А вот Нейтральная зона в нем — уже целиком и полностью от игры, она, собственно и есть главное игровое пространство. Но что в том худого? Разве шахматы теряют в привлекательности от того, что в реальной жизни боевые слоны не ходят исключительно по диагонали, а кавалеристы не выписывают на поле боя Г-образных па? Да и художественной литературе игра даже куда более откровенная не в диковинку. Вспомните: карточная партия лежит в основе одной из повестей Льюиса Кэрролла об Алисе, шахматные — второй, или, например, «Кварталов шахматного города» Джона Браннера; это не говоря уже о «Многоруком боге далайна» Святослава Логинова, построенном на собственного изобретения и производства игре… Так отчего бы Кену Като не сыграть то ли в солдатики, то ли в «морской бой»?
Нет, и грядущие века, и галактические пространства в романе, конечно же, являют собой условность чистейшей воды. Но зато следующий пласт уже побуждает к разговору всерьез, ибо открывает проблемы в высшей степени значительные и значимые.
И, пожалуй, первая из них — проблема самоидентификации личности. Несколько лет тому назад по инициативе то ли ЮНЕСКО, то ли какой-то другой международной организации проводилось достаточно репрезентативное исследование, в ходе которого предлагалось многоступенчато ответить на один-единственнный вопрос: «Кто ты есть?» Увы, лишь один-два опрошенных из тысячи начинали со слов: «Я — человек»; похоже, идея подобного рода общности в нашем сознании, отнюдь не укоренена. Более того, даже такие самоопределения, как «я — мужчина» или «я — женщина», «я — отец» или «я — мать» отступали куда-то на четвертое, пятое и куда более далекие места. А на первых трех уверенно стояли самоопределения по национальной и религиозной принадлежности, а также профессиональному признаку. Да, конечно, они и впрямь уходят в самые первобытные пласты нашей психики. Самые древние, но в то же время и самые примитивные. И, как выяснилось, самые живучие. А ведь именно из них вырастает всякого рода шовинизм — не случайно на языках столь многих народов их самоназвание означало «настоящие люди» (подразумевая при этом, что все остальные — ненастоящие); не случайно приверженцы столь многих религий почитали себя правоверными, разумея при том, что все остальные верят неправо…
Не берусь сказать, осознанно ли писал он об этом или получилось оно невольно, само собой, но не галактические просторы и дали грядущего раскрываются в «Гневе небес», а пространства души самого Кена Като. О нем вообще практически ничего не известно, недавно вышедший на литературную арену писатель еще не успел попасть в доступные нам солидные справочники и энциклопедии.
Он — автор двух романов, в том числе и того, который вы только что прочли. И еще — американец японского происхождения. Чуть-чуть было не написал: «…как легко можно понять из текста», — но вовремя осекся. Текст об этом как раз ничего не говорит. С неменьшими основаниями можно искать японские корни, скажем у Питера Альбано, творца многотомной эпопеи о «Седьмом авианосце», или Эрика ван Ластбадера, автора «Ниндзи» и целой серии подобных романов. О том, насколько проблема национальной самоидентификации важна для Кена Като, говорит не столько текст романа, сколько его подтекст.
Долгое время Америка жила мифом «плавильного котла». Возьмите англосакса или поляка, китайца или португальца, киньте их в американский тигель, и вскорости оттуда выпрыгнет, как из тагана с молодильным варевом в ершовском «Коньке-Горбунке», этакий юный и прекрасный стопроцентный американец. Увы, на поверку все оказалось совсем не так просто. Землячества — от достаточно аморфных, вроде ирландского, до живущих по собственным законам «чайна-таунов» — оказались до чрезвычайности живучи. И совсем не случайно даже мафии объединяются, как правило, по национальному признаку — сколько об этом понаписано книг, сколько поставлено фильмов…
Нынешняя эпоха мультикультурализма внесла в души еще больше смятения, поскольку, выдвигая тезис о возвращении к корням и сохранении традиционных культурных ценностей, она одновременно способствует помещению этих ценностей именно на первое, а не на какое-нибудь иное место.
А тогда — в полном соответствии с логикою Николая Алексеевича Некрасова — печной горшок, вылепленный в своей деревне, воистину становится превыше Аполлона Бельведерского. А что уж говорить о том случае, когда сталкиваются две мощных культурных традиции?
Вообще, надо сказать, японо-американские взаимоотношения отличаются большой неоднозначностью, и началось это задолго до Пёрл-Харбора и Хиросимы — со статридцатилетней давности визита эскадры коммодора Мэтью Калбрайта Перри. Стволами главного калибра этот бравый моряк (и, судя по всему, отменный дипломат) вскрыл герметически замкнутую Страну Восходящего Солнца периода Токугава, вызвав к жизни совершенно иную страну — Японию эпохи Мэйдзи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
ИГРА В СОЛДАТИКИ, или ИСПОВЕДЬ МЕЖДУМИРКА
Когда бы в жизни
Ни с кем мы не сходились,
Тогда бы, верно,
Мы ненависти к людям,
Как и к себе, не знали.
Асатада
I
Оставим в стороне классический вопрос, что было раньше — курица или яйцо, сотворен ли человек по образу и подобию Божию, или же прав великий теолог и естествоиспытатель Тейяр де Шарден, и смысл существования человечества в его богосозидающей сущности. В любом случае приходится признать, что во всяком из нас таится неистребимая и неиссякаемая потребность ощущать себя демиургом — сотворять миры, отделять тверди от хлябей, и населять эти пространства тварями живыми. Просто в одних потребность эта пассивна, латентна, тогда как в других — нескрываема и активна. Ведь если бы дело обстояло иначе, то вовек не возникло бы такое явление, как художественная литература вообще, а следовательно и фантастика, поелику первые являют собой премногообильное племя читателей, а вторые — куда более скромную, но в сущности тоже намного превосходящую численностью все воинства Александра Македонского и Тамерлана орду пишущей братии.
Фантастику в предыдущей фразе я помянул отнюдь не всуе, не потому лишь, что именно с нею, досточтимый читатель, сейчас вы только что имели дело. Суть в том, что изо всех жанров и видов литературы она наиболее амбициозна по части миротворения. Ей нужны вселенские масштаб и размах. Создавать — так не «Сагу о Форсайтах», а саги «Основания» или «Дарковера»; прослеживать не историю человека либо семьи, но судьбы цивилизаций. Путь, замечу, равно чреватый как обретениями, так и потерями. Впрочем, и о тех, и о других речь впереди. Главное — мы неизбежно коснулись одного из самых излюбленных фантастами последнего столетия материала — к времени; ткани истории.
Конечно, попытки прозреть грядущее предпринимались и раньше. Движимые одновременно бескорыстным интересом в духе асеевского: «А интересно, черт возьми, что будет после нас с людьми», и стремлением выплеснуть на бумагу собственные страхи или грезы об идеале, писатели издавна кассандрствовали с большим или меньшим успехом. Чаще, правда, с меньшим. Причем не столь важно, как далеко пытались они заглянуть в будущее — на века или на какой-нибудь скромный десяток лет. И даже мера авторского дарования не имела тут особого значения — фиаско равно подстерегало лилипутов и великанов литературного мира. Куда большую роль играли предрассудки и предпочтения эпохи.
Накануне Второй мировой войны почти одновременно появились три книги. Автор одной из них, американец, укрывшийся под явным псевдонимом «капитан Смит», в повести «Бой на тридцатой параллели» рисовал впечатляющую картину молниеносного разгрома японского флота, дерзнувшего бросить вызов мощи Америки. Какое там Черное воскресенье Пёрл-Харбора, какой там бой у Мидуэя! Авианосцы и линкоры Страны Восходящего Солнца кеглями вылетали со страниц книги прямехонько на свалку истории. А во Франции в это самое время отставной полковник опубликовал сочинение (и с точки зрения чисто литературной весьма неплохое — о том, как боши расшибли лбы о неприступные укрепления линии Мажино. Ему, бедолаге, и в кошмарном сне не могло пригрезиться, что могучие сии фортификации можно вовсе не штурмовать, а преспокойно обойти, двинув армии через территории сопредельных государств…
И, наконец, приснопамятный «Первый удар» нашего соотечественника Николая Шпанова. На второй день войны доблестные советские войска уже вовсю маршируют по территории Германии, их встречают ликующие толпы немецких рабочих и крестьян, а в небе гордо реют и безраздельно царят славные сталинские соколы… Выпущенную в серии «Библиотечка командира», книгу эту в сорок первом срочно изымали и уничтожали. Немудрено. Но ведь — смотрите-ка! — сколь дружно наши герои, не сговариваясь, поддались шапкозакидательскому соблазну. За этим прослеживается нечто большее, нежели случайное схождение во времени и пространстве троицы Храбрых портняжек. Общая близорукость. И то сказать, кто из фантастов предрек, например, падение Железного занавеса и Берлинской стены? Ведь и вопрос о том, просуществует ли СССР до оруэлловского 1984 года, не фантаст поставил, заметим, а политолог-диссидент Амальрик…
Печальный опыт не пропал втуне. Линейный или проективный прогноз — метод весьма ненадежный, и шансов на удачу сулит даже меньше, чем волюнтаристское отнесение в грядущее нынешних страхов или млечных рек в кисельных берегах. Однако время и история — материи чрезвычайно пластичные. И потому располагают отнюдь не только к сивиллиным трудам, но и к более сложным экспериментам. В том числе, и к историософским мудрствованиям самого разного толка.
Например, к сотворению не просто неких будущих событий, но развернутой истории небылого. За примерами далеко ходить не надо — вряд ли среди любителей фантастики сыщется кто-нибудь, не читавший азимовского «Основания». Тем более, что впоследствии Айзек Азимов умудрился объединить практически все, им написанное, — за исключением некоторой части многочисленных рассказов, — в единую грандиозную панораму, мозаичную, разумеется, но все-таки достаточно связную и логичную. (Кстати, иные критики готовы усмотреть в «Гневе небес» Кена Като едва ли не современное «Основание» — точка зрения более чем спорная, однако не упомянуть о ней все-таки грешно).
Но вот что особенно интересно: вся азимовская историософская концепция зиждется — как мир на трех китах — на трех томах написанной полтора века назад «Истории упадка и крушения Римской империи» Эдуарда Гиббона. То бишь новые и новые циклы будущего создаются по образу и подобию минувшего, порождая уходящую в туманную перспективу тысячелетий бесконечную спираль.
Подобные фантастические построения, само собой, намного интереснее писаний линейных кассандр. За ними всегда присутствует некая зрелая мысль и глубина. Обилие же разного рода и разной степени спекулятивности историософских концепций способно снабдить всех желающих более чем достаточным ассортиментом строительного материала для возведения голубых городов на любой вкус. Мне, например, чрезвычайно любопытно, когда кто-нибудь из отечественных писателей-фантастов примется засевать ниву, возделанную Львом Гумилевым — вот уж где урожай можно снимать сам-сто! Впрочем, это так, а propos…
Ну, а самый лакомый пирог, рецепт коего родился в воображении Марка Твена сто с лишним лет тому назад, это, разумеется, пересотворение истории или, как теперь принято говорить, создание истории альтернативной. Кто только из фантастов не воздавал должного этому изысканному яству — даже примеры приводить представляется напрасной тратой времени. Заново и с любым заранее заданным исходом переигрываются любые войны — от походов Александра до обеих Мировых. Восходят на престол и берут в руки бразды правления неуспешливые в реальном прошлом претенденты, чтобы недрогнувшею рукой вести свои царства-государства к новым лучезарным свершениям… И хотя роман Кена Като непосредственно к области альтернативной истории не относится, зато сознание автора полно ею, на ней воспитано, и не ощутить этого при чтении, по-моему, никак нельзя.
Впрочем, я вообще не уверен, стоит ли рассматривать «Гнев небес» в качестве очередной эпопеи послезавтрашних дней. Скорее, на мой взгляд, роман успешно маскируется под сочинение такого рода, являясь на самом деле…
Однако, давайте по порядку.
II
Без особого труда могу вообразить тех, кто усмотрит в романе Кена Като очередную вариацию на тему звездных войн. Что ж, в какой-то мере так оно и есть. Так оно и было, насколько я могу судить, задумано автором. Во-первых, для кого-то именно такого рода чтение и есть сладчайшая манна небесная — так нате вам. Во-вторых, матрешечной множественности одеяний в наши дни прямо-таки требует от романа хороший тон. И, следовательно, почему бы верхнему из них не оказаться именно таким?
В общем-то, принципиального значения сие не имеет. Как не имеет смысла нам с вами останавливаться сейчас на этом уровне «Гнева небес» — тут ведь все и без слов ясно, а рассуждать о хитросплетениях фабульных ходов каждый читатель и сам может. И потому, давайте посмотрим, что кроется дальше — под расписанным пятнами камуфляжа космическим кимоно.
История будущего? Что ж, попробуем разобраться, причем, смею заметить, задачу нам предстоит решить не ахти как сложную. Ведь даже не слишком пристальному взгляду вскоре со всей очевидностью становится ясно: изображаемое Кеном Като грядущее — вовсе не попытка реального (даже линейного) прогноза. И, разумеется, упомянутая мною выше параллель с азимовским «Основанием» в принципе неправомочна. Ведь Като даже не пытался воздвигать собственное мироздание на какой-либо историософской концепции. Его мир — просто-напросто игра. Да, некоторые исторические прецеденты за нею прослеживаются. Например, если однажды папа римский поделил все неоткрытые земли нашей планеты между Испанией и Португалией, почему бы не подвергнуть подобному же — только более справедливому — разделу и космос?
А вот Нейтральная зона в нем — уже целиком и полностью от игры, она, собственно и есть главное игровое пространство. Но что в том худого? Разве шахматы теряют в привлекательности от того, что в реальной жизни боевые слоны не ходят исключительно по диагонали, а кавалеристы не выписывают на поле боя Г-образных па? Да и художественной литературе игра даже куда более откровенная не в диковинку. Вспомните: карточная партия лежит в основе одной из повестей Льюиса Кэрролла об Алисе, шахматные — второй, или, например, «Кварталов шахматного города» Джона Браннера; это не говоря уже о «Многоруком боге далайна» Святослава Логинова, построенном на собственного изобретения и производства игре… Так отчего бы Кену Като не сыграть то ли в солдатики, то ли в «морской бой»?
Нет, и грядущие века, и галактические пространства в романе, конечно же, являют собой условность чистейшей воды. Но зато следующий пласт уже побуждает к разговору всерьез, ибо открывает проблемы в высшей степени значительные и значимые.
И, пожалуй, первая из них — проблема самоидентификации личности. Несколько лет тому назад по инициативе то ли ЮНЕСКО, то ли какой-то другой международной организации проводилось достаточно репрезентативное исследование, в ходе которого предлагалось многоступенчато ответить на один-единственнный вопрос: «Кто ты есть?» Увы, лишь один-два опрошенных из тысячи начинали со слов: «Я — человек»; похоже, идея подобного рода общности в нашем сознании, отнюдь не укоренена. Более того, даже такие самоопределения, как «я — мужчина» или «я — женщина», «я — отец» или «я — мать» отступали куда-то на четвертое, пятое и куда более далекие места. А на первых трех уверенно стояли самоопределения по национальной и религиозной принадлежности, а также профессиональному признаку. Да, конечно, они и впрямь уходят в самые первобытные пласты нашей психики. Самые древние, но в то же время и самые примитивные. И, как выяснилось, самые живучие. А ведь именно из них вырастает всякого рода шовинизм — не случайно на языках столь многих народов их самоназвание означало «настоящие люди» (подразумевая при этом, что все остальные — ненастоящие); не случайно приверженцы столь многих религий почитали себя правоверными, разумея при том, что все остальные верят неправо…
Не берусь сказать, осознанно ли писал он об этом или получилось оно невольно, само собой, но не галактические просторы и дали грядущего раскрываются в «Гневе небес», а пространства души самого Кена Като. О нем вообще практически ничего не известно, недавно вышедший на литературную арену писатель еще не успел попасть в доступные нам солидные справочники и энциклопедии.
Он — автор двух романов, в том числе и того, который вы только что прочли. И еще — американец японского происхождения. Чуть-чуть было не написал: «…как легко можно понять из текста», — но вовремя осекся. Текст об этом как раз ничего не говорит. С неменьшими основаниями можно искать японские корни, скажем у Питера Альбано, творца многотомной эпопеи о «Седьмом авианосце», или Эрика ван Ластбадера, автора «Ниндзи» и целой серии подобных романов. О том, насколько проблема национальной самоидентификации важна для Кена Като, говорит не столько текст романа, сколько его подтекст.
Долгое время Америка жила мифом «плавильного котла». Возьмите англосакса или поляка, китайца или португальца, киньте их в американский тигель, и вскорости оттуда выпрыгнет, как из тагана с молодильным варевом в ершовском «Коньке-Горбунке», этакий юный и прекрасный стопроцентный американец. Увы, на поверку все оказалось совсем не так просто. Землячества — от достаточно аморфных, вроде ирландского, до живущих по собственным законам «чайна-таунов» — оказались до чрезвычайности живучи. И совсем не случайно даже мафии объединяются, как правило, по национальному признаку — сколько об этом понаписано книг, сколько поставлено фильмов…
Нынешняя эпоха мультикультурализма внесла в души еще больше смятения, поскольку, выдвигая тезис о возвращении к корням и сохранении традиционных культурных ценностей, она одновременно способствует помещению этих ценностей именно на первое, а не на какое-нибудь иное место.
А тогда — в полном соответствии с логикою Николая Алексеевича Некрасова — печной горшок, вылепленный в своей деревне, воистину становится превыше Аполлона Бельведерского. А что уж говорить о том случае, когда сталкиваются две мощных культурных традиции?
Вообще, надо сказать, японо-американские взаимоотношения отличаются большой неоднозначностью, и началось это задолго до Пёрл-Харбора и Хиросимы — со статридцатилетней давности визита эскадры коммодора Мэтью Калбрайта Перри. Стволами главного калибра этот бравый моряк (и, судя по всему, отменный дипломат) вскрыл герметически замкнутую Страну Восходящего Солнца периода Токугава, вызвав к жизни совершенно иную страну — Японию эпохи Мэйдзи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51