Теория относительности, квантовая механика, строение атомного ядра — какое до этого дело хирургу? А в наше время даже узкому специалисту так думать нельзя. Отец не заметил, что биология с медициной даже не пересели, а на ходу перескочили из поезда в реактивные самолеты. А когда новые открытия точных наук, найденные ими совершенные методы исследований, скрупулезная проверка известных ранее и вновь открытых фактов математическим анализом — так сказать, числом и мерой,— когда это настойчиво постучалось к нему в двери, он обеими руками отмахнулся. Слишком свыкся с той методикой, которую наука выработала для себя еще в конце позапрошлого столетия и которая позволила ей перейти от пешего хождения в потемках к железной дороге с мощным прожектором на паровозе. Отец и сегодня уверен: эта методика за полтораста с лишним лет достигла такого совершенства — куда там кибернетике. С математикой и физикой мой отец вообще никогда не ладил.
— Не слишком ли много ты хочешь от старого человека? — не сдержалась Надийка.— Разве мало он за свою жизнь сделал?
Игорь провел рукой по лбу.
— Я же сказал тебе, что причины отставания моего отца не только в нем самом... Может быть, если бы перед ним постоянно ставились только такие требования, какие предъявляла советская власть к ученым в то время, когда был жив Ленин, отцу по сей день хватило бы сил идти вперед. Шел же он правильным путем, в первых рядах советских хирургов до конца войны!.. Странные вещи стали происходить в советской науке после войны. В первую очередь в биологии. Многим начало казаться, что она достигла, так сказать, геркулесовых столбов. В агрономии самым передовым был провозглашен Вильяме, мичуринское направление в биологии признавалось единственно правильным, последнее слово в физиологии сказал Павлов, правофланговым всей хирургии стал Бурденко. Все они были очень талантливыми учеными. Но ни Мичурин, ни Павлов, ни Бурденко и мысли не до*
пускали, что достигли пределов в познании. Они ясно видели, что таких пределов быть не может. Они сами искали новых путей до последнего своего вздоха и требовали этого от учеников и последователей. Но не исследование новых фактов и закономерностей, не выяснение их природы стало основой тогдашних научных работ. В таких условиях легко утратить стремление к знанию. У моего отца заслуг было достаточно, вот он и позволил себе не думать о будущем.
Не к Надийке — к самому себе обращался Игорь. Он так торопился отыскивать ответы на вопросы, которые раньше перед ним не возникали, что нё заметил, как вдруг стала спокойной его жена.
— К счастью, ничего из приобретенного когда-то отец не утратил. В этом я сегодня убедился. Операция, которую он сделал Черемашко,— это работа настоящего мастера. Значит... не думай, пожалуйста, что это попытка оправдать моего отца. Это значит, что он годами держал свой талант зарытым в землю. И только сегодня ему пришлось свой талант выкопать. Надолго ли?..
Ответа на этот вопрос не было. И Игорь не усидел: вынимая папиросы на ходу, он выскочил из комнаты. В темном коридоре несколько раз жадно затянулся крепким табачным дымом. Но спокойнее от этого не стал.
Допустим, он кое-что понял из того, а чем так долго и упорно предпочитал не думать.
А что же дальше?
Бросив недокуренную папиросу, Игорь угрюмо вернулся в комнату. Во рту было сухо. Одним духом проглотил остаток холодного чая. И удивился: Надийка явно повеселела.
— Еще налить?
Игорь покачал головой. Но стакан был уже полный.
— Ты хочешь повторить завтра эту лекцию отцу? — улыбнулась Надийка.
Игорь потупился.
— Да нет... Для себя самого надо свести воедино все что приходит сегодня в голову... А с отцом не такой должен быть разговор.
— А какой?
— Не знаю... До утра времени много — что-нибудь придумаю.
Прозвучало это неуверенно.
Надийка подошла, села рядом.
— Сегодня ты, Игорек, ничего не придумаешь. И явишься завтра к отцу не выспавшийся, начнешь неизвестно о чем заикаться... Ложись спать. Завтра я разбужу тебя пораньше. Ты соскребешь с себя эту щетину.— Ласковая рука прошлась по щекам Игоря.— Постоишь под холодным душем. Наденешь свой лучший костюм. И внимательно выслушаешь меня.
Игорь попытался независимо улыбнуться:
— На это я и сейчас способен.
Надийка покачала головой.
— Выслушаешь и начнешь спорить? Убедишь себя, что мой совет тебе ни к чему?.. Мне сейчас не до споров, я спать хочу. Утром, на свежую голову, ты сразу сообразишь, что плохого я тебе не желаю... Ложись, а то и я не засну... без этого плеча.
Надийка склонила голову на плечо мужа.
«Неужели проспал?»
Эта тревожная мысль разбудила Друзя.
Но светящиеся часовые стрелки (ложась, Друзь забыл снять часы с руки) показывали десять минут шестого. Целый час еще можно спать. Да и голова будто камнями набита: не оторвать от подушки.
Что же разбудило его ни свет ни заря?
Приснился ему институтский патофизиолог—Виктор Валентинович. И его лаборатория. И его недавний опыт, смотреть на который ходил и Друзь. В клетке неподвижно лежал подопытный барбос. Собака была доведена до крайней степени обезвоживания организма, хоть и пила, сколько хотела. Но выпитую воду из ее желудка сразу же выкачивали, ни одной капли даже в двенадцатиперстную не попадало.
Виктор Валентинович хотел выяснить, как реагирует животное на отсутствие воды в его организме, если снять у него чувство жажды: проживет ли оно дольше, чем контрольная собака, которой просто не дают пить? От опыта Виктор Валентинович ждал интересных результатов.
Но для чего это Друзю?
Впрочем...
Болезнь и операция заметно уменьшили количество воды в организме Василя Максимовича. Но эту недостачу нужно пополнять так, чтобы до заживления операционных ран вода не проходила через подвергшиеся резекции тонкие кишки. Для этого есть немало способов. Вот только — снимает ли такое «поение» чувство жажды? А оно мучит непрестанно, отнимает у больного силы.
Поэтому...
Мгновенно исчезли камни из головы. Сонливости как не бывало. Друзь вскочил, стал одеваться.
Как можно скорее в клинику! И если Черемашко стало хоть немного хуже, Друзь позвонит Виктору Валентиновичу, упросит немедленно приехать в институт...
Кое-как одевшись, Друзь на цыпочках прокрался в кухню. Чтобы не разбудить мать, света не зажег. Протер глаза мокрым полотенцем. Есть не хотелось, но день будет не легче вчерашнего, надо чем-то подкрепиться. В темноте стал шарить там, где мать хранила еду...
Внезапно вспыхнул свет. От неожиданности Друзь на что-то наткнулся.
У двери стояла мать в наскоро накинутом платье и заспанно щурилась на сына.
— Фу-фу! — облегченно вздохнула она.— А мне почудилось— вор. Проголодался среди ночи?
Друзь смущенно поднял опрокинутую табуретку.
— Да нет... Просто припомнилась одна вещь. Очень нужная моему больному. Вот и...
Мать снова вздохнула:
— Не слишком ли много ты берешь на себя? Ведь ты у меня...
Друзь остановил ее шуткой:
— Я у тебя, мама, только начинаю в силу входить. Кроме того...
Странные слова вертелись у него на языке:
«Вот-вот тринадцатый год второй моей жизни минет, а я все еще наверстываю отнятое у меня войной. А когда наверстаю и будут и у меня ученики, обязательно останется в них что-то мое, как навсегда стало моим лучшее в Федоре Ипполитовиче».
Нет, ничего не сказал Друзь: даже перед самим собой совестно так бахвалиться.
Мать сказала:
— Прежде чем бежать в клинику, побрейся. Так за-» рос — всех больных перепугаешь. А я уж соберу тебе по-» завтракать.
Целый час добирался Друзь до института. Пришел туда в половине седьмого.
На всех этажах стояла такая тишина, будто в клинике ни живой души. Значит, все в порядке. Но тревога Друзя не улеглась. На третий этаж он поднялся, не заметив лестницы. Лишь перед первой палатой замедлил шаги, даже на цыпочки поднялся, чтобы не всполошить ни Василя Максимовича, ни Женю.
Дверь в палату раскрыта. В неярком свете лампочки- грибка Женя казалась белой тенью. Она застыла в своем кресле, всем телом подавшись к койке. Чувствовала себя, наверно, солдатом первого года службы, поставленным на самый ответственный пост.
Увидев больного, Друзь облегченно вздохнул.
Черемашко лежал навзничь, в той позе, в какой его положили вчера. Глаза были закрыты. Одеяло равномерно то поднималось, то опускалось. Неужели его сон так крепок и глубок? Хорошо, если так...
Как бы почувствовав, что на пороге кто-то стоит, Женя оглянулась. Глаза ее засветились.
Друзь невольно улыбнулся. Впервые в жизни эта девушка провела бессонную ночь возле приговоренного к смерти больного, замучили ее всякие страхи, измотало ни разу не испытанное напряжение. Для нее эта ночь — как первый бой для необстрелянного солдата. И сделала она все, что от нее требовалось. Вот и обрадовалась.
Беззвучно, не скрипнув креслом, Женя поднялась, проскользнула в коридор. Остановилась там, откуда ей виден был Черемашко. Друзю обо всем доложила коротко, словно ночь эта сделала ее опытной, ко всему привыкшей медицинской сестрой.
— Ночь прошла спокойно. Василь Максимович просыпался не очень часто и почти сразу засыпал. Он очень разговорчив. Но чувствует себя сейчас не хуже, чем перед операцией.
Но глаза ее не гасли.
— Много пил?
— Нет. Несколько раз пососал влажную марлю. До
полуночи пробовал разговаривать — о чем угодно, только не о своей болезни. Ни одной жалобы. Не было и бреда.
— Спасибо, Женя,— сдержанно, как бы не замечая ее волнения, сказал Друзь. И, вспомнив позавчерашнее, поздоровался: — Доброго вам утра.
Женя коротко кивнула, как он в воскресенье:
— М-м... угу!
Друзь хотел бесстрастно спросить:
— Вы, наверно, устали?
А получилось озабоченно.
Голос Жени, хоть и приглушенный, зазвенел: •
— Да что вы, Сергей Антонович, какая там усталость! Дежурить около больного, которого все, кроме вас и меня, считают безнадежным, видеть, что правы мы, а не они,— такого в моей жизни еще не было. Я не заметила, как прошла ночь. Который теперь час?
— Скоро семь.
Женя посочувствовала Друзю:
— А вы сегодня, как видно, и не ложились. Из-за Ва- силя Максимовича?
Кажется, Друзю удалось притвориться, что он не расслышал.
— Когда Черемашко проснется, позовите меня. Я буду в ординаторской.
До ординаторской он дошел, твердо ступая. Не оглянулся, не пожелал видеть, как померкли девичьи глаза, как побрела Женя в палату, как застыла на своем кресле в той же напряженной позе.
В ординаторской Друзь подошел к телефону, протянул к нему руку. Но трубки не снял. И не сразу собрался с мыслями.
...Спать, как можно дольше спать — вот что необходимо Василю Максимовичу. Спать сегодня и завтра. Надо во что бы то ни стало добиться, чтобы окружающее ничем не привлекало его внимания, чтобы жажда не казалась ему нестерпимой, чтобы ни в чьем взгляде он не увидел ни малейшего признака тревоги. И ни над чем он не должен задумываться. Тогда организм сам отыщет резервы для скорейшего восстановления сил. А помогать ему в этой борьбе на первых порах нужно вливанием прямо в кровь, в лимфатическую систему, в мышцы глюкозы, антибиотиков и иногда наркотиков. Следует попробовать и инъекции такого мощного тонизатора.
Мысли эти возникли у Друзя еще вчера. Но главным тогда была операция. А сегодня необходимо разработать точный план ухода за оперированным на ближайшие дни.
Почему же и дома, и когда он бежал как сумасшедший к трамваю, и в трамвае думал не про сон, и о том, что больному необходимо в самую первую очередь — ни одной мысли. Если бы, проснувшись, он сразу попытался представить себе сегодняшний день Василя Максимовича, сразу бы стало ясно: если и понадобится для Черемашко «собачье устройство», то не раньше завтрашнего вечера, когда должен подействовать кишечник и более или менее определится состояние больного. А Друзь чуть не разбудил Виктора Валентиновича, чуть не заставил этого деликатного человека понапрасну мчаться сюда... Как можно быть таким тупицей?
Друзь в смущении опустил голову. Увидел вблизи себя стул, опустился на него.
Вдруг изо всех сил стукнул палкой об пол.
А все потому, что вчера он целый вечер не мог сосредоточиться на том, что ему крайне необходимо. Ему пришлось, не придя в себя после пережитого в клинике, разъяснять Татьяне Федоровне очевидные даже грудным младенцам истины. А затем у него испортилось настроение, так как она уехала, не попрощавшись и чего-то ему не простив. Кроме того, мать бог знает что выдумала — такого наговорила, что, наслушавшись, не только начнешь, как влюбленный подросток, листать книгу, которой касалась рука небесного, так сказать, создания, не только станешь повторять чепуху о том, что понедельник — самый счастливый день твоей жизни, но, чего доброго, пойдешь плясать вприсядку.
Неужели именно это ни свет ни заря подняло Друзя с кровати?
Вчера, когда Друзь засыпал, не темно-серые глаза он видел. Вот когда сон начал путать его мысли, глаза потемнели и буйными волнами засверкали над ними золотистые кудри, как бы невзначай выбившиеся из-под косынки медицинской сестры. Друзя охватило тогда жгучее, ни с чем не сравнимое ощущение: вот-вот произойдет непоправимое, а виновным будет только он. Ни
в коем случае нельзя было оставлять Василя Максимовича на совсем юную медсестру.
Нет, не мысль о Викторе Валентиновиче и его приборе подняла Друзя среди ночи, а этот не сразу осознанный страх.
А может быть, потому неосознанный, что, перелистывая перед сном книгу, забыл он о своем далеко не юношеском возрасте?.. Когда тридцатипятилетний мужчина хоть на миг потеряет ясность мышления, как дым рассеивается то, в чем убеждает он себя вот уже столько лет* Неужто так и не сумел он побороть в себе коварный инстинкт продолжения рода?
Припомнилась услышанная в детстве сказка о «бешеной машине». Не от взрослых слышал, а от таких, как и он, ребят железнодорожной окраины. Должно быть, они сами ее и выдумали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32