Игорь втянул голову .в плечи.
Что отцовские вздорные разговоры за обедом сбили его с толку,— это не оправдание: не потеряла же головы Надийка! За эти два дня произошло столько неожиданного, не успел разобраться что к чему,—тоже жалкая попытка оправдаться. А как же Надийка разобралась? Неужели только и заботы у нее, как думать вместо мужа?
Прав Сергей — хорошей сын не начинал бы с наскоков на своего отца, не изводил бы его изо дня в день комариными укусами. Еще пять лет назад Игорю надо было так напрячь свои силы, чтобы хоть на полшага, хоть в пустячке вырваться вперед. Самолюбие не позволило бы Шостенко-старшему даже в самом малом отстать от кого бы то ни было: нашлось бы у него второе дыхание... И разве только ради этого Игорь должен стать настоящим? У него самого сын, в конце лета будет еще кто-то, которому он дал уже жизнь. Настоящими людьми, достойными вступить в тот чудесный мир, куда сейчас стремится весь народ, они смогут стать лишь в том случае, если достойным этого мира станет их отец.
Углубившись в эти полные укоров мысли, Игорь не заметил, что, искоса поглядывая на него, Надийка улыбается.
Если бы Женю спросили, почему она в тот вечер пришла в клинику, она сказала бы, что ее привела туда тревога о Черемашко.
Действительно, ни о чем другом девушка не думала. Конечно, если бы она встретилась, с Сергеем Антоновичем (в восьмом часу ему нечего делать в клинике), она поблагодарила бы его за то, за что не успела поблагодарить утром. Но и завтра это будет не поздно...
В первой палате дежурила Арина Даниловна, медсестра Друзя. Черемашко, значит, в надежных руках. Но беспокойство Жени не рассеялось, а стало почему-то более ощутимым. Не улеглось оно и после того, как Женя заглянула в четвертую палату и ординаторскую. В палате были только больные, в ординаторской — ни души.
Спускаясь по лестнице, она увидела, что навстречу ей поднимается Танцюра. Вот с кем меньше всего ей хотелось встретиться! Чтобы этот чересчур самоуверенный парень не вздумал ее остановить, Женя пошла прямо на него с таким видом, будто он стал невидимкой.
На площадке второго этажа Танцюра оказался первым. И остановился на том самом месте, где утром стоял Сергей Антонович. К Жениному беспокойству прибавилось раздражение.
Танцюра посторонился, даже почтительно склонил голову. Словом, полная противоположность тому, каким недавно был в лифте.
— Добрый вечер, Женя!
Только спустившись на несколько ступенек, девушка ответила, не оглядываясь:
— До свидания.
Но на повороте лестницы она исподтишка глянула вверх.
Танцюра, заложив руки за спину, провожал Женю взглядом отнюдь не огорченным. Можно подумать, что он рад видеть Женю именно такой...
Все причуды в настроении оставили Женю, как только захлопнулись за ней двери института.
Улица была тихой и пустынной: институт построен
там, где зимой после семи часов редко кого встретишь, куда по вечерам не доносится ни шум трамваев, ни грохот грузовых машин. Поэтому девушка сразу услышала торопливые шаги. Затем в тусклом свете далекого фонаря стала вырисовываться высокая фигура.
Жене надо идти направо, а повернула она налево — навстречу шедшему.
И не ошиблась, это был Сергей Антонович.
Он так глубоко задумался,— подойдя к Жене почти вплотную, не зам-етил ее, а инстинктивно обошел стороной. Женя, сама того не заметив, взяла его за рукав.
— Куда вы, Сергей Антонович?
Друзь остановился.
— Как хорошо, что я вас встретила! — Тон у Жени был не такой, каким медсестре положено обращаться к врачу.— Утром я даже спасибо не успела сказать вам..,
И это не сразу дошло до Сергея Антоновича.
— Вам следует благодарить Федора Ипполитовича,— после долгой паузы ответил он и тотчас же перевел разговор на другое: — Вы хотите проведать Василя Максимовича?
— Я была у него. Думала помочь той, кто будет дежурить у него ночью.
— Ну, вы теперь и мою Арину Даниловну можете кое-чему научить.
Если это и был комплимент, то самый скромный из слышанных Женей. Но Жене от него стало теплее. Она забыла, что все еще держится за рукав Сергея Антоновича.
Друзь пошевелил взятой в плен рукой, но Женины пальцы сжались сильнее. Тогда он торопливо сказал:
— Благодарю вас за внимание к Василю Максимовичу. Но зачем же столько экзальтации? Она даже в малых дозах медицинским сестрам противопоказана.
Он и в самом деле такой наивный?
И Женя ответила еще почтительнее:
— Это ваше влияние, Сергей Антонович. Помните, как вы разговаривали позапрошлой ночью с Черемашко?
Друзь потоптался на месте.
— Тогда... Боюсь, что вы... что лучше, если завтра ночью в первой палате будет дежурить кто-то другой.
— Нет, этого вы не сделаете! — крикнула Женя,.
Сергей Антонович не ответил. Он напряженно вглядывался во что-то за Жениной спиной.
Девушка оглянулась.
У входа в институт был виден чей-то силуэт, слабо выделявшийся на свету, проникавшем сквозь полупрозрачные стекла дверей. Должно быть, он старался узнать тех, кто стоял так близко друг к другу. Затем быстро перешел на противоположную сторону и растаял в тени темного здания.
Женя узнала Танцюру.
Сергей Антонович решительно освободил свой рукав.
— Простите, но я очень тороплюсь. И вообще...
Отстранив Женю, Друзь шагнул к подъезду.
...Долго стояла Женя, глядя на закрывшиеся двери.
Кто-то взял ее под руку, осторожно повернул в ту сторону, куда ей нужно было идти. И не сразу она увидела, что ведет ее Танцюра.
«Какой же я тугодум! Дорога каждая секунда, а я...»
Почему Друзь смутился, увидев возле себя Женю? Разве он в чем-то провинился перед нею? Стоял, словно привязанный, что-то мямлил... И только неожиданное появление Танцюры привело его в себя.
Злясь на себя, Друзь ворвался в раздевалку. И чуть не налетел на помощника Фармагея — юношу в возрасте Вадика с весьма претенциозным именем, отчеством и двойной фамилией: Корнелий Аполлонович Буда-Розаль- ский.
Этого представителя самой младшей формации институтских хирургов Друзь почти не знал: за полгода пребывания юноши в клинике он не перекинулся с ним и двумя словами. Появившись в клинике одновременно с Вадиком, Буда-Розальский попал в ученики к Гришко. Кажется, они довольны друг другом. Юнец этот очень напоминает тех, кого некогда называли пижонами, а теперь именуют стилягами. Не лишен таких же задатков и сам Фармагей.
Как бы подтверждая это, помощник Фармагея перед зеркалом так укутывал свою шею невероятно пестрым
кашне, словно от того, как оно будет выглядывать из- под лацканов пальто, зависит его будущее.
Увидев отражение Друзя в зеркале, Буда-Розальский поздоровался с этим отражением на английский манер: слегка приподнял подбородок и стремительно вернул его в исходное положение.
Друзю было не до его манеры здороваться. Но неужели этот мальчишка собирается домой? Все-таки заставил себя спросить вежливо:
— Разве здоровье Марины Эрастовны улучшилось?
Корнелий Аполлонович ответил зеркалу:
— Вы о Хорунжей?.. Тогда «улучшилось» звучит слишком оптимистично.— И начал, четко произнося каждое слово: — Прогноз в данном случае весьма неблагоприятный. Имеются основания опасаться, что кризис наступит не позже утра, если не будут приняты самые энергичные меры.---Суть сказанного не помешала ему найти наконец нужный ракурс для своего кашне, снять пальто с вешалки и спросить не без иронии: — Не свидетельствует ли ваше появление здесь о вашей готовности сыграть в этой истории роль того великодушного стрелочника, который рад ответить за чужие грехи?
Старенькое демисезонное пальтишко он надевал так, словно то была роскошная, только что сшитая в первоклассном ателье шуба.
«Неплохая все-таки штука палка»,—второй раз за сегодняшний день подумал Друзь.
И вспомнил правило: разговаривая с подобными субъектами, полезно перед каждой репликой сосчитать про себя хотя бы до десяти. Крепко сжав губы, он заставил себя снять пальто без спешки. Ведь если бы Хорунжей стало хуже, даже этот законченный стиляга не смог бы так хорошо играть роль равнодушного.
Стараясь не давать воли своему раздражению, Друзь спросил:
— Может быть, перед тем как уйти, вы окажете мне небольшую услугу?-
Воспитанник Фармагея "гак и не повернул к нему головы. Но, застегнув пальто, произнес:
— Охотно, если позволит время.
— Будьте добры,— мягко попросил Друзь,— снять пальто, надеть халат и подняться со мной в вашу палату. По дороге вы расскажете мне, что произошло с больной и что вы предпринимали. И поворачивайтесь побыстрее,
У меня времени еще меньше.
Молодой человек наконец сделал полуоборот от зеркала.
— В курс событий я могу вас ввести и здесь.— Корнелий Аполлонович надел шапку.—Я уже намекнул, что Хорунжей может в какой-то мере, и то не наверно, помочь только оперативное вмешательство. Так думает дежурный врач. Он так и поступил бы. Но полчаса тому назад «скорая помощь» привезла сюда пожилого человека с ущемлением паховой грыжи. В чрезвычайно тяжелом состоянии. Раньше, чем через час-полтора, дежурный вряд ли выйдет из операционной...
— И вы решили, что вам тут нечего делать?
Буда-Розальский продолжал тем же подчеркнуто
бесстрастным тоном:
— Дежурный врач полагал, что, когда он освободится, еще не будет поздно. Ну, а если будет? С разрешения дежурного врача я позвонил к его, так сказать, подвахтенному. Но мой звонок не застал его дома. Мне сказали, что он будет после десяти. Упрекнуть его не за что. Визиты «скорой помощи» к нам обычно начинаются около двенадцати, а ночи под среду, как известно, вообще проходят спокойно.
— А короче вы не можете?
— После вашего звонка я осмелился потревожить доктора Евецкого. Он руководит диссертацией моего патрона и вообще очень благосклонно относится к нему. К тому же блестяще оперирует на брюшной полости. Выслушал он меня внимательно. Посочувствовал. И порекомендовал вызвать Григория Григорьевича. Или вас, так как вы приняли Хорунжую в клинику. Вами он руководит, моего ментора готовит на соискание кандидатской степени. И не знает, что у вас обоих телефонов нет. Да и вы не дома, потому что недавно звонили сюда. А добраться к моему ординатору — на это нужно полчаса трамваем. Пока я все ему расскажу, да полчаса на обратную дорогу, боюсь, Хорунжей тогда ничем не поможешь. И Григорий Григорьевич не из тех, кто по вечерам сидит дома... Совсем обнаглев, я позвонил самому профессору! Ответил мне женский голос: Федор Ипполитович все знает, а вы спешите сюда. Вот я и спустился вниз, чтобы встретить вас на пороге. Я готов ко всему —ассистировать вам или мчаться к своему наставнику, если вы скажете, что вам тут нечего делать. В таком случае...
Являть миру совершеннейший образец олимпийского спокойствия Буда-Рбзальский, очевидно, считал главным своим достоинством. Но неожиданно он стыдливо потупился.
Друзь переступил с ноги на ногу от нетерпения.
— Что там еще?
Буда-Розальский закончил:
— Сегодня последний день января. Зарплату мы получим завтра. Одолжите мне до завтра десятку,— думаю, что подобная акция в ваших возможностях. Тогда я привезу Григория Григорьевича через двадцать минут на такси,., если, конечно, застану его дома.
Терпение Друзя подошло к концу. Но просьба носителя пышных имен заставила его улыбнуться.
— За информацию благодарю. Ну, а если время, как вы говорите, у вас еще есть, то пройдемте к Марине Эрастовне.
И, не ожидая ответа, вышел из раздевалки.
Корнелий Аполлонович был проворнее, чем казалось. Друзя он догнал на лестнице, и халат на нем был застегнут на все пуговицы.
На площадке второго этажа Друзь встретил вдруг Серафиму Адриановну. Эта операционная сестра почти никогда не задерживалась в клинике после семи, а сейчас первая пошла ординатору навстречу.
— Добрый вечер, Сергей Антонович. Мне звонили от Федора Ипполитовича. Моя операционная и я в вашем распоряжении.
Друзь склонил перед ней голову:
— Не знаю, как и благодарить вас.
Удивила его и ночная медсестра в женском отделении. Увидев Друзя, она вздохнула так, словно свалилась с плеч огромная тяжесть.
Переступив порог семнадцатой палаты, Друзь увидел сразу: Хорунжая понимает, какая грозная нависла над ней опасность и кто виноват в этом.
Очень трудная встала перед ним задача: страхи и подозрения у Хорунжей должны бесследно исчезнуть
через полминуты после того, как он присядет у ее койки. Не должна она волноваться и когда, он скажет ей, что надо вызвать сюда ее родных, что предстоит ей еще одна, последняя и куда более тяжелая, чем позавчера, операция. И если придется ему вызвать самого Ляховского (этот не откажет!), а тот, приехав, скажет «поздно», Друзь от этой девушки не отойдет, сделает решительно все, что умеет, на что способен, что обязан сделать. Он либо врач, либо ничто!
Бесшумно подошел он к Хорунжей.
Ему показалось, что кто-то другой лежит перед ним. Так истаяла она за какие-то три часа. На лбу и висках появился пергаментный блеск. Глаза глубоко запали. Выразительное лицо актрисы превратилось в маску мумии. И лишь потому она сейчас в забытьи, что слегка утихла боль.
Течение перитонита развивается у нее невероятно быстро. После полуночи надо ждать возбуждения, затем наступит полная потеря сознания. На рассвете начнется агония... Буда-,Розальский вовсе не глуп...
— Вы, доктор? Добрый вечер...
Голос Марины Эрастовны еле слышен. Ее провалившиеся глаза впились в Друзя. Но теплилось в них что-то похожее на улыбку: о нет, мол, я еще не потеряла надежды.
Друзь присел на стул, пододвинутый Буда-Розальским. Несколько секунд подержал пальцы на пульсе больной, послушал сердце. У Василя Максимовича со всей сердечно сосудистой системой было несравненно хуже, и все-таки...
— О чем вы так напряженно думаете, доктор?
— О вас.
Больная покачала головой.
— Нет. Только о том, как быть со мною... Снова повезете меня в операционную? Снова по мне будет ездить паровоз?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32