Еще труднее бороться с жаждой. Тому, чье тело до последней степени обессилено болезнью и операцией, каждая капля — лишняя работа для еле живого сердца. Но сколько ни давай пить Василю Максимовичу, через полминуты во рту у него снова сухо.
1 Вениамин — младший и самый любимый сын библейского персонажа Иакова,
Даже выпрямиться Женя себе не позволяла...
Приходя в себя, Василь Максимович шумно вздыхал. И, не открывая глаз, спрашивал:
— Где ты, доченька?
Женя склонялась над ним еще ниже.
— Я здесь.
— Дай-ка еще капельку.
— Так ведь вы пили!
— Пил...— обижался Черемашко.— Ни по губам не текло, ни в рот не попало... У меня язык присох к зубам.
Женя напоминала:
— Вчера вы были терпеливее.
— Кончилось мое терпение, доченька,— не то жаловался, не то оправдывался больной.— И прошу я тебя об одной лишь капле.
Громко вздохнув — вот, мол, на какое преступление вы меня толкаете,— Женя вынимала из поильника завернутую в марлю ложку и, подождав, пока стечет с нее вода, осторожно подносила ко рту больного. Ее вздох сдерживал Черемашко: не жадно и не очень долго сосал он марлю.
Напившись так впервые, Черемашко стал шептать, почти не раскрывая рта:.
— Знаешь, дочка, будто не лежу я, а еду... В Индию, что ли... посмотреть место, где загудят наши моторы. И на тех, для кого моторы... И еду будто не с заводскими. С теми, кто сегодня был перед глазами...
Женя строго остановила его:
— Вам надо спать.
— И я о том же,— согласился Василь Максимович.— Но почему профессор и наш доктор...
Женя пыталась отвлечь его от того, о чем ему думать не надо:
— Вчера я рассказывала...
— Я помню,— не хотел угомониться Василь Максимович.— И вижу: спасенный — всей душой. А вот спаситель...
Глаза у Черемашко закрыты — не понять, в самом деле это его беспокоит или он бредит. Да Женя и не задумывалась над тем, как относится Федор Ипполитович к самому послушному ординатору. Что тут думать? Профессор Шостенко — человек заслуженный, ему руководить. А остальным — беспрекословно и как можно точнее выполнять его указания. Вот и все.
Женя отвечала больному тем певучим голосом, каким когда-то мать рассказывала ей сказки. И не об отношении профессора к Друзю. Прежде всего Черемашко должен поверить в опыт профессора и чуткость своего лечащего врача: они уже столько сделали для него, а сделают еще больше...
Совсем растерялась Женя, когда увидела: Василь Максимович из-под прищуренных век пристально всматривается в нее.
— Спасибо, доченька. Теперь я лучше вижу. Их и тебя... А тот чернявый доктор — кто он?
На это Женя ответила сразу:
— Он и Сергей Антонович вместе учились, дружили.
— А теперь?
— И теперь,— кивнула Женя.— Но вам спать надо, Василь Максимович!
Черемашко послушно закрыл глаза...
Проснувшись через час и подержав во рту влажную ложку, снова начал расспросы:
— Ну, а те молоденькие врачи... оба ли хорошие помощники нашему?
Глаз он не раскрыл. Значит, сразу заснет, если ему не перечить.
Женя медленно зашептала:
— Они еще начинают. Высокий вперед смотрит, но так далеко, что ничего у себя под носом не видит. А у того, что кажется солидным, спеси больше, чем ума.
— А ты? — вдруг спросил Черемашко, и снова сквозь ресницы глянули на девушку хитрые зрачки.— Понимаешь ли ты Сергея Антоновича?
— Не понимала бы — ваш сон не сторожила бы. А если вы не будете спать...
Дыхание Василя Максимовича сразу выровнялось.
Снова целый час он пролежал неподвижно. Затем сонным голосом попросил:
— А о себе все-таки расскажи, доченька. Как живешь, какая у тебя мечта...
И снова Женя будто сказку рассказывала капризному ребенку, хоть ничего сказочного в ее жизни еще не было.
Даже после того, как Татьяна вернулась от Сергея и, стараясь ничего не упустить, рассказала брату и его жене обо всем, что с ней было, Игорь не сразу понял своего друга.
Но в середине Таниного рассказа он вскочил с дивана и раздраженно забегал по комнате.
«Зачем она пошла на поклон?»
Слишком болезненно воспринял он отказ друга. И слишком пристально следила за ним Надийка, а в ее взгляде он видел одно: может быть, и не во всем прав Сергей, но во многом он ближе к истине, чем ты.
В том же была уверена и Татьяна: рассказывая, она укоризненно посматривала на брата, а ее пальцы нервно теребили карандаш.
Возразить им Игорь не мог.
Тяжело опустившись на стул1, он начал так, словно каменные глыбы ворочал:
— Хорошо.-.Завтра утром... если вы обе хотите... я пойду к отцу... И... и... сами знаете.
Татьяна опустила глаза и еле заметно кивнула.
Игорь обратился к жене:
— А ты что скажешь?
Может быть, Надийка и была довольна. Но ответила она мягко:
— Не надо, Игорек, нервничать. Первый шаг к примирению с отцом все равно должен сделать ты.
Помолчав, Татьяна сказала со вздохом:
— Не мы, а Сергей нашел ключ к душе нашего отца. Значит, не он нас, а мы должны его поддерживать...
Это дошло до Игоря. Но .того ли хочет Сергей от своего учителя, что и Игорь?
Впрочем, сейчас не время раздумывать над этим. Самое главное сегодня — Василь Максимович. Нормализации отношений между отцом и сыном для выздоровления Черемашко, ясное дело, недостаточно. Но если враждебность между ними не исчезнет, вина за смерть Василя Максимовича ляжет на обоих Шостенко. Неимоверно тяжелой будет та глыба. И не только она будет давить их. Василь Максимович помог Сергею стать бойцом. Какой же непоправимый удар нанесет ему гибель человека, в спасение которого он верит!
Вот о чем нельзя забывать ни на минуту!
О том же, по всей вероятности, все время думала и Татьяна.
Придя сюда от Сергея, она даже пальто не расстегнула. Присела по привычке к своему письменному столу, машинально взяла карандаш и, рассказывая, следила за его быстрыми движениями между пальцами.
Рассказав, она осторожно, словно нечто хрупкое, положила карандаш на место и направилась к двери. На мгновенье задержалась у дивана. Там, подложив ладонь под щеку, сладко спал Ивасик: слишком много для двухлетнего человека было сегодня впечатлений.
С племянника Татьяна перевела взгляд на брата.
— Может, пойдем к отцу сейчас? Пока ты не остыл...
Ковать надо, пока горячо. Это Игорь прочел в глазах
жены. Но ответил угрюмо:
— Боюсь все испортить... Если я, блудный сын и нежелательный стажер, ворвусь к отцу и высокому начальству среди ночи, меЦя сразу же выставят за дверь... И с чего я начну? Рисковать мне нельзя, каждое слово надо заранее обдумать. До утра что-нибудь соображу.
Надийка вышла проводить золовку.
Игорь снова несколько раз обошел вокруг стола.
Неплохо было бы и ему найти хотя бы какую-нибудь отмычку к отцовскому сердцу. Но слишком много образовалось крутых и высоких завалов из того, что годами собиралось и сбрасывалось как и куда попало. Хватит ли одной ночи, чтобы пробиться через эти глыбы? И хорошо было бы, если бы в эти поиски не вмешивалась Надийка. Игорь очень ее любит, но свекра своего она знает с чужих слов. Что, кроме общих фраз, Игорь от нее услышит?.. Да и пойдет он завтра к отцу не для того, чтобы отказаться от всего, к чему столько лет стремился и всем сердцем стремится теперь...
Но мужа своего Надийка знала лучше, чем он ее.
Долго ли она провожала Татьяну, Игорь не заметил. Но не успела она войти, как на круглом столе появились два стакана, сахарница, печенье.
— Сейчас будет чай,— сказала она.— Крепкий, как ты любишь. Много разного сора тебе нужно выбросить из себя за эту ночь...
И вот чай уже налит в стаканы.
— Садись,— остановила мужа Надийка.— За ночь еще находишься. Выпей первый стакан со мной.
А когда Игорь сел, она робко (раньше он не замечал у нее этого) предложила:
— Не лучше ли тебе думать вслух? Быстрее разберешься, что тебе нужно... И ты знаешь,— завтра я обедаю у твоих, и, чтобы не попасть впросак, мне надо знать, как и о чем ты будешь говорить с отцом... Мешать я тебе не буду. Смолчу, даже если ты понесешь околесицу.
Мягкость была испытанным оружием Надийки. Умела она с ее помощью достигать того, чего иной жене не удается добиться ни просьбами, ни упреками, ни злым шипением. Однако сегодня Надийка говорила и держалась особенно мягко. И вглядывалась в мужа так, словно внезапно увидела в нем нечто раньше не замеченное.
Игорь колебался недолго и начал с того, на чем Надийка прервала его размышления:
— Понимаешь... И ты, и Таня, и я, и даже Сергей, самый старший среди нас,— словом, все наше поколение,— мы... как бы это сказать... мы будто в поезде родились. Затем нам пришлось пересесть в автомашины, а там и на самолеты. А если вдруг мы очутимся в ракетах, то и это примем как должное. Иногда мне кажется,— от , предыдущего поколения мы... нет, еще не оторвались, но вперед рвемся куда решительней, чем оно. В этом, по- моему, все дело... Процесс вполне закономерный. Каждое новое поколение обязано пойти дальше предыдущего... Тебе еще не кажется, что я несу чушь?
Верная своему обещанию, Надийка ничего не ответила. Только озадаченнее стали ее глаза.
Игорь попытался выразить свои мысли яснее:
— Одним словом, мы, наше поколение, родились в пути и находимся в непрерывном и все убыстряющемся движении. Сергей, например, в свои пионерские годы пел: «Наш паровоз, вперед лети!» Мы с тобой на кострах пели уже другое: «Ведет самолет комсомолец-пилот». И безоговорочно верили, что уже «близится эра светлых годов»...
Брови Надийки шевельнулись, в глазах появилась тревога: почему у Игоря так растекаются мысли?
Если до сих пор хмурый взгляд Игоря блуждал по комнате, ни на чем не задерживаясь, то теперь он неотрывно смотрел на жену. В голосе- появилась грустная усмешка:
— Мы так свыклись с непрерывным движением, что и в коммунизме не будет у нас остановки: для нас коммунизм станет лишь этапом пути. И смерть мы встретим на ходу, как солдаты, идущие в наступление. Поэтому наше поколение так напряженно смотрит только вперед, забывая, что надо хотя бы изредка оглядываться... Только после встречи с Черемашко, точнее — после сегодняшней операции, я впервые спросил себя: а что у меня позади?.. Ты помнишь, как терзала меня смерть от такой же болезни в нашей больнице? Я успокаивал себя тем, что подобный случай — как ушиб локтя: боль нестерпимая, но скоропроходящая. А сегодня мне стало страшно: значит, не только отцу, но и мне не так уж трудно оправдать себя... После того, как Сергей... Подумать только — он несколькими обыкновенными словами разбудил у своего полубога совесть, заставил его припомнить чуть лице все, что тот знал и умел, сделал с отцом то, чего не могли добиться ни я, ни Таня... Так вот, после того, как этот недавний рак-отшельник неожиданно отказал мне в элементарной дружеской услуге, я еле сдержал свою злость. А теперь злюсь на себя: почему Сергей знает моего отца лучше, чем я или Татьяна?
Одним глотком Игорь опорожнил свой стакан. Полез было за папиросой. Но оглянулся на спящего сына и выдернул руку из кармана.
Жена снова налила ему чаю.
— Очевидно, не глупые нотации читать отцу, а почаще ставить себя на его место — вот что я должен делать. А я лишь сейчас начинаю понимать: отца в какой-то мере таким сделало его время...
Игорь навалился локтями на стол; надо было как можно скорее перебрать в памяти все, от чего он так долго отмахивался.
— Очень трудно разобраться во всем, что пришлось испытать отцу. Когда формировался его характер, меня не было на свете. Какая тогда была жизнь,— об этом мы с тобой знаем лишь по книгам да по рассказам... Твоему отцу нет и пятидесяти: сознательную жизнь он начал после Октябрьской революции. И жил в совсем ином окружении — шахтерском. Моего с ним не сравнишь... Вот и разберись, за что мы имеем право спросить с профессора Шостенко, а в чем он ни перед нами, ни перед советской наукой не виноват.
Рука Игоря снова полезла в карман. Но ничего не вытащила и на этот раз.
— Родился мой отец в прошлом столетии. Сознательная его жизнь началась задолго до Октября. Если бы не революция, не знаю, что из него вышло бы. Ничего я не знаю и о том, какое детство, какая юность у него были... Есть такое слово «рутина». Вот оно, по-моему, точно определяет среду, из которой вышел Федор Ипполитович Шостенко. В детстве каждый новый день был для него почти точной копией дня минувшего. В семье все считали, что подняться на одну ступеньку общественной лестницы— счастье, а сойти на нижнюю — трагедия... Конечно, происходили и тогда знаменательные события: революция пятого года, первая мировая война. Но в пятом году отец был в первом или во втором классе гимназии. Отзвук революционных событий вряд ли проникал сквозь толстые стены казенных гимназий, особенно к ученикам младших классов. Первая мировая война, кажется, разбудила что-то и в отце. Но, повторяю, только Октябрьская революция сделала из отца человека. А он думал, что ему просто-напросто необычайно везет. Нет, способностями своими он не пренебрегал. В этом очень много помогла ему мама. Это она добилась, что в конце концов он всего себя отдал больным, ученикам, науке... Только шесть или семь лет тому назад я начал замечать, что мой отец мало-помалу теряет все лучшее, что у него есть...
Игорю казалось, будто он не о родном отце рассказывает, а стоит у постели больного, и, запрятав свое волнение так глубоко, что и сам его почти не ощущает, ищет причины старой, но не ясной ему болезни.
Не замечал он и того, как все тревожнее становятся глаза жены, как она порывается спросить о чем-то и каждый раз сдерживается.
Игорь продолжал:
— От него начали разбегаться самые способные ученики... Да ты слышала об этом тысячу раз,— перебил он себя, так как Надийка пожала плечами.— Но ведь я впервые думаю о том, почему же отец топчется на месте. Во многом он все-таки сам виноват. Чтобы вести науку вперед, одной одаренности мало. Тем более — научные
интересы у моего отца не выходили за рамки тех разделов биологии, которые обслуживают хирургию. Развитием точных наук и техники он не интересовался, хотя постоянно пользовался и рентгеном, и электрокардиографом, и другими приборами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32