Одним словом – кошмар! Ну, и я не решилась направить их к вам. Напрасно, может быть?
– Вот и хорошо, что не решились, – сказал Эбби. – Такие заказы не по моей части. Зачем же я стану отбивать работу у людей, которые в ней нуждаются?
«Честное слово, – думала Нина, – иной раз так и придушила бы его. Он воротит нос от заказов, сплавляет их другим архитекторам, а сам ходит за ней дома по пятам и тушит свет, чтобы сократить расходы на электричество. Или ворчит, что еженедельные счета за продукты разорят его, и поэтому не устраивать ли хотя бы раз в неделю рыбный день? А сам терпеть не может рыбу – если не считать омаров! Впрочем, тут он и рыбу станет есть. Из принципа. Говорит, что уехал из Бостона ради того и ради другого, а сам почти ничего не делает. Правда, одно время – когда около него был Рафф Блум – он как будто бросил эти остиновские штучки». Но, разумеется, такой вариант Нину тоже не устраивал.
Возможно, он и делал какие-то попытки выйти из привычных рамок, но, в общем, отлично мог бы жить у себя в Бостоне на Коммонвелт-авеню. Словом, решила Нина, он болтается где-то между двумя остиновскими крайностями: надутым папашей, с одной стороны, и полоумной сестрой и дядей – с другой. Только архитектура дает ему ощущение, что он освободился от рутины. Архитектура, да еще, может быть, постельные дела. Он это называет «заниматься любовью». Как и все мужчины. Любовь! Какое отвратительное лицемерие! Не любовь, а просто похоть, вот это что! Делать детей – какая гадость!
В свое время она считала нападки матери на мужчин несправедливыми, слишком желчными. Оказывается, мать была права. Ничего удивительного – как подумаешь, каким первостатейным подлецом был отец! Слава богу, хоть своевременно убрался восвояси. Ну, уж она-то не стала бы терпеть, не то что бедная мама, которая мучилась с ним столько лет. Чем больше Нина наблюдала мужчин – этих так называемых стопроцентных американцев, – тем больше убеждалась, что все они от природы тупые, вздорные, надутые и похотливые ублюдки. Все – в той или иной степени. И Эбби такой же.
Хуже всего, ужаснее всего то, что она зависит от Эбби. Но если бы даже она окончила университет и попыталась проникнуть в мир нью-йоркских художественных журналов, все равно ничего бы из этого не вышло и она напрасно обивала бы пороги редакций; в конечном счете она еще больше зависела бы от благосклонности какого-нибудь мужчины, чем теперь, – вот что обидно! Мрачная картина, с какой стороны ни смотри.
Нет, не всегда мрачная. Вот, например, сейчас: сидя в машине рядом с Эбби, она подъезжает по мягко изогнутой асфальтированной дорожке к пригорку, на котором в лучах вечернего, еще яркого солнца сверкает новый, ослепительно белый, нарядный дом. Нет, он совсем не мрачен, этот дом, выстроенный по проекту Эбби (где воплотились и его преклонение перед Мисом ван дер роэ и ненависть к традициям Коммонвелт-авеню и бостонского высшего общества). Если Нине и случалось порой испытывать приступы любви к Эбби, то это бывало только тогда, когда она глядела на свой новый дом.
Дом представлял собой длинный, сплошь одетый в стекло прямоугольник, симметрично разделенный выступающими стальными колоннами на пять секций. Именно пять. Абсолютно просто, но – как хорошо понимала Нина – это была смелая, ко многому обязывающая простота. Огромную (пятьдесят футов на двадцать два) площадь занимали гостиная, столовая и кухня. Кроме того, в доме была большая спальня с ванной и гардеробной и две комнаты поменьше, которые Нина именовала «апартаментами для гостей», а Эбби предпочитал называть «помещением для будущего потомства». Из гостиной можно было выйти на обширную террасу, которая тянулась вдоль задней, юго-восточной стены дома; отсюда открывался вид на полого спускающийся зеленый луг...
Нет, это совсем не мрачно. Это резиденция мистера и миссис Эббот III («... Здесь живет Нина Остин – знаете, до замужества ее фамилия была Уистер, – так вот, это она живет здесь...»).
За обедом Верн Остин, дядя Эбби, то и дело посматривал на Нину, и Эбби подметил тоскливое выражение в глазах старого джентльмена. Верн был покорен красотой Нины; он вообще поклонялся красоте в любых ее проявлениях. Вся обстановка этого старинного дома свидетельствовала о превосходном вкусе хозяина. Присутствие Нины оживляло его: при ней он говорил больше и с большим жаром, чем обычно.
Он сидел во главе овального стола времен королевы Анны; свечи в двух массивных серебряных канделябрах бросали теплые отблески на его лицо, и оно казалось совсем молодым. Эбби вдруг поймал себя на том, что наблюдает за дядей с каким-то болезненным интересом и старается представить себе, как будет выглядеть он сам лет через тридцать; видимо, он будет очень похож на Верна, куда больше, чем на отца. До чего же это странно – видеть себя шестидесятилетним стариком.
У Верна был типичный остиновский нос, тонкий, длинный, с небольшой горбинкой, резко выступавший на узком лице. Только щеки чуть-чуть обвисли да косматые брови над живыми голубыми глазами совсем побелели. В его высокой фигуре было что-то аскетическое: чувствовалось, что перед вами человек, который всегда умел обуздывать свои желания. Он был родом из Бостона, но, окончив Гарвард, уехал в Париж и поступил в «Ecole des Beaux Arts». Жизнь богемы пришлась ему по вкусу, и он твердо решил до конца жизни не возвращаться в Бостон. Он уехал в Нью-Йорк, где можно было жить свободнее, чем в провинции; впрочем, насколько знал Эбби, он никогда не пользовался преимуществами, которые давала эта свобода.
Верн остался холостяком, изысканным и вполне удовлетворенным своей участью. К тому времени, когда его архитектурная карьера достигла вершины, жизнь в большом городе стала утомлять его. В 1927 году он приобрел старинный дом в Тоунтоне, построенный в 1771 году Джонатаном Остином – представителем другой ветви обширного клана Остинов. В Тоунтоне Верн заново создал себе практику (и весьма доходную), о чем свидетельствуют тоунтонская городская библиотека, банки, ратуша и многочисленные загородные виллы.
Он так и остался бы одним из последних представителей вымирающего поколения, смотревшего на архитектуру как на благородное, поистине джентльменское занятие, но на закате дней вдруг отказался от прежних взглядов, пожертвовал своей практикой и пустился в новые для него сферы современного зодчества.
Это было так неожиданно и странно, как если бы кто-нибудь из старых мастеров – скажем, Стэнфорд Уайт – в 1900 году вдруг отказался от традиций Ренессанса и бросился в объятия Адлера или Салливена.
– Трагедия моей жизни, – сказал Верн Нине, – заключается в том, что я всегда опаздывал. Всегда и во всем. – Но это было сказано весело, без тени жалости к себе.
– Какая чепуха, Верн! – ответила Нина. – По-моему, не успели вы отказаться от прежних взглядов, как стали молодеть день ото дня. Правда, Эбби?
Эбби кивнул. Он заметил, что Элен Уистер поспешно закурила, явно горя желанием вступить в разговор.
– Можно вам кое-что сказать, Верн? – Она кашлянула, и дымок сигареты окутал ее лицо. – Я вас видела только один раз (то есть близко видела, вы понимаете) много лет назад на собрании в ратуше, когда разыгрывалась вся эта мерзкая история с разделением города на зоны. Помните? Я до сих пор считаю, что только ваша речь как-то поколебала старожилов. – Она улыбнулась и стряхнула пепел. – Так вот, я хотела сказать, что вы с тех пор совершенно не изменились. Во всяком случае, на мой взгляд.
– Элен, – сказал Верн, – вы должны приходить ко мне почаще. – Он подождал, пока старая экономка, миссис Кэзи, собрала тарелки и поставила перед ним чашу для полоскания рук. – В сущности, – продолжал он, – мне давно уже пора расстаться с этой берлогой. Я непрерывно твержу себе это. А тем временем приезжает в Тоунтон мой племянник и не долго думая строит себе за один год как раз такой дом, какой должен был построить я. Видите, я и тут опоздал. Эбби, ты единственный Остин, живущий в красивом и комфортабельном доме. У остальных, не исключая и меня, не дома, а какие-то музейные реликвии. – Он отодвинул чашу. – Как ни странно, я до нелепости привязан к этому логову. – И Верн любовно посмотрел на огромный, благородных пропорций камин, отделанный тесаным камнем и изразцами. Потом снова повернулся к Нине.
– Знаете, Нина, ведь я после каждой поездки по Тоунтону или Вестчестеру возвращаюсь совершенно больной. Как погляжу на свои уродливые творения – страшно делается!
Никто, кроме Эбби, не знал, что в последние годы Верн Остин фактически проживает свои сбережения, что, объявив войну романтическому прошлому, он отказался от множества заказов своих прежних клиентов. И что теперь, когда ему стукнуло шестьдесят, он рискует уже не только профессиональной репутацией.
Вот почему Эбби остро чувствовал свою ответственность за дела фирмы «Остин и Остин». Верн так рассчитывает на него, так надеется на магический эффект этого «переливания крови»! Теперь перед Эбби действительно стоит двойная задача: создать репутацию себе и восстановить репутацию дяди. Зря Рафф Блум ворчит, что, мол, легко ему, Эбби, идти по укатанной дорожке! И зря Винс Коул повторяет, что весьма приятно так сразу получить тепленькое местечко в солидном и налаженном деле!
– ... Вот именно, уродливые творения, – продолжал Верн. – Иначе и не назовешь все эти тюдоровские особняки, банки в романском стиле и многотысячные виллы с коровами, с овцами, с голубятнями, которые я проектировал для биржевых дельцов во времена моей уоллстритской идиллии (так я теперь называю этот период своей жизни)... Просто не понимаю, что на нас тогда нашло, о чем мы думали? И что хотели. создать: символы каких несуществующих ценностей? – Он умолк и поднял крышку серебряной шкатулки для сигарет. – Я отлично знаю, что, когда я умру, небеса, в которые верят конгрегационалисты, для меня не откроются. В землю обетованную для архитекторов – если даже таковая существует – мне тоже не попасть... – Он вдруг повернулся к дверям кухни: – Миссис Кэзи!.. – И, когда экономка вошла, спросил: – Миссис Кэзи, вы опять утащили у меня сигареты?
Она ответила хладнокровно и даже наставительно:
– Вы уже выкурили свою дневную норму, мистер Остин. Еще до обеда.
Верн захлопнул крышку шкатулки.
– Да, – сказал он. – Совершенно верно. Выкурил.
Они пили кофе в гостиной, а потом, когда Эбби и Верн заперлись в кабинете, чтобы в последний раз просмотреть эскизы будущего здания Тринити-банка, Нина с матерью перешли в гостиную – комнату с выбеленными стенами, украшенными оливковым орнаментом (подлинная старинная роспись, как уверял Верн), огромным камином из грубо обтесанных камней и полом из широких дубовых досок. Миссис Уистер уселась на софу, и Нина заметила, что одна из ручек совсем протерлась с краю. Элен оглядывала комнату.
– Итак, я в этом доме. Забавно, правда? – Она вставила сигарету в мундштук из слоновой кости и продолжала, понизив голос: – Между нами говоря, детка, ну, где это видано – подавать такие бараньи котлеты? Совсем тощие, мягко выражаясь. Я могла бы расправиться еще с двумя по меньшей мере. Пришлось съесть лишнюю булочку, чтобы не умереть с голоду. Не понимаю, как это Верн еще ухитряется таскать ноги при такой диете. – Она улыбнулась. – Он просто глаз с тебя не сводил, ты заметила?
Нина села в глубокое чиппендейлское кресло напротив:
– Ах, мама, в конце концов, ведь Эбби...
– При чем тут Эбби? Я говорю о Верне. Так и ел тебя глазами, правда?
– Но ведь он старик, мама.
– Разумеется. В том-то и дело.
Нина судорожно глотнула.
– Гадость какая!
– Что гадость, детка?
– Даже думать так о Верне.
– Я только хотела сказать, что, по-моему, ты напрасно теряешь время, милочка. От Эбби ничего не добьешься. Он и пальцем не пошевелит, чтобы сделать эту пристройку. Возьмись-ка лучше за Верна. Он, конечно, чудак, и джентльмен с ног до головы, и все такое, но я могу об заклад побиться, что он будет на твоей стороне... Я ведь вижу: стоит тебе улыбнуться и показать свои ямочки, как он просто тает. Если ты дашь ему понять, как ты мечтаешь об этой пристройке, он уломает Эбби, вот увидишь.
– Едва ли он чувствителен к таким вещам, – сказала Нина.
– Чувствителен. Все они чувствительны.
Что тут можно возразить? Ведь мама, в сущности, права. Конечно, Верн вполне может стать их союзником. Но когда такие вещи говорят вслух – звучит довольно противно. Напрасно мама так откровенно выкладывает ей все это.
– Мама, – сказала она, встав с кресла и подойдя к софе. – По-моему, я и сама могу разобраться в своих делах...
– Разумеется, детка, что за вопрос!..
– Тогда, пожалуйста, не нужно... – Нина села рядом с матерью. – Ну, зачем ты все время плетешь какие-то интриги?
Миссис Уистер, опустив глаза, вертела в руке костяной мундштук. Она была оскорблена в своих лучших чувствах.
– Ах, мама, пожалуйста, без трагедий. Я совсем не то хотела сказать.
Миссис Уистер заморгала и сбросила пепел в оловянную чашу, которая стояла на кофейном столике вместо пепельницы.
– Иногда мне хочется, чтобы ты посидела у меня в конторе и поглядела, каково приходится сорокапятилетней женщине, которая вынуждена сама зарабатывать на жизнь...
– Понимаю... Но теперь уже недолго ждать. Я все устрою. Просто Эбби только что истратил кучу денег на дом, а ты ведь знаешь Эбби. Сейчас ничего нельзя сделать. Я пыталась. Ты ведь знаешь.
– Конечно, знаю. Я и не жалуюсь. Просто иной раз я чувствую, что сыта по горло. До чего мерзкое занятие это комиссионерство!
Опасаясь, что Элен по обыкновению примется ныть, Нина весело сказала:
– Как по-твоему, мама, я хотела бы устроить большой прием. Новоселье или что-нибудь в этом роде.
– О, – сразу откликнулась миссис Уистер, – вот было бы замечательно. Я и сама собиралась предложить это, но, да будет тебе известно, я стараюсь не вмешиваться в ваши дела. – Она помолчала и, не дождавшись ответа, повторила: – Что ж, мысль прекрасная.
– Отлично, – сказала Нина. – По совести говоря, мне кажется, что если я сама не возьмусь за дело, Эбби вообще никогда не найдет клиентов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73