И чем больше возле тебя молодежи, чем многограннее твой капитал, тем больший урожай дадут брошенные в юные души семена, И тем дольше будешь жить ты в памяти и, самое главное, в делах своих учеников.
В те дни, когда его жизнь текла среди шумной, рвущейся вперед, стремительной молодежи, Федор Шостенко не раз задумывался над этим. Он мечтал — когда-нибудь каждый из окружающих его молодых людей непременно оглянется вокруг и скажет уже своим ученикам «Вот каких высот мы достигли. А начало этому положил мой учитель... До чего же его наука сидела когда-то у меня в печенках!»
В те дни Федор Ипполитович гордился не столько самим собой, сколько тем, что в нем живет и всегда будет жить Дмитрий Кириллович Шанин...
Врач Шостенко, потом доцент Шостенко, хоть и был
тогда беспартийным, верил, что он никогда не собьется с пути, указанного в науке Владимиром Ильичем.
— А Ленин — это бессмертие.
Так отчетливо прозвучали слова, что Федор Ипполитович невольно наклонился к больному. Неужели их произнес Черемашко?
Однако глаза у него закрыты, дыхание спокойное и глубокое...
Почему так отчетливо вдруг припомнилось то, чем делился в не таком уж далеком прошлом Шостенко со своими бывшими учениками и чем почти не делится с теперешними? Почему не вспоминает о былых мечтах: в Советском Союзе в геометрической прогрессии, мол, будет расти количество людей, чья вторая жизнь будет необычайно долгой... И их горение будет сливаться с сиянием предков и потомков, как мерцание далеких звезд сливается в необъятный Млечный Путь.
А Ленин — центральное, животворное светило.
Ни в двадцатые годы, ни перед войной, ни во время войны Шостенко не думал о том, что в дружеских беседах с учениками соседствовали научные выводы и поэтические образы...
Все это стало исчезать после того, как он демобилизовался. Талантливый хирург, награжденный многими орденами и почетными званиями, к славе которого почти нечего добавить, не отрывает теперь взора от серого полотна трассы, по которой мчит его мощный и уютный лимузин. И дальше того, что через несколько секунд окажется под его колесами, Федор Ипполитович ничего не хочет видеть, не оглядывается на тех, кто идет за ним. Даже бессонными ночами вспоминает лишь далекую свою молодость, где ничто, кроме разве смерти Кости Грушина, не причиняет ему боли.
Почему?
Растерянно, будто вопрос этот застал его врасплох, профессор снова наклонился к Черемашко. Потом, откинувшись на спинку кресла, закрыл глаза.
Ровно неделю тому назад исполнилось тридцать два года, как умер Владимир Ильич. Теперь ленинской датой стал день его рождения, а не день смерти. Но не появилось у Федора Ипполитовича ощущения, что исчезла живая связь между советскими людьми и великим Лениным,
И совсем неожиданно начало выкристаллизовываться то, о чем профессор привык не думать.
Что весь советский народ свернул куда-то в сторону или долгое время топтался на месте, до такой нелепости Федор Ипполитович никогда не доходил. А вот тот или иной руководитель, начав отставать, может на какое-то время задержать тех, кого он обязан вести. Тем более, если вокруг происходит много такого, от чего начинает казаться: не ведомые, а только ведущий творит историю. Казалось это и Федору Ипполитовичу.
Возглавив научно-исследовательский коллектив, Федор Ипполитович не заметил, как появилась у него манера свысока разговаривать с подчиненными. Едва, бывало, кто-нибудь выскажет мысль, в которой было мало «шостенковского», и сейчас же раздавалось: «Работайте, как вам сказано, не лезьте не в свое дело!» Особенно усердствовал Самойло Евсеевич. А научный руководитель его не сдерживал... и ни в чем себя не упрекал..,
Тихо скрипнуло под Федором Ипполитовичем кресло.
Он смущенно посмотрел на Черемашко: не разбудил ли? Лучше бы убраться отсюда, дать покой больному человеку. Думать можно и у себя в кабинете...
Но вместо того, чтобы встать, Федор Ипполитович снова закрыл глаза, прикрыл ладонью лицо.
Верно, оправдывать себя не так уж и трудно. В особенности когда никто, кроме заносчивого сына, ни в чем тебя не обвиняет. Но сейчас, прислушиваясь к себе, Федор Ипполитович чувствует: где-то в глубине его существа появляются непривычные мысли. Даже не мысли, а воспоминания о когда-то недодуманном. Они ни в чем его не упрекают, не вступают с ним в спор — только напоминают.
Откуда появляются они, эти смутные мысли? И почему они возникают именно сейчас, возле больного, который вряд ли протянет несколько дней?
Федор Ипполитович неуверенно провел по глазам рукой.
В те давние времена, когда его внутренний мир не ограничивался уютным лимузином, не только Юлиан, Костя и Оля имели право входить туда в любую минуту: друзей у него было много. А теперь этим правом может пользоваться только Юлиан. И иногда пролезает туда Самойло,
Правда, только что Ольга силой ворвалась в этот неуютный мир, попыталась повернуть что-то на свой лад. Но ведь это впервые за столько лет...
...Когда-то Костя Грушин добился того, что Владимир Ильич Ленин стал для тебя, Федор, непревзойденным образцом человека, а то, над чем ты сейчас впервые задумался, началось на сорок третьем году твоей жизни.
Да, ты пробовал сопротивляться, отстаивал свое научное кредо. Но ты делал это с оглядкой и в конце концов очутился в той самой хате, которая всегда с краю. Ты уверил себя, что, кроме хирургии, для тебя ничего больше не существует. Обо всем остальном, даже о твоем мировоззрении, обязаны, дескать, думать те, кто для этого поставлен. И старался не вспоминать, что дал тебе Костя, что требовала от тебя Оля, когда ты домогался ее любви... Ты стойко и мужественно нес службу. Но это была служба телеграфного столба, который гордо поддерживает провода, но безразличен к тому, что по этим проводам передается... Нет, винтиком тебя не называли. Твоими достижениями можно было похвалиться. И тебя милостиво величали поборником самого передового направления в науке. И разве ты не гордился этим?..
Когда допекают такие мысли, не так просто оторвать глаза от того, что накопилось в твоей окаменевшей душе. Тем более, ты давно сам туда не заглядывал...
Ты, Федор, охотно брал пример с тех, кто считает: назначение тебя на высокую должность — это признание твоей непогрешимости в том, чем отныне надлежит тебе ведать. Ты уверовал, что твоя главная обязанность — не служить своей науке, а лишь усердно выполнять приходящие свыше указания.
Не старайся, Федор, оправдаться в этом. Но если ты уже начал ворошить свое прошлое, не пропускай ничего. Выгреби из себя весь мусор. И не теряй ни секунды, так как наступило время для этого. Кое-что, возможно, приросло к живому телу — придется самого себя оперировать. Иначе ты унесешь в могилу свой капитал, ибо второй жизни без него у тебя не будет!
Федор Ипполитович коснулся лба, и ладонь его стала влажной.
Одновременно донесся шепот Василя Максимовича:
— Вы еще здесь?.. А я, простите, задремал.— Он извинялся, но взгляд его был, как вчера перед операцией, лукавым и пристальным.— Просьба у меня к вам, профессор: не браните сестру. Это я уговорил ее закрыть на минуту глаза.
Федор Ипполитович с трудом встал. Его рука сама дотронулась до одеяла на груди больного. И сказал он не властно, не шутливо и не равнодушно:
— Спокойной ночи, Василь Максимович.
Выйдя из палаты и увидев медсестру, ограничился на этот раз совсем не грозным предупреждением:
— Смотрите мне...
Прошел несколько шагов и остановился. В хаосе мыслей, которые не хотели от него отступать, выразительной стала одна:
«А ведь Костя отдал свою жизнь и за то, чтобы появились такие, как Василь Максимович...»
А за ней совсем несуразная:
«И как Сергей?»
Почему же тогда прославленный муж науки даже мысленно не крякнул?
Друзь не раскаялся, что поручил Игорю операцию. Конечно сыну до отца далеко, но ученику до учителя еще дальше.
Игорь действовал уверенно, и все же на вскрытие, ликвидацию гнойника и обеззараживание брюшной полости он затратил полтора часа. Если бы они были в операционной вдвоем, Друзь сказал бы своему другу: «Вот так и впредь доказывай отцу, что ты шит не лыком!»
Еще раз проверив себя, Игорь сказал:
— Кажется, можно зашивать...
Тогда впервые после начала операции Серафима Адриановна разжала губы:
— Минуту! — И, словно право распоряжаться перешло к ней, вдруг потребовала от молодых врачей:— Вы спуститесь в кабинет профессора, а вы поднимитесь в первую палату. Доложите Федору Ипполитовичу, что Хорунжую можно зашивать... Ну!
Это суровое «ну!» было вызвано тем, что оба молодых
врача удивленно смотрели на Друзя. А Друзь и Игорь — я операционную сестру.
И лишь после того, как Танцюра и Буда-Розальский вышли, Серафима Адриановна изволила пояснить:
— Федор Ипполитович прибыл в клинику через полчаса после того, как вы начали операцию. Я исполняю его приказ.
Ждать пришлось недолго: через полминуты Федор Ипполктович переступил порог операционной. Лицо у него было непроницаемое.
Вместе с ним возвратился и Танцюра — такой же замкнутый. Буда-Розальский появился немного позже и снова прижал свои пальцы к пульсу Хорунжей.
Федор Ипполитович молча надел очки, спрятал лицо под маской, немедленно поданной ему Серафимой Адриановной. Не сыну, а Друзю велел доложить о каждом движении скальпеля, показать все надрезы и швы на брюшине, места, где воспаление могло бы дать рецидив. Ни одна мелочь не ускользнула от его придирчивого взгляда. Да и.не бывает мелочей в таких случаях.
После осмотра, сняв очки, долго всматривался то в сына, то в ученика.
Наконец обратился к Игорю:
— Значит, ты?
— Я,— подтвердил тот.
Друзь готов был дать присягу, что после этого крат- кого ответа в глазах Федора Ипполитовича промелькнуло нечто похожее на удовольствие. Но произнес он сухо:
— Как будто чисто сделано.
И тут на Игоря посыпались один за другим вопросы. Короткие, точные, требовательные. Это были вопросы экзаменатора, который поставил себе целью во что бы то ни стало «срезать» экзаменующегося. Но Игорь отвечал так же точно и сжато...
Совсем недолго продолжался этот экзамен. И ни разу Игорь не запнулся, ни одного ответа не начал тем «э-э», каким экзаменующийся начинает «плаванье». Его ответы дали полную картину того, что показала операция, что сделано и почему именно так сделано, что предпринято для предупреждения осложнений и рецидивов, каков прогноз на послеоперационный период.
— Значит, выздоровеет?
— Больной двадцать пять лет. Организм в расцветём
— Ну, а если..,
Игорь перебил отца не совсем уместным замечанием*
— Надо было с самого начала оставить ее за Сергеем. Впрочем, это и сейчас не поздно.
Федор Ипполитович не спеша снял маску. Вид у него был как будто не грозный. Друзю показалось даже, что стоит перед ним бесконечно уставший человек.
Помолчав, профессор вдруг спросил у сына:
— А если поручить ее тебе?
Лишь одно мгновенье Игорь помедлил с ответом;
— Если не станет возражать мой патрон...
— Хорошо. Заканчивайте,— перебил его Федор Ипполитович.
И пока зашивали Хорунжую, он неподвижно стоял в двух шагах от стола и следил за пальцами сына и ученика. Но совсем не в соответствии с движениями этих пальцев шевелились у старика брови, то прищуривались, то широко раскрывались глаза.
Когда операционное место скрылось под марлей, Федор Ипполитович как бы подвел черту под своими наблюдениями:
— Уж не собираешься ли ты, Сергей, совершенствоваться на ликвидации чужих грехов? Тогда с какой стати ты поручил ни на чем не проверенному стажеру то, за что взялся сам?
Во время операции и экзамена Друзь чувствовал себя более чем уверенно. А тут вдруг растерялся, как школьник перед всегда сердитым и не всегда' справедливым учителем. Долго искал он нужные слова.
— Практический опыт у Игоря шире и разнообразнее. А пришел он сюда в последнюю минуту — некогда было согласовывать...
Федор Ипполитович помолчал, задумчиво глядя на неподвижную Марину Эрастовну и склонившегося над ней сына. Затем спросил Друзя:
— Что ты скажешь, если я с тобой переиграю?
— Возьмете у меня Игоря? — испугался тот.
— Поручу ему Хорунжую,— взвешивая каждое слово, ответил Федор Ипполитович.— Ты сам виноват. Если бы оперировал ее ты, я согласился бы с Игорем, оставил бы Хорунжую за тобой.
ч Минуту в операционной стояла тишина.
— А если Фармагей не виноват? — озадаченно про
молвил наконец Друзь...— Может быть, ему что-то помешало...
— Это мы узнаем завтра на пятиминутке,— резко перебил Федор Ипполитович.
— А Черемашко? — шепотом спросил Игорь.— Мы же утром договорились...
Профессор даже не взглянул на него.
— Разве вход в первую палату кому-нибудь запрещен?.. А ты, Сергей, в стороне не останешься: ответственности за Хорунжую... и за твоего приятеля я с тебя не снимаю. Если он зарвется, с тебя спрошу.
В операционную въехала коляска. Об этом успела позаботиться Серафима Адриановна.
Пока она и санитар перекладывали Марину Эрастов- ну, Друзь подошел к Буде-Розальскому. Да, чуть было не ошибся он в этом юноше...
— Спасибо вам, Корнелий Аполлонович.— Друзь протянул ему руку, и тот порывисто схватил ее.— Проводите, пожалуйста, Марину Эрастовну в палату, проследите, чтобы ее уложили поудобнее, и отправляйтесь домой.
— Это вам спасибо,— пробормотал Буда-Розальский, краснея.
Друзь не выпустил его руку.
— Послушайтесь моего товарищеского совета. Сбросьте-ка вы с себя личину английского аристократа. А то привыкнете к ней, станете равнодушным ко всем и ко всему...
Вконец смущенный, Корнелий Аполлонович выбежал из операционной.
Протянул Друзь руку и Танцюре:
— Свободны и вы, Саня. Вам еще большее спасибо. Спокойной ночи.
Но тот хмуро покачал головой.
— У меня к вам разговор...
Друзь незаметно вздохнул: нетрудно догадаться, что с Танцюрой. Кажется, день этот закончится тем, с чего начался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32