Данные вспыхивали в моем черепе, как вспыхивают перед глазами разноцветные крути, когда надавливаешь пальцами на веки.
— Где ты? — спросил я у Аргентайн — единственной, для кого я не смог обнаружить канала связи.
— Ты сидишь на моем месте, играешь духа, мою роль, — отозвалась она. — Я просто слушаю и считываю тебя. Чтобы делать то, что ты хочешь, тебе придется играть духа. Ты сидишь за моим терминалом.
— Я — в твоей голове?
— Не совсем. Только на связи. Я не могу тебя чувствовать.
Я кивнул, хотя и сомневался, что понял Аргентайн; я доверился ей целиком и полностью, поскольку выбора у меня не было.
— Что ты чувствуешь? — Аргентайн никогда не снимала реакции с псиона.
— Что у меня в штанах копошатся крысы. Как, черт возьми, вы выдерживаете?
— Я привыкла. Во всяком случае, это не беспокоит меня так сильно… — Аргентайн отвела взгляд от того, что она там увидела на своем встроенном сканере, и сфокусировалась на моем лице. Затем медленно подняла руку и дотронулась до головы.
— Помнишь, я говорила, что ты чувствуешься как шелк?..
— А! — наконец-то понял я. — И что теперь?
— Раскройся, пошли какое-нибудь сообщение обратно. Прикажи им принять его, расслабься. Передай что-нибудь простенькое.
Я и был в состоянии послать только «что-нибудь простенькое». И я сделал это, смущенно и неуклюже, подбирая мысли и как бы насаживая их на вертел, посылая их, как в воронку, в жесткие схемы светошума, замершие в режиме ожидания, — в системы сканирования, которые каким-то образом проникли в мой череп, очутились не снаружи, а внутри меня. Схема симба распознала лишь узкий диапазон команд, узкую полосу частот и осталась абсолютно слепой ко всему прочему. Все это напоминало сотрясение мозга. Но я вспомнил, как я себя чувствовал без пси-зоны, и понял, что сотрясение мозга все же лучше, чем небытие.
— Расслабься, — сказала Аргентайн. — Перестань воспринимать это как электрический шок.
— Я ничего не понимаю в сочинении музыки.
— Тебе и не нужно понимать, — мягко сказала она. — Это их дело. Ты просто дай им понять, что именно ты хочешь услышать. Тебя же не оценивают, постарайся влиться в симб. Для этого он и существует.
Я постарался расслабиться, вплестись в переплетение шести разных голосов инструментов, играющих одновременно. Я впустил их в мозг и, когда они заполнили его, сцедил обратно, пробуя достигнуть уровня, на котором контроль уже станет автоматическим. Мои мускулы начали сокращаться, отдаваясь во власть заполняющей меня музыки. Я всегда любил музыку. В Старом городе она звучала везде: выплескивалась из закрытых клубов и разбитых окон или металась в закупоренной бутылке — такой, например, как я. В Старом городе только музыка поддерживала во мне желание жить. Я пытался воскресить прежние ощущения, окунуться с музыкой в прошлое. Я отрешился от того, кто я, где я, что делаю; мне хотелось, чтобы происходящее внутри обернулось звуками ночного Старого города, рикошетом отскакивающими от низкой крыши мира. Не фокусируясь на каждом из музыкантов в отдельности, я мог смутно расслышать их всех, откликающихся шестью разноцветными голосами сразу.
Ощущения начали изменяться; внезапная волна острого наслаждения нахлынула, заливая меня. Она поднималась все выше и выше, пока не превратилась в пронзительный эхо-сигнал… пока я не обрел над нею контроль, вплывая обратно в реку звука и чувствуя, как звуковые потоки вокруг меня разделяются и меняют свою форму.
— Хорошо, — тихо сказала Аргентайн. — По крайней мере, у тебя есть инстинкты. Теперь попробуй создать образ.
— Как? — проворчал я, недовольный тем, что пришлось прерываться и произносить слово вслух.
— Так же, как ты вел музыку. Сконцентрируйся на проводнике, укажи ему простую цель — лицо, что-нибудь из вещей в комнате, чтобы сфокусироваться на нем, и начинай импровизировать, потом направляй его…
Я задал ему самую легкую — какую только мог придумать, — мишень — себя; тело мое двигалось в такт музыке. Я увидел, как мой собственный голографический образ, вспыхнув, материализовался в середине симба — он танцевал, окруженный мрачнеющими, надвигающимися на него стенами и потолком — танцевал так, как танцевал я много лет назад под чью-то музыку в душной ночи Старого города. Я уставился на образ, забывая, что мне положено контролировать его… и вдруг образ задрожал, съежился и исчез. Музыка внутри меня начала расплетаться, распадаться на отдельные нити.
— Черт!
— Не волнуйся, — сказала Аргентайн. — Надо потренироваться. Это все равно, что натягивать штаны, перепрыгивая через забор.
Я улыбнулся, но лишь одной половиной мозга: вторая в это время старалась заново собрать то, что уже почти получилось. Я перебирал взглядом лица, начиная, наконец, понимать, какое требовалось доверие, дисциплина, контроль, чтобы играть свою партию. Сам творческий акт был только началом. И все это они проделывали без телепатии.
— Почувствовал что-нибудь?..
— Да, — ответил я, почти не слушая ее, рыская в глуби искусственных коридоров в поисках потерянного образа.
— Что-нибудь физическое.
— Да. — Я посмотрел на свою раненую руку и сжал кулак.
В искусственной электромагнитной сетке внутри коего мозга что-то произошло: боль вылетела из меня и вернулась обратно — усиленная в шесть раз, выдавив из меня хриплый вздох. Потом снова ушла и снова вернулась — еще сильнее, запертая в круговой схеме связи, которую никто не знал как разорвать.
Вдруг связь заглохла: Аргентайн освободила меня, отрезав каналы. Я нырнул в подушки, жадно вдыхая сладкую пустоту свободы, как глотал бы холодную воду после изнурительного путешествия в пустыне.
В комнате воцарилось молчание. Ни единого звука, ни даже эха. Наконец Миднайт произнес:
— Черт… никогда не делай этого, парень.
Рэйа обняла его и притянула к себе.
— Не буду, — ответил я. — Во всяком случае, с вами.
Снова наступила тишина. Музыканты стали медленно вставать — по одному, по двое — обнимая друг друга, и, выходя из комнаты, бормотали извинения. Когда я поднял голову, в комнате осталась одна Аргентайн.
— Думаю, он работает, — сказала она чуть слышно.
— Да…
— На разомкнутой связи сигнал назад не вернется. Сейчас-то связь была замкнута.
Я коротко рассмеялся.
— Тогда я не пережгу мозги Конгресса Федерации. И мне остается только позаботиться о том, чтобы натянуть штаны, перепрыгивая через забор со Страйгером на спине.
Аргентайн сдержала гримасу.
— Проблем не будет, если тебе нужно только закодировать ощуще… прямую запись твоего испытания. Ты прошел очень чисто. Некоторые люди так никогда и не могут научиться. А ты фокусируешься, как профи.
— Я и есть профи, — слабо улыбнулся я.
— Я знаю… — сказала она, на секунду отводя взгляд. — Тебе надо еще поработать. Экспериментируй, играй с нами. Могу сказать, что тебе не понадобится много времени, чтобы освоиться. Я хочу посмотреть, что получится, когда ты почувствуешь что-либо по-настоящему хорошее. — Она потупилась, когда смущение раздавило образ, выкристаллизовывающийся в ее мозгу.
Я, глядя в пол, согнал с лица всякое выражение. Потом поднял небольшой металлический брусок, лежавший все это время у меня на коленях.
— Что за штука? — спросил я, чтобы отключиться от того, что думала в эту минуту Аргентайн.
Она, мне показалось, обрадовалась перемене темы.
— А! Это… Рэйа купила в лавке старьевщика. Она очень старая, как и все здесь, — Аргентайн, начиная улыбаться, показала на другие инструменты, разбросанные по всей комнате. — Она пройти спокойно не может мимо старья и хлама, если только из него возможно извлечь музыку. Нам нравится играть на них… играть вместе с ними. Она сказала, что это называется арфой.
— А я думал, что у арф длинные струны. Как у пианино.
— Она сказала, что это губная арфа. Ты дуешь в ее зубы, и она производит шум. Попробуй.
Я попробовал. Она выдала целый хор нот, когда я дунул, и еще один хор, но уже прозвучавший по-другому, когда я дунул во второй раз. Звук был глухой и сиплый; он положил свою руку мне на сердце и сжал его, о чем-то мне напоминая, но я не мог вспомнить о чем. Я бросил ее на диван и встал.
— Возьми, если хочешь, — предложила Аргентайн. Я покачал головой и пошел к двери.
— Куда ты? — позвала она, большей частью потому, что не была уверена, знаю ли я это сам.
— Назад, в реальный мир, — ответил я.
Глава 29
— Да ты на ходу подметки рвешь, — сказал Брэди, когда я вошел в офис. Наклонившись над столом-терминалом, он весь вытянулся вперед, как ищейка, вынюхивающая наркотики. Стол был такой же, как и на его крейсере: черный блестящий куб.
— Знаешь ли ты, какой штраф предусмотрен для псионов, носящих биоподключение?
— Идите вы со своим штрафом, Брэди, — скорчил я гримасу, повалившись в кресло. — Я знаю это куда лучше вас.
Судя по тому, как я себя чувствовал, они уже не могли ничего со мной сделать: все, что могло случиться, уже случилось.
— Где ты поставил незаконный переходник?
— Неважно. Вы ж не будете сдавать меня, — бросил я вызов Брэди, заставляя его подтвердить это; но наслаждаться тем, как он обтекает, я не мог, поскольку чувствовал себя паршиво. — Сейчас мне оно нужно. Я избавлюсь от него как только смогу. Носить эту гадость — уже само по себе наказание. И как только вы, твердолобые, выдерживаете?
Брэди, напрягшись всем телом, сверлил меня немигающим взглядом. Спустя несколько секунд тело его расслабилось. Это означало, что Брэди махнул на меня рукой, отказываясь объяснять поведение социального урода.
— Ну-ну, смотри, — многозначительно посоветовал он. — Что ты выяснил насчет Дэрика Та Минга?
Я прислонился к спинке кресла, стараясь не обращать внимания на сухость во рту и не давая своему взгляду безостановочно бегать вдоль черных и острых, как лезвие ножа, граней его стола. Я посмотрел на широкое окно за спиной Брэди, на операционный комплекс Центавра, расползающийся — по мере того, как холодное ясное утро стягивало с него ночной сумрак, — по всему Лонгаю. Комплекс был таким же большим, как и город, стоявший на его месте раньше. Теперь я увидел, что вся обстановка этого офиса и даже цвета в нем были точно такими же, что и в каюте на его корабле. Брэди любил держать свой мир под контролем. Неудивительно, что ему не нравилось происходящее сейчас.
— Думаю, я выяснил, как вы можете спасти жизнь Дэрику.
Выражение его лица почти не изменилось, но мозг превратился в восклицательный знак.
— Как?
— Вам это не понравится. Вы рассказали Харону… джентльмену Харону, — уточнил я, поймав его недовольство, — о том, что произошло?
— Он знает, что Дэрик в беде. И что ты продолжаешь работать на меня здесь, на Земле.
— Ну и как он воспринял?
— Крайне предвзято, — сжав губы, усмехнулся Брэди. — Ну?..
Объяснить по кривой я не мог, поэтому рубанул прямо:
— Если он хочет видеть Дэрика живым, дерегуляция пентриптина не должна пройти в Конгрессе.
Брэди легкомысленно кивнул, посчитав, видимо, что он ослышался.
Я стал объяснять ему по новой: наркотики, связи Дэрика с Черным рынком, как Дэрик переступил через невидимую черту и что перешагнуть ее снова будет неимоверно трудно. С каждым моим словом нутро Брэди темнело все больше и больше: он начинал понимать, что сделал Дэрик с собой.
— Это невозможно, — наконец сказал он.
Но его слова не означали, что Брэди не поверил. Просто он не видел способа остановить дерегуляцию. Брэди медленно развернулся вместе с креслом ко мне спиной и задумчиво смотрел на комплекс Центавра — символ империи. Даже если Центавр и изменит вдруг точку зрения относительно дерегуляции, то, как считал Брэди, Центавру все равно не удастся заручиться поддержкой большинства, убедить випов голосовать «против» только ради спасения жизни Дэрика Та Мин-га. Они могли бы спасти Дэрика, начисто изменив его идентификационные параметры и отослав куда-нибудь в глухое место, но результат останется прежним: они точно так же потеряют его право голоса в Конгрессе и в правлении. Поэтому, даже если он и выживет, пользы от него никакой — что от мертвого, что от живого.
— Может и нет, — сказал я.
Брэди развернулся на сто восемьдесят градусов.
— Объясни.
— Страйгер. Думаю, что ключ — Страйгер. Кажется, я нашел способ подмочить его репутацию. Если он будет дискредитирован, то, я думаю, дерегуляция провалится вместе с ним.
— Страйгер? — задумавшись, переспросил Брэди. Его глаза остекленели, когда он вызвал данные и прокручивал их в уме снова и снова. После внушительной паузы он произнес: — Центавр поддерживает Страйгера в его претензиях на вакансию в Совете и в лоббировании дерегуляции. — Брэди думал, что сообщает мне что-то новенькое.
— Знаю, — сказал я.
Вдруг охватившая его паранойя перешла в раздражение прежде, чем Брэди успел понять, что же он чувствует.
— И Центавр — не единственная корпорация, вовлеченная в это дело.
— Знаю.
Брэди забарабанил пальцами по столу.
— Какие у тебя есть основания считать Страйгера уязвимым?
— Да у любого можно найти уязвимое место. — Я опустил глаза. — Он ненавидит псионов.
На мгновение Брэди по-настоящему удивился:
— И как же этот факт может стать для него причиной каких-либо неприятностей?
Брэди имел в виду, что многие из тех, кто находился у власти, ненавидели псионов.
— Потому что он творит с выродками такое, о чем вы, твердолобые, только мечтаете, — спокойно сказал я.
Брэди выпрямился и, открыв рот, молча смотрел на меня. К этому моменту он уже знал достаточно, чтобы не терять времени, спрашивая очевидные вещи.
— Что ты собираешься делать? — проворчал он.
— Это мое дело.
— Я не могу разрешить.
— Дэрик будет в курсе всего. Он мне поможет. Если Центавр хочет, чтобы он жил, вы должны мне доверять. Оставьте меня в покое, и я сделаю то, что нужно.
— И что ты с этого получаешь?
— Ваши деньги.
Брэди снова навалился грудью на стол, крепко сцепив пальцы в замок.
— Что еще?
— Вам не понять… Когда знаешь, что Страйгер не будет работать на Человечество… — Брэди, конечно, не понял, но значения это не имело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68