Вы присмотритесь к нему внимательнее. А что нас троих мало для Василя Максимовича, это верно. Но нас уже не трое. Разве вы не видите, что те в институте, у кого есть что-то за душой, уже отдают нам свой опыт? Мы с вами, Андрей Петрович, ассистировали вчера Федору Ипполитовичу — лучше всех видели, .как изумительно провел он операцию. Какой же хирург допустит, чтобы его труд пошел прахом? Мое и Игоря дело сейчас — ждать. А профессор, я в этом убежден, ждет не Только этого: как будут вести себя его ученики при малейшем осложнении — вот что он хочет знать... Когда станет необходимым и его вмешательство, мы все увидим, на что способен наш Федор Ипполитович!.. Не отказывает нам в советах и Михайло Карпович, Виктор Валентинович сделает так, что завтра жажда перестанет мучить Черемашко. А разве вы останетесь в стороне?.. Сколько это голов? А сколько я не назвал?.. Василь Максимович получит не только то, чем уже богата наша наука, но и то, что мы все внесем в нее, борясь за его выздоровление.
Игорь удивленно посматривал на своего друга: он впервые видел Сергея в таком приподнятом настроении.
Андрей Петрович уставился на руки Друзя — они то высоко приподнимали палку, то с силой опускали ее на колени. Морщинки на лице директора стали заметнее. Он сел, раскурил новую папиросу.
— Это прекрасно — верить в успех. В будущие успехи Федора Ипполитовича прежде всего. Вчера вам удалось многого добиться от нашего профессора... А вам не пришло в голову, что это последняя вспышка его таланта? Вы не боитесь, что сегодня ваша магия утратила силу?
Игорь низко опустил голову.
Зато успокоились руки Друзя, резче на его лице обозначилась каждая черточка.
— Если бы я утратил веру в Федора Ипполитовича,— медленно заговорил он,— то ни одного дня не коптил бы потолок в этом здании... И откуда у меня магическая сила! Просто я напомнил моему учителю недавнее прошлое. И разве не увидели собственными глазами все, что не погас в нем огонь. Столько в нем этого огня — всем нам до конца жизни хватило бы! Но чтобы ярче горел Федор Ипполитович, нужен свежий ветер,— тот, что искру раздувает в пламя... Так я говорю, Игорь?
Друзь тяжело опустил руку на колено своего нового помощника.
Игорь исподлобья взглянул на него.
— Ветер — вещь коварная,—помолчав, сказал он.—ч Он может и погасить...
— Даже тебе это не удалось!—усмехнулся Друзья По-моему, нам всем надо думать о другом: почему бы тем, кто давно греется у его огня, не слить своих огоньков с ним? Как высоко взметнулось бы общее пламя! Только так мы должны относиться к своим учителям... Всем нам станет видным тогда путь к победе над болезнями, к которым пока что мы и подступиться не смеем. Вот увидите, наш профессор первый пойдет по этому пути. Не знаю, у всех ли хватит силенок не отстать от него.
Друзь почувствовал, как на его руку легла рука Игоря, и услышал:
— Спасибо, Сергей!
И эту папиросу директор бросил в пепельницу недо- куренной.
— Это, так сказать, ваше кредо, Сергей Антонович,— сказал он.— А как вы будете вести себя дальше?
Разве я не сказал? После операции всегда приходится какое-то время ждать. Не спуская, конечно, глаз с больного.
— Я не о Черемашко,— буркнул директор.
— И я не о нем.
Помолчав, Каранда обратился к Игорю:
— А что вы скажете?
— Ничего,—не сразу отозвался тот.— Мы с Сергеем старые друзья, А теперь и единомышленники... Или Черемашко будет жить, и без знаний и опыта моего отца тут не обойдется, или Сергей и я пойдем наниматься в ночные сторожа.
Каранда протянул через стол руку новому стажеру.
— До скорого... А вас, Сергей Антонович, попрошу задержаться на минутку. У меня к вам особый вопрос...
Когда закрылась дверь, Андрей Петрович обошел стол и сел на только что оставленное Игорем место. Но заговорил он не сразу.
Перед ним сидел не прежний молчальник, а человек,
с которым надо было в какой-то мере знакомиться заново.
— Так вот вы какой,— сказал он.— Не пугают вас, значит, ни крутые дороги, ни непроходимые тропы?!
Это было похоже на комплимент. И Друзь вобрал голову в плечи. Кажется, он слишком разоткровенничался с директором...
— Понимаю,— кивнул Каранда.— То, что вы здесь говорили, предназначалось не мне, а вашему новому помощнику. Но я рад, что слышал это.— Он вытащил папиросу из пачки, положил ее перед собой на стол.— Скажите, какие у вас отношения с Самойлом Евсеевичем?
Друзь ответил холодно:
— Он — руководящий товарищ. Я—тот, кем руководят. Вот и все.
Андрей Петрович провел рукой по губам, как бы разглаживая усы. Трудновато ему скрывать чумацкую усмешку.
— Словом, он к вам до сих пор не придирался, а вы с ним не спорили. Почти все ординаторы в мужском отделении так делают, потому что не терпит ваш непосредственный руководитель, когда его подчиненные действуют по-своему. Значит, с непротивленчеством вы покончили?
Это не требовало ни подтверждения, ни отрицания. И Друзь промолчал.
Каранда взял со стола незажженную папиросу и начал ее разминать.
— А не кажется ли вам, что Евецкий — главный ваш противник в борьбе за Федора Ипполитовича? — резко спросил он.
А над этим Друзь вообще не собирался задумываться. Он попробовал отделаться шуткой:
— Неужели я так страшен Самойлу Евсеевичу?
Каранда бросил размятую папиросу в переполненную
окурками пепельницу и уселся в кресло поглубже.
— Оставим игру в прятки, Сергей Антонович. Не время нам обоим этим забавляться. Вы разговаривали с кем-нибудь о Фармагее и его диссертации?
Друзь удивился.
— С Федором Ипполитовичем. В женской ординаторской. Вы тоже там были.
— Это уже лучше.— Андрей Петрович даже вздохнул
облегченно.— Тогда послушайте и помогите мне разобраться...
И Друзь выслушал. Но чем внимательнее слушал, тем меньше понимал.
...Перед его приходом у директора был Евецкий. Сей мук предлагает при помощи диссертации Фармагея показать всем, кого это касается, что научно-исследовательская работа в институте ведется на надлежащем уровне и пойдет в гору, как только министерство начнет выполнять свое решение.
Хотя диссертация написана, ее следует дополнить некоторыми наблюдениями последних дней — в частности над Хорунжей и Черемашко. Надежд на выздоровление Черемашко, можно сказать, никаких. Однако кое-что из его истории болезни просится в диссертацию. Благодаря этому защита станет той первой ласточкой, которая хоть и не делает весны, зато свидетельствует, что ее приход неминуем.
Евецкий также заверил директора, что идея эта возражений у Федора Ипполитовича не вызвала. И предвидя со стороны директора сопротивление, глубокомысленно закончил: когда этические нормы мешают науке идти вперед, это означает, что оные прописи отжили свой век.
Трудно поверить, что Федор Ипполитович согласился на такое. Но поговорить с ним не удалось: он на каком-то важном опыте в биохимической лаборатории.
— С секретарем партбюро я, конечно, посоветуюсь,— закончил свой рассказ Каранда.— Уверен, что Евецкого призовут к порядку. Но должны знать об этом и вы. Насколько я понимаю, здесь многое от вас зависит... Как вы к этому относитесь?
Хоть и не все из услышанного дошло до Друзя, он не удивился. Евецкий способен на большее. Вчера он со спокойной совестью доказывал: единственно, что осталось Василю Максимовичу,— сыграть в ящик. А сегодня он предоставляет Черемашко роль подопытного кролика, который поможет Фармагею стать кандидатом наук. И сам Евецкий собирается в этом году защищать докторскую диссертацию. Вот и будет создано впечатление, что лишь он да Фармагей и тянут институт. Тем более — у Евецкого за все послевоенное время не было ни единой операции со смертельным исходом. Поползут слухи: лучшего, мол, преемника Федору. Ипполитовичу искать незачем.
— Так что же вы мне скажете? — напомнил Каранда.
Рука Друзя потянулась к виску.
— Не знаю...— Он перевел взгляд на потолок.— Болезнь Черемашко — ничья тема. Никому из нас не приходилось сталкивайся с такими тромбозами, как у него. Гром не гремел — мы не крестились. Фармагей, как и все, имеет право интересоваться заболеванием Черемашко, особенно если это облегчит ему получение ученой степени. И я вам только что сказал: чем больше будет активного интереса к Василю Максимовичу, тем быстрее он возвратится к себе на завод, а мы выйдем на дорогу, ведущую к победе над этой болезнью...
— Сергей Антонович,— остановил его Каранда,— о врачебной этике я охотно поговорю с вами в другое время. Сейчас меня интересует иное. Вы знаете, что именно.
Конечно, Друзь знает...
Неужели напала на Федора Ипполитовича еще одна беда — пресловутые семь пятниц на неделе? Или все ему так безразлично, что он разрешает Евецкому водить себя на поводке? А что произойдет, если узнает об этом Игорь? А он узнает непременно. Друзь должен сам рассказать ему. Но как?
Стараясь смотреть Каранде в глаза, он сказал:
— Боюсь, что не смогу вам ответить... до завтрашнего утра.
— Вы такой тугодум?
— И это,— кивнул Друзь.— Но прежде всего я хочу узнать от самого Федора Ипполитовича, правда ли, что он снова изменил свое отношение к диссертации Фармагея. Я допускаю: могли появиться неизвестные вам и мне причины... А завтра утром Фармагей принесет мне первый вариант своего труда. Может быть, он действительно стоит того, чтобы включить туда и материалы о Черемашко.
Снова в узловатых пальцах директора появилась папироса. Он торопливо зажег ее, жадно затянулся.
— Не понимаю, что вы за человек, Сергей Антонович. Вчера я вас видел иным. И начал предполагать...
— Вчера все было у меня перед глазами, Андрей Петрович.— Друзь, казалось, просил извинения.— А времени на раздумья секунды... А сегодня... Земля у нас под ногами не горит...
Это, конечно, не ответ. А как должен действовать
Друзь? Бросить Евецкому в лицо: вы, мол, мошенник? Мало разве того, что Друзь слишком ретиво выполнил поручение профессора? Это непременно отразится на Черемашко. Постарается Евецкий и о том, чтобы Друзя уволили отсюда...
Директор отвернулся.
— Чего же стоят тогда ваши слова о свежем ветре, о горении Фёдора Ипполитовича? — Каранда* медленно поднялся и принялся ходить из угла в угол.— Извините, что побеспокоил вас.
Хотя более ясного намека, что разговор стал беспредметным, быть не могло, Друзь не встал.
— А нельзя ли мне узнать, что вы ответили Самойлу Евсеевичу? Не выгнали же его из кабинета...
Каранда еще сильнее запыхтел папиросой.
— А что вам до этого? — Но, очутившись у Друзя за спиной, добавил: — Я заявил ему, что должен собственными ушами услышать от Федора Ипполитовича о его согласии на это очковтирательство. И прибавил, что не позволю оставить вас в дураках... А вы, оказывается, ничего не имеете против. Все равно не позволю! И до защиты диссертации Фармагея не допущу!
Друзь словно подумал вслух:
— Очковтирательство... Как только язык у вас повернулся? Ведь сильнее кошки зверя нет!
Каранда процедил сквозь зубы:
— Идите вы...
И осекся. Что-то в лице Друзя заставило его замолчать.
Наблюдая в течение этого дня своего друга, Игорь почти не удивлялся. Ему казалось, что Сергей все такой же, каким он знал его десять лет тому назад.
Сергей лишь между прочим поинтересовался, что за разговор был утром у Игоря с отцом, словно то, что отец порекомендовал своего блудного сына ему в помощники, не имело значения. И только в кабинёте директора, вынужденный поставить последнюю точку над «1», Сергей дал понять Игорю: сегодня их ничто не разъединяет.
Сергей не скрыл, что произошло в кабинете директора, когда Игорь ушел оттуда. Но рассказал об этом
странном диалоге, словно не участвовал в нем, а равнодушно следил за ним с галерки: ни одного замечания о задуманном Евецким мошенничестве. Когда Игорь спросил:
— Неужели тебя это нисколько не интересует? Сергей неопределенно пожал плечами:
— Евецкий может тешить себя любыми надеждами. Но я не верю, что Федор Ипполитович с ним заодно. Но если он вдруг согласился... Это я выясню сам. А ты пока что делай вид, будто ничего не знаешь...
— Хорошо,— пообещал Игорь.
Но трудно было ему скрыть свое беспокойство, когда институтский автомобиль вез его, отца и Сергея на неожиданный для всех троих «праздничный» обед. Чуть ли не до самого дома ехали молча. Лишь когда машина завернула в тихий переулок, где после войны поселились Шостенко, профессор небрежно спросил у когда-то им спасенного:
— Как там Черемашко?
— Без изменений,— коротко ответил Сергей.
— А Хорунжая? —И Игорю показалось — чтобы не крякнуть, отец ожесточенно откашлялся.— Я не успел посмотреть ее вторично. Биохимики задержали.
Хорошо, что Игорь сидел рядом с шофером: отец не увидел, как относится сын к его самооправданиям.
— И у нее без изменений. Если позволите, я позже позвоню от вас? Узнаю о ней... и о Черемашко.
А когда машина остановилась у подъезда, отец соблаговолил поинтересоваться и сыном. Но и за этой справкой он обратился к Сергею:
— А как у тебя с новым оруженосцем? Вчерашняя храбрость не изменила Сергею: ответил
он категоричнее, чем директору:
— Мы с Игорем всегда понимали друг друга без слов.
Отец насмешливо шевельнул усами.
— Всегда?
— И теперь. Мы оба верим, что Черемашко будет жить.
Молча поднялись на третий этаж.
В передней отец, сбросив на руки дочери шубу,
прошел в спальню и плотно закрыл за собой дверь.
По-видимому, обед будет с острыми приправами. Придется посидеть и на иголках.
Странно было и то, что Таня лишь кивнула Сергею, словно случайному знакомому. А вчера вечером говорила о нем так тепло...
Но когда брат и его друг разделись, она показала им на дверь, а сама пошла на кухню.
—Папа-а!
С этим радостным криком кинулся навстречу Игорю Ивасик, обнял его колени, прижался к ним личиком. Улыбкой встретила мужа Надийка. Она сидела на том самом диване, где три года тому назад началась его последняя ссора с отцом.
Устроив Ивасика на одной руке, другой рукой Игорь взял под локоть Сергея, повел знакомить его с женой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32