Обедать завтра он будет дома. А если Ольга выполнит свою угрозу, тем лучше: невестка сразу поймет,— чем скорее Игорь отсюда
исчезнет, тем меньше неприятностей будет и у него, и у его жены.
Марш по кабинету возобновился.
Итак, ни семейный разлад, ни бессонница стальной души профессора Шостенко не задели.
Почему же еще острее стало чувство неприкаянности и растерянности? Неужели правы Самойло и Фармагей? Неужели причина этому Сергей Друзь?
В самом деле, кто целый день трепал нервы своему принципалу?
Федор Ипполитович как бы снова увидел голову Сергея над аортой Черемашко, с крупными каплями пота между шапочкой и маской. Какие уверенные и точные у него пальцы! Как виртуозно, хоть и неторопливо, его скальпель находит пути, чтобы уйти подальше от аорты! Не хуже, чем у его учителя... если бы, конечно, тот все сообразил и сам принялся удалять тромб. А профессор непременно сообразил бы, не пойди его голова кругом еще перед операцией. И не возился бы с тромбом столько!
Вот тебе и полуинвалид... Вот тебе и неудачник...
Четыре года работает Сергей в институтской клинике, а никто (Федор Ипполитович не исключение) не замечал за ним ни сообразительности, ни смелости и уж конечно ни малейшей искры таланта. Покладистость и удивительная скромность,— вот и все, чем Сергеи выделялся. Но ведь скромность (Федор Ипполитович всегда так думал) вообще не признак одаренности. Особенно скромность сверчка, интересы которого дальше щели за печкой не идут...
Давно следовало отчислить Друзя из ординатуры...
И — на тебе!
Сергей — точь-в-точь вода, которую дурак задумал вскипятить на огне свечи. Подвесил и забыл. А вода нагревалась и нагревалась... Когда же на нее случайно оглянулись, она вовсю бурлила и пар стоял над нею столбом...
Сразу же поразила ехидная мыслишка;,
«А дураком-то со свечкой был ты...»
Федор Ипполитович сдержанно крякнул: так черт
знает до чего можно додуматься.
И вспомнилось...
Года за три до своей смерти Дмитрий Кириллович Шанин делал не менее сложную операцию. Ассистировал ему Федя. Как всегда, любуясь мастерством старика, он спрашивал себя: «Стану ли я когда-нибудь таким же артистом?» И в самое ответственное мгновение из дрогнувшей руки Дмитрия Кирилловича чуть не выпал скальпель: сердце старика не выдержало напряжения. Не раздумывая Федя выхватил скальпель у Шанина, бесцеремонно оттолкнул его от стола — сам сделал что нужно: спас больного от смерти, а старого учителя от непоправимого. Как бешено сверкнул глазами на своего слишком решительного ученика Дмитрий Кириллович!; А после операции подошел к Феде, обнял, расцеловал...
Разве тусклая свеча грела Федю смолоду? Все время его охватывало жаркое пламя, которым до последнего дыхания пылал его учитель. Шанин умер на семьдесят восьмом году жизни, то есть был он на пятнадцать лет старше Федора Ипполитовича. А сделал намного больше, чем его ученик...
От своего профессора Сергей услышал только машинально брошенное «спасибо». А чтобы ученик и об этом поскорее забыл, учитель подсунул ему подхалимскую диссертацию Фармагея...
Круто повернувшись, Федор Ипполитович подошел к столу, тяжело опустился в кресло. Как утром в институтском кабинете, у него подкосились ноги.
Только этого ему на сон грядущий недоставало!
И нет сил отделаться от назойливых мыслей. Чем решительнее гонит их Федор Ипполитович, тем больнее они жалят.
Сегодняшняя операция — это как бы заключительный аккорд того, что началось в его служебном кабинете, продолжалось на консилиуме и у лифта. Как могло случиться, что научный руководитель института ни разу не послал этого блаженненького ко всем чертям, а то и дальше? Мало того — сам превратился в такого же юродивого.
Сломя голову мчаться к случайно привезенному «скорой помощью» больному Федор Ипполитович утром не собирался: из путаного сообщения Друзя на пятиминутке нельзя было понять, что за болезнь у Черемашко. А тут еще попался на глаза не виденный три года сын. Да и во время обхода профессор не прошел бы мимо нового большого... А Сергея, видите ли, оса ужалила: ворвался в кабинет, устроил нелепую сцену, вогнал, так сказать, своему учителю иглу в самое больное место. Да еще при Игоре. От такого не только помчишься...
Оперировать Черемашко самому — такого у профессора и в мыслях не было. Самойло Евсеевич говорил очень убедительно, у Друзя не нашлось ни одного возражения. Осмотрев больного, Федор Ипполитович пришел к тому же выводу: если и нужна в данном случае операция, то лишь для того, чтобы установить причину смерти больного. Но ему пришлось сделать Черемашко все, на что он был способен. А это ни к чему. С таким же успехом мог поворожить над Черемашко первый попавшийся знахарь. Не настолько глуп Сергей, чтобы, удалив тромб, поверить: его старания и опытность учителя вернут к жизни разрушенный болезнью организм.
У лифта Федор Ипполитович хотел подготовить родственников Черемашко к неизбежному... А после упреков Друзя нырнул в лифт, как побитый пес в будку. Как могло произойти с ним такое, совершенно непонятно.
Досаднее всего — к Сергею не придерешься. Сказанное им в кабинете, на консилиуме и у лифта не нарушало норм взаимоотношений между учеником и учителем: Сергей не позволил себе повысить голос,— наоборот, в нем было столько почтительности. Но глаза... В них, казалось, то появлялись, то гасли вспышки, как при электросварке, и эти вспышки прожигали насквозь.
Такие глаза бывали у Оли, когда ее воспитательные приемы действовали не сразу.
Так ведь Оля была совестью Феди!
А кто такой Друзь? Какое, черт возьми, он имеет право помыкать своим спасителем?
Федор Ипполитович вскочил с кресла, опять сел: ноги совсем обмякли. Тоскливо заныло сердце... Ударить кулаком по столу — даже на это сил нет...
Долго сидел отмеченный многими знаками отличия ученый, ожидая, когда же успокоится перетрудившееся сердце.
Взгляд его остановился на двух кучках изорванной
бумаги. Почему не прикоснулась к ним Ольга? Чего она хочет этим добиться?
А когда утихла боль в груди, на губах у Федора Ипполитовича появилась недобрая усмешка.
Не такой, значит, Сергей смирный и безобидный. Не раз и не только от «левой руки» слышал об этом Федор Ипполитович. Но пренебрежительно отмахивался: столько лет Друзь у него на глазах, он знает его как свои пять пальцев... Видно, недоглядел, не понял, на какое притворство способен этот молчальник. И конечно же карьеристские устремления ему не чужды. Он давно, по-видимому, ждет случая, чтобы внезапным ударом сбить с ног того, кому должен был бы каждое утро и каждый вечер бить земные поклоны.
Вот и дождался Федор Ипполитович...
И с каким восхищением глядел на своего приятеля Игорь!
Сразу попав в больное место, Сергей весь день не давал Федору Ипполитовичу опомниться — то и дело ошарашивал его. За все, так сказать, сердечно отблагодарил того, кто не дал ему окочуриться, сделал человеком. А теперь, вероятно, злорадствует вместе с Игорем: после такого нокаута не скоро, мол, придет в себя старик.
Ну, это бабушка еще надвое сказала!
Не так-то просто даже недозволенным приемом положить на лопатки закаленного борца. Пусть Федор Ипполитович не сразу ответил на удар. Но завтра Друзь на собственной шкуре испытает, как разделывается с заговорщиками старый Шостенко! Фармагеева писанина — только подснежники. Дальше будут и фиалки, и ландыши, и розы. А там пойдут и ягодки. Жалости ни Сергей, ни Игорь не дождутся!
Что же касается дочери, то и она получит по заслугам. Пусть только появится.
Не обойдет Федор Ипполитович своим вниманием и слишком уж озабоченных его судьбой авторов разорванных эпистолий. Он ответит им немедленно! Он будет воплощением деликатности. Но с первых же строчек им станет ясно, кто такой профессор Шостенко и какие они невежи и невежды. А вскоре и на деле он покажет им — и не только покажет! — что отпевать его рано. Пороху для своей пороховницы ему не занимать!
Рука потянулась к ближней кучке, придвинула ее. Федор Ипполитович начал поспешно разбирать обрывки, складывать их.
Коль отвечать, так под горячую руку!
За этим кропотливым занятием и застала его Татьяна.
Увлекшись, Федор Ипполитович не услышал, как стукнула входная дверь, как дочь вошла в кабинет. Лишь когда за его спиной неожиданно послышалось: «Помочь тебе, папа?» — он вздрогнул, будто застали его за чем-то постыдным. Но не торопясь накрыл газетой наполовину сложенное письмо из Свердловска и буркнул:
— Ты каждый день будешь являться домой так поздно?
Дочь смутилась, словно не было ей и шестнадцати, а пришла домой после полуночи впервые.
— Я больше не буду, папа. Разве только в дни дежурств по номеру...
Федор Ипполитович пожал плечами: слишком хорошо знал он, чем может стать через минуту Татьянина кротость.
Стоя у двери, дочь смотрела не на отца, а как бы сквозь него, на что-то видимое только ей. Обеими руками приглаживала свои непокорные волосы, хоть они и не были в беспорядке. Темно-зеленый полумрак скрывал ее, но Федор Ипполитович заметил, как вздрагивают ее пальцы, а губы то едва заметно улыбаются, то сердито вдруг сожмутся.
Татьяна взволнованна? Не часто такое можно увидеть...
Но расспрашивать... «Со мной ничего» — иного от нее не дождешься. После того как она вышла замуж за Шляхового и ушла из дома, ни жалоб, ни просьб отец от нее не слышал...
— Можешь ложиться,— разрешил Федор Ипполитович.— А я немного еще посижу. Не обращай на меня внимания.
Не сразу, видно, дошли эти слова до Татьяны. Не сразу ее улыбка стала ясной.
— Как хорошо, что ты не спишь! Может быть, и мне уделишь минутку?
Не ожидая ответа, поставила второе кресло рядом с отцовым, спинкой к столу, решительно отодвинула стопку, увенчанную панегириком Фармагея, села, закинув ногу за ногу. Как и для всех женщин на свете, понятие «минутка» означало для Татьяны и секунду, и целый час.
Отец предупредил:
— Если ты о своем брате...
Дочь перебила:
— Нет. Только о себе.
Поверить такому трудно...
— Ты? О себе?
Дочь решительно кивнула.
Отец пожал плечами, но сел удобнее.
Что его дочь может обходиться без чьих бы то ни было советов, это Федору Ипполитовичу стало ясно вскоре после ее замужества. А когда она начала работать в газете, он пришел еще к одному не совсем приятному заключению: отцовские обязанности по отношению к дочери можно предать забвению. О нет, Татьяна отца и мать не забывала, заходила к ним часто, охотно рассказывала о своей работе, о том, как живет. Но не больше того, чем делилась и с не очень близкими знакомыми.
Так продолжалось до позапрошлой осени до непонятного разрыва с мужем. А прошлой зимой вообразила себя проповедницей: начала, видите ли, пробовать на отце свои агитационно-пропагандистские и* прочие журналистские способности, причем даже приблизительно не представляла, что именно ей нужно и какой от этого будет толк. Видимо, нечем стало заполнять пустоту, при* шедшую к ней с одиночеством.
Вот и о себе захотелось ей поболтать именно в тот безалаберный день, когда Федору Ипполитовичу кажется, что нарушен привычный ритм его существования, что все пошло вкривь и вкось... Ну, если без этого не обойтись, пусть уж прибавляет к куче отцовских неприятностей свои.
Отец подпер голову ладонью: я весь, мол, внимание.
Татьяна, кажется, поверила в его искренность. Перестала покачиваться ее закинутая нога, вдруг застенчиво опустились ресницы.
Неужели появился наконец возле нее тот, кто может занять место Шляхового?
Начала она тихо:
— Скажи, папа, ты в самом деле злишься на Сергея?
И это называется «о себе»?..
Федор Ипполитович отодвинул лампу и неизвестно зачем заглянул под разостланную газету.
Впрочем, именно этого и следовало ожидать. Именно очередной проповедью дочери должен закончиться этот нелепый день.
— Послушай, Татьяна... Что тебе до моего института? Что тебе Сергей:*.. Ложись спать... Уже час ночи, а мне необходимо ответить на письма.
Дочь положила руку на руку отца. Каким доверчивым и ласковым казался этот жест...
— Я хочу знать, как ты относишься к тому, кого я люблю.
Если бы кресло внезапно подбросило Федора Ипполитовича к потолку, он не был бы потрясен сильнее. У него появилось такое ощущение, словно он повис между небом и землей, а понесет ли его за облака, или грохнется он с черт знает какой высоты — неизвестно.
— Что-что?
Только на это его и хватило.
— Я люблю Сергея,— сказала Татьяна так, будто это ни для кого уже не новость.
И столько появилось в ее глазах стыдливой радости, что отец понял: это не выдумка и не глупая шутка. И не похожа его дочь на ту девчонку, которая когда-то небрежно кивнула на Шляхового и равнодушно произнесла: «Чуть не забыла. Я сегодня зашла с ним в загс». Шел ей тогда двадцать второй, и в такой залихватской манере захотелось только что испеченной даме продемонстрировать перед родными свою самостоятельность.
Дело, конечно, давнее. Да и привык тогда Федор Ипполитович постоянно видеть Шляхового рядом с дочерью, считал его достойным зятем.
Но чтобы умная, требовательная к тем, кто ее окружает, талантливая дочь выдающегося хирурга ни с того ни с сего втюрилась в Друзя, в человека, который воистину ни богу свечка, ни черту кочерга, ну, знаете ли...
Сбитый с толку отец попытался отмахнуться.
— Если ты снова начала сочинять сказки...
— Это не сказки, папа,— остановила его дочь.— Я давно люблю Сергея. Даже не помню, когда это началось. Но поняла это, к сожалению, лишь после того, как- прожила с Шляховым шесть лет.
— ...то оставь, пожалуйста, меня в покое,— не слушая ее, закончил отец.
В глазах Татьяны промелькнуло выражение непреклонности, так часто появлявшееся в глазах ее матери в те времена, когда юная сестра милосердия ходила в красноармейской гимнастерке. Однако рука дочери нежно пожала руку отца.
Федор Ипполитович невольно стал ласковее:
— Но ведь это чушь, Таня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32