А вот как быть с милицией? Двум товарищам оттуда совершенно необходимо поговорить с нею сегодня же.
— Это все?
— Все.
Федор Ипполитович пошевелил бровями. Это был не очень приятный признак.
Но голоса профессор не повысил. Лишь как бы издали докатился раскат грома:
— Насколько мне память не изменяет, вчера вам рекомендовалось...
Чуткое к малейшим изменениям в тоне высокого шефа ухо Фармагея уловило этот отдаленный раскат. Он продолжал осторожнее:
— Ваши рекомендации я хорошо помню, Федор Ипполитович. Но гораздо больше вчера говорилось о военное полевой хирургии. Может быть, поэтому мне и припомнилось одно место из вашей статьи, которая... э-э... подтолкнула меня... к написанию моей... э-э... монографии. Я помню это место наизусть.— Фармагей наморщил лоб.— «Немало хирургов того времени считало, что в первые дни после операции, особенно сложной, прибегать к медикаментозному вмешательству не всегда целесообразно. Мотивировалось это тем, что большинство медикаментов содействует заживлению ран не непосредственно, а за счет известных внутренних резервов организма, и таким образом они могут привести раненого к еще большей потере сил». Короче говоря, упоминавшиеся вами врачи считали, что организм раненого лучше знает, что ему делать... Дальше в той же статье вы писали: «По нашему мнению, этот взгляд давно требует радикального пересмотра. Мы уверены, что здесь действует традиционный, чтобы не сказать резче, способ мышления. Именно он мешал некоторым хирургам применять то новое, что на протяжении последних лет взяли на вооружение медицина и смежные науки». Это натолкнуло меня на мысль: «Хорунжая подходящий объект, чтобы лишний раз подтвердить справедливость...»
Гром грянул ближе
— Справедливость чего?
— Справедливость вашего, Федор Ипполитович, замечания о консервативном способе мышления. Хорунжая даст мне возможность непререкаемо доказать...
Если до сих пор все плыло перед профессором Шостенко сравнительно медленно, то теперь это призрачное движение вдруг ускорилось. И гроза не заставила себя ждать:
— Вы понимаете, что говорите? Ведь вы оставили раненую на произвол судьбы! Собираетесь хладнокровно наблюдать: выживет ли?.. Вы кто? Хирург? Или мясник?
Фармагей превратился в туманное пятно.
Увеличенные толстыми стеклами глаза Евецкого прищурились от удовольствия. Он заранее наслаждался скандалом, который вот-вот разразится. Когда профессор выходит из себя, «левая рука» почему-то всегда радуется.
Ляховский отвернулся. До сих пор еще стыдлив, как школьница.
Игорь впился взглядом в отца. Нет, не досада у него во взгляде, а боль...
Остальные поглядывали кто куда, только не на своего принципала. Старались показать,—ничего, мол, особенного не происходит, они и не к такому привыкли...
До сих пор Федор Ипполитович на поведение своих подчиненных в подобных случаях внимания не обращал. Врос, как говорил когда-то Игорь, в собственный пьедестал, и что мне, дескать, до пигмеев, копошащихся у подножья!
Почему же сегодня, хоть все вокруг так зыбко, каждая мелочь бросается в глаза?
Сергей вскочил и окаменел, вглядываясь в Фармагея, И снова профессору вспомнились те, кто закрывал собой командиров и амбразуры вражеских дотов. Но вот Сергей рванулся к двери...
Отдышавшись, Федор Ипполитович снова уставился на Фармагея:
— Вы что, диссертацию свою в монастырской келье пишете? Кроме моей статейки, которая сейчас и копейки не стоит, ничего знать не хотите? Да в надерганных вами цитатах мельком говорится о глупости, которой отличались некоторые недоучки в начале войны, до появления сульфамидов и пенициллина. Но в той же статейке черным по белому написано, что появление этих препаратов сразу сняло эту идиотскую проблему. Почему вы этого наизусть не выучили? И как вы отважились городить эту дичь здесь, да еще после того, как ваш коллега дал вам вчера в руки продуманный до мельчайших подробностей, безукоризненный план дальнейшего лечения Хорунжей. А вы... Вот уж воистину заставь дурака богу молиться... Есть ли у присутствующих вопросы к Фармагею?
В зале стало совсем тихо. Все взгляды устремились на Федора Ипполитовича. Одни удивленно: небывалая история — профессор сам себя покритиковал. Правда, недобрым словом помянул свою старую статью. Но и такого еще не случалось... Другие (слава богу, их меньше) так и не поняли, в чем же виновен будущий кандидат медицинских наук. Значит, и кроме Фармагея в институте можно найти таких же невежд?
— Нет вопросов? — почти спокойно спросил Федор Ицполитович и сам за всех ответил: — Да и какие тут могут быть разговоры!.. Попрошу тех, кто хочет взглянуть на Хорунжую, в семнадцатую.
И, словно поднятый по тревоге, зашагал к выходу из зала.
Самовольно покинув пятиминутку, Друзь помчался в палату, где лежала молодая актриса. Но не о глупости Фармагея была его первая мысль, а не допустил ли он сам ошибки позапрошлой ночью. Ведь когда Марина Эрастовна лежала на операционном столе, ни на миг не давала ему покоя тревога о Черемашко.
Какое-то время он постоял у входа в палату, припоминая события ночи под понедельник, но упрекнуть себя ему было не в чем. Все сделано правильно. Да и профессор вчера за Хорунжую его не упрекнул.
Правда, на пятиминутке Федор Ипполитович слушал Друзя краем уха. А Фармагей следовал его примеру. И после осмотра Марины Эрастовны разговор шел не столько о ней, сколько о диссертации: данный случай поможет, мол, Фармагею кое-что уточнить. Тот и принялся «уточнять».
Когда Друзь вошел в семнадцатую палату, глаза у Марины Эрастовны были закрыты, руки неподвижно лежали поверх одеяла. Если спит, хорошо. И с температур
рой как будто все в порядке, хотя Гришко и допустил неточность: она сегодня на одну десятую выше, чем вчера вечером. А пульс...
Осторожно, чтобы не разбудить больную, Друзь взял ее руку. И едва не выронил. Запись врет! Или от шести, когда меряется температура, до девяти она подскочила не меньше чем на градус!
Хорунжая не спала. Едва Друзь опустил ее руку, она сказала:
— Доброе утро, мой спаситель.
Голос у нее стал слабее. Лицо осунулось..,
— Доброе... Как спалось?
— Не хуже, чем другим. И не лучше.
— А как чувствуете себя?
— Одно меня беспокоит: знают ли в театре, что со мной?
— Ну конечно. Столько звонков оттуда.,.
Хоть за это спасибо Фармагею: вряд ли Друзь сообразил бы утешить этим Хорунжую.
— Я боюсь, что из театра позвонят моим в Киев. А это не нужно, не правда ли?
Друзь уклонился от ответа:
— И это все?
Не улыбка, а лишь желание улыбнуться увидел он в потускневших глазах Марины Эрастовны.
— Жаловаться мне не на что,— тихо сказала она.— Доктор у нас такой любезный. У него столько всяких шуток...
Друзь придвинул к кровати стул, сел и заговорил так, будто Хорунжая не позже завтрашнего дня будет здоровой:
— Даже печень не дает о себе знать? Позвольте, я посмотрю, как она... Нет-нет, я сквозь сорочку: все равно под ней слой марли и клеила.
Едва он притронулся к рубашке над операционным местом, как Марина Эрастовна вздрогнула. И не только около печени ей было больно — осторожные касания Друзя заставили ее прикусить губу...
На пороге появилась медсестра, испуганно оглядела всех и отступила от двери, чтобы пропустить нового посетителя.
Вошел Федор Ипполитович. Вид у него был как всегда — смесь властности и дружелюбия. Ничто не напоминало о громах и молниях в конференц-зале. Сопровождающих он остановил у порога. Только Фармагею жестом велел подойти к Хорунжей.
Как вести себя при больных, Гришко не забыл. Но взгляд его задержался на Друзе: «Если что, выручай, братец!»
За однокашников в любых случаях надо заступаться. И Друзь незаметно кивнул ему.
Федор Ипполитович неторопливо опустился на освобожденный Друзем стул и обратился к больной так, как обращается завзятый театрал к деятелям сценического искусства:
— Я невероятно рад видеть вас у себя. И хочу надеяться, что вы здесь не заскучаете.
— Постараюсь...
— Вот и отлично. Артист в любых обстоятельствах остается творцом. Между прочим, это самый лучший способ скорее выздороветь... Совершенствуйте уже сыгранные роли, мечтайте о новых...
Тем временем рука его незаметно легла на пульс больной, а глаза обратились к температурному листку в ногах кровати. Медсестра сейчас же поднесла этот листок к глазам профессора. И Федор Ипполитович как бы невзначай спросил:
— А сейчас?
В то же мгновение под мышкой у Хорунжей очутился термометр.
— Если будете пользоваться временем целесообразно, оно будет проходить незаметно,— продолжал Федор Ипполитович.— Полежите у нас, сколько нужно, потом дней десять будете набираться сил дома. И забудете о своем ранении навсегда. Весной увидите со сцены, скажем, меня в зале, промелькнет в вашей головке: «Кто это? Где я его видела?» И не вспомните, пожалуй...
Пока Марина Эрастовна держит термометр, профессор будет отвлекать внимание на себя. Взяв своего однокурсника под руку, Друзь вывел его из палаты.
Поведение профессора несколько успокоило Гришка. А товарищеский жест Друзя вернул ему и самоуверенность. Он обнял Друзя за талию:
— Вот так всегда — из большой тучи малый дождь... Вечно наш дед из мухи слона делает.,,
Друзь остановил егоз
— Пульс у Марины Эрастовны сейчас такой, словно у нее больше тридцати восьми. Беспокоят меня и боли в животе. Это не печень, а что-то другое... Как бы не подвела брюшина..,
Фармагей засмеялся:
— Еще чего выдумай...
— Ты говорил с Мариной Эрастовной перед пятиминуткой? Интересовался ее самочувствием?
Гришко пренебрежительно заявил:
— Своих я осматриваю и расспрашиваю перед обходом; начальству нужны самые свежие данные...
— На твоем месте,— перебил его Друзь,— я объявил бы тревогу еще до пятиминутки. Конечно, и сейчас не поздно...
— Чушь! — И рука Фармагея соскользнула с талии Друзя.— И откуда взбрело тебе в голову, что у нее перитонит? Если ты недоглядел...
Тон Друзя не изменился:
— Все может быть. Поэтому так и обеспокоила меня Хорунжая. Ты не должен терять ни секунды: ей угрожает воспаление брюшины.
— Бред!.. И ты думаешь, что я позволю тебе критиковать мою диссертацию? Черта лысого! А если у Хорунжей перитонит, ответишь за это ты.
Он оттолкнул Друзя и возвратился в палату,
Друзь долго подпирал стенку в коридоре женского отделения. Как-никак, а первую помощь Марине Эрастовне оказывал он. И жаль Фармагея: худо ему будет, если опасения Друзя оправдаются. Нужно поддержать парня...
Из палаты Федор Ипполитович вышел с непроницаемым видом и направился в ординаторскую.
Фармагей поплелся за ним. Снова с немой просьбой оглянулся на Друзя: «Будь другом, дорогой!»
В ординаторскую Друзь вошел готовый ко всему. Но встретила его тишина. Профессор с тем же непроницаемым видом, ступая по-кошачьи мягко, ходил вперед и назад. Не отваживаясь шевельнуться, забился в угол Гришко. А многочисленная профессорская свита, расположившись вдоль стен, следила за этой немой сценой,
Заметив Друзя, профессор остановился.
— Повторите, коллега Друзь, то, чем вы закончили вчера свое сообщение о Хорунжей. Насколько я помню, это были ваши советы ее лечащему врачу... А вы,— он лишь бровью повел в сторону Фармагея,— не откажите в любезности громко, чтобы все слышали, слово в слово повторить эти советы вслед за Друзем... Ну!
Это было похоже на издевательство над подчиненными. Но если больному стало хуже по вине врача, не только вчерашнее надо ему напомнить, но и подсказать, что он обязан делать.
Друзь старался говорить как можно мягче, но многочисленные свидетели этого необычного воспитательного приема все же прятали друг от друга глаза. Чем может закончиться попытка высказать несогласие с научным руководителем, когда он перестает ощущать грань между требовательностью и самодурством,— это было известно всем.
Кое-что профессор заставил Фармагея повторить дважды.
И когда эта экзекуция окончилась, холодно спросил*
— Твердо запомнили?
— Да,— буркнул Гришко.
— Не слышу! — повысил голос профессор.
С какой ненавистью взглянул Фармагей, но не на профессора, а на своего бывшего однокурсника! Будто именно тот был во всем виноват.
Все-таки очень внятно заявил:
— Очень твердо. Все будет выполнено в точности.
Он шагнул было к двери.
— Минуту! — теперь уже грозно остановил его Федор Ипполитович.— В конце дня доложите мне, нет, Михаилу Карповичу, что сделали с Хорунжей, и о ее состоянии. Имейте в виду: под суд пойдете, если с ней что-нибудь случится... И еще. Вы передали свою... гм, диссертацию Друзю?
Еще выразительнее сверкнула в глазах Фармагея злость. Но повторить сказанное Друзю в коридоре он не посмел.
— Я... я сам начал перечитывать ее. В связи с вашими вчерашними указаниями. И... и не успел дочитать.
Федор Ипполитович обратился к Друзю:
— Я пришел к выводу, что вам незачем рецензировать написанное Фармагеем, Нет смысла возиться со
всяким...— Словом, которого в словаре не найдешь, он достаточно образно определил свое сегодняшнее отношение к диссертации и ее автору. Вновь повел бровью в сторону Фармагея.— А на вашем месте я давно был бы в палате.
Гришко исчез.
Направился к двери и Федор Ипполитович. На ходу он кивнул Друзю через плечо:
— Если вы не хотите быть в ответе за Хорунжую вместе с этим ротозеем, следите за каждым его шагом, И вмешивайтесь во все без церемоний.
Это куда труднее, чем читать диссертацию. Но Друзь сделал бы это и без напоминаний.
Решив, что выздоровление Хорунжей этим полностью обеспечено, Федор Ипполитович закончил почти добродушно:
— А теперь посмотрим, что в первой,
Нет, не в добром настроении Федор Ипполитович подходил к первой палате. Но не разгильдяйство Фармагея было причиной этому и не состояние здоровья Хорунжей, Угроза над раненой актрисой пока что призрачна. Фармагей на стену полезет, лишь бы отвести эту беду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32