И вам спокойнее: Игорю не из-за чего теперь привередничать. А перед смертью Черемашко, если, конечно, ваши взаимоотношения с сыном наладятся, Игорь получит что-нибудь более спокойное и интересное.
К Федору Ипполитовичу почему-то начала возвращаться злость.
— Так хорошо вы знаете моего сына?
— Все будет как надо, Федор Ипполитович. Игоря я беру на себя. Он и не пикнет... Что касается второго питомца вашего тихони, и он не посмеет рта раскрыть. Кстати, это тот самый юнец, который допустил непристойную выходку в четвертой палате. Цена ему в базарный день ломаный грош. Разве Друзь способен воспитать что-нибудь толковое?
Рука Федора Ипполитовича легла на стол, пальцы тихо забарабанили по стеклу.
Посеянные зерна всходят не сразу. Для этого профессору необходим покой. И Самойло Евсеевич поднялся, шагнул было к двери. Но снова заговорил:
— Я ничего не имею против отмены вами моего распоряжения об увольнении зазнавшейся девчонки. Она слишком красива, а это вносит в ее взаимоотношения с нашими юными врачами, да и с больными то, что в условиях клиники научно-исследовательского института может показаться кощунством.— Слово это прозвучало так, будто «левая рука» был непревзойденным образцом благопристойности.— Вы понимаете, что я имею в виду. Я терпел эту Жовнир, пока она вела себя прилично и не манкировала обязанностями. Но сегодня мне стало известно, что она не прочь пофлиртовать с Друзем. А у того слюнки потекли. Зная ваше отношение к флирту в нашей клинике и чтобы мой ординатор не попал в дурацкое положение, я и принял необходимые меры.
Не отозвался Федор Ипполитович и на это.
Евецкий попятился к двери и снова остановился:
— Для Друзя это хороший урок. Ему еще нужно иногда напоминать значение слова «тубо». А вы ему потакаете... Я понимаю, научный руководитель должен будить у своих подчиненных творческую мысль. Но если бы вы не торопились с экстраординарным консилиумом в операционной, а сами подумали бы, все, что было вчера, принадлежало бы исключительно вам. А у Друзя закружилась голова, и он стал волочиться за красоткой. Добром это не кончится.
Пальцы Федора Ипполитовича не переставали постукивать, хотя подтверждение его догадки о Сергее и бутоне пиона должно было бы его потешить... И еще кое-что верно подметил Самойло... Впрочем, когда забрасываешь, как этот иезуит, множество удочек, на какую-нибудь рыбка непременно попадается.
Конечно, в другое время добродетель «левой руки» вызвала бы у профессора приступ сарказма: когда тот, кто не пропускает ни одного хорошенького личика, начинает играть роль поборника моральной чистоты среди подчиненных,— это же анекдот! Именно о таких говорится: «Врачу, исцелися сам!»
Но не об этом надо сейчас думать!
Вид у Самойла Евсеевича стал самый благожелательный. Он понимает: немедленного ответа на его странное предложение быть не может. Профессору нужно все взвесить, рассчитать, набраться смелости, представить себе,
как помпезно обставленная защита диссертации приведет руководящий состав института к исполнению желаний... Дверь неслышно закрылась за демоном-искусителем.
Не скоро прекратилось постукивание пальцами по стеклу.
Опять нахлынуло на Федора Ипполитовича то самое, что терзало его вчера вечером перед приходом Татьяны. Но тогда у него было время докапываться до причин. А сейчас...
Нет, ничем не удивил его Самойло. Даже завуалированный намек: чрезмерно прославленный профессор по сути своей мало чем отличается от перезрелого кандидата медицинских наук,— даже это почти не задело Федора Ипполитовича.
Может быть, тупость Фармагея и осложнения с Хорунжей взволновали его? Судьба Черемашко взяла за живое? Или слишком много думает Шостенко-старший о сыне? Нет, с Игорем все яснее ясного. Он собственной рукой подписал себе приговор и исчезнет из клиники даже в том немыслимом случае, если Черемашко вдруг останется жить.
И Сергей не такая уж одиозная фигура, каким показался ночью. Татьяна лишь посмеется над его нелепым ухаживанием за юной красоткой. Что Друзь после вчерашнего успеха почувствовал себя способным расположить к себе девичье сердце,— Федор Ипполитович заметил это без «левой руки». Самойло — он в этих делах дока— лишь подтвердил наблюдения шефа.
А может быть... Может быть, Сергей — не единственная причина ночной и теперешней тревоги Федора Ипполитовича?
Но Федору Ипполитовичу давно пора в биохимическую лабораторию...
В конце концов, ни вчера, ни сегодня ничего особенного не случилось. Впереди такая же однообразно-серая трасса. Вот только не так ясно, как бывало, Федор Ипполитович видит, куда она ведет. Но когда тебе за шестьдесят, стоит ли заглядывать далеко вперед? Вряд ли туда доедешь...
Может быть, именно поэтому и копается он в себе самом. Ночами вспоминает давным-давно минувшее, а днем
со страхом присматривается: не начала ли его непреклонная душа покрываться ржавчиной?
Потому-то и не посоветовал он Самойле исцелиться от своих хронических недугов. Но почему это самое «врачу, исцелися сам» не забылось после ухода Самойла? И кажется — кто-то рядом молча ждет, как откликнется на евангельский призыв сам профессор. Ждет и сверлит взглядом... пронзительным взглядом Черемашко, в котором затаилось что-то и от Кости.., Какая чепуха!
Ведь нерушимо высится нерукотворный памятник, воздвигнутый себе Федором Ипполитовичем!
Или незаметно выпал из него какой-то камешек? Значит, выпадет вскоре второй, третий... А там, смотришь, все рассыплется, покатится, как осыпь с крутой горы?,. Пальцы забарабанили еще громче.
Ничего такого, о чем не подумал бы Друзь, из-за чего, вспомнив свою неудачу, схватился бы за голову Игорь, чего не уразумел бы Александр Семенович, то есть Сашко или Санько,— ничего такого в истории болезни покойного бухгалтера инвалидной мастерской не обнаружено. Зато в почти непроглядной тьме, которая до сих пор была перед Друзем и его товарищами, наметилось, пусть едва заметным пунктиром, нечто похожее на тропку. Конечно, они пойдут своим путем, но разве эта тропа не ориентир?
А зайдя в патофизиологическую лабораторию, Друзь увидел, что сотрудники Виктора Валентиновича уже собирают прибор, который приснился ему на рассвете. Но трубка от него не будет вживлена в организм, а введут ее в желудок через нос. Дышать это Василю Максимовичу не помешает.
Добросовестно сдержал свое слово Черемашко: как уснул после разговора с профессором, так и не проснулся, хоть и вводили ему новые дозы снотворного и глюкозу, подкармливали при помощи капельной клизмы и даже брили. Не проснулся и когда пришла к нему жена. И получилось как нельзя лучше: Василь Максимович избежал ненужного волнения, а жена убедилась, что он не только
жив, но и спит, как ни разу не спал дома во время болезни.
Единственное, что мог и должен был делать Друзь,— ждать.
Побывал он и в семнадцатой палате.
Хорунжей хуже как будто не стало. Впрочем, улучшение не наступит раньше ночи, а то и завтрашнего утра.
Жалоб Друзь от нее не услышал.
Заметив на столике Хорунжей гору записок, Друзь широко улыбнулся:
— Много же у вас друзей в нашем городе...
— И спас меня доктор Друзь,— ответила Хорунжая каламбуром.— Но в каждой записке посылают проклятья вашему начальству за то, что ко мне никого не про: пускают... Я не знала, что в театре ко мне так хорошо относятся. Человек я здесь новый. А на репетициях мы больше спорим. Актеры народ самолюбивый, каждый считает правым только себя...
— В воскресенье увидите своих друзей,— пообещал Друзь.— Не всех, конечно. Но двух пришедших первыми непременно.
— В воскресенье? Столько ждать? Ну, нет. Актеры не только самолюбивый, но и пробивной народ. Не уступят милиционерам, которые прорвались ко мне сегодня... Допытывались, узнаю ли я хоть одного из тех, кто напал на меня. И не понимали, что было совсем темно и все произошло так быстро...
Повышенная температура часто делает больных слишком разговорчивыми, а на это слишком много сил тратится...
Друзь отступил к двери.
— Побудьте еще немножко,— жалобно попросила Марина Эрастовна.— Вы такой уютный... такой спокойный... С вами почему-то не страшно.
— Стараюсь быть похожим на Григория Григорьевича...
— Серьезно? — Хорунжая переглянулась с соседками.— Почему же вы не заглядываете каждой из нас в глаза? Почему не говорите нам одни и те же комплименты? Я столько услышала их от вашего Гри-Гри...
Друзь смущенно попятился. Но в палату вошел Фармагей.
— Вот ты где? — воскликнул он, увидев Друзя,—*
А тебя ищут. Ты зачем-то понадобился директору.— Его улыбка стала еще шире, когда он подошел к Хорунжей.— Прошу извинить, что лишаю вас приятного общества. Через полминуты я сам буду в вашем распоряжении.
В коридоре он взял Друзя под руку. И начал так, будто между ними не пробежала кошка:
— Ты снова собираешься творить чудеса? Почему же не покажешь мне того, ради кого ты оседлал нашего деда?
Следовало бы ответить, как Фармагей того заслуживает. Но приходится принимать людей такими, какие они есть. И Друзь ответил сдержанно:
— Василь Максимович не на замке.
Фармагей удивился:
— Разве с тобой обо мне не разговаривали?
— Только Федор Ипполитович. И ты был при этом.
Фармагей вырвал руку из-под локтя однокашника.
Но через секунду по его лицу расплылась дружеская улыбка.
— Именно для разговора обо мне директор тебя и вызывает. Чтобы все выглядело солидно. Имей в виду — с дедом все согласовано... Сам ничего не понимаю: то громы и молнии из-за какой-то актриски, то... сам сейчас узнаешь... Ни пуха ни пера! — Гришко помахал Друзю рукой.— А диссертацию я тебе принесу завтра. Не возражаешь?
— Приноси...
Как можно отказать в подобной просьбе тому, с кем ты шесть лет изо дня в день грыз гранит медицинской науки?
В кабинете Друзь увидел не только- Андрея Петровича.
У стола сидел Игорь. А Каранда медленно прохаживался по комнате. В зубах у него торчала папироса, вслед за ним сизым шлейфом тянулся дым. Поздоровавшись с Друзем, директор показал на кресло возле Игоря.
Пыхнув папиросой, он обратился к Игорю:
— Я рад, что у вас все уладилось. Но помогите мне уяснить кое-что... Вы, не успев приехать, сделали то, на что у доброй половины наших ординаторов не нашлось бы смелости... Не думайте, что я собираюсь вас отговаривать. Но первая палата — самое тревожное у нас сейчас
место, и я не хочу, чтобы ваше стажерство началось...—
Он искоса посмотрел на Друзя.— Я не хочу каркать, но откуда у вас такая безоглядная вера в Сергея Антоновича?
— А вы верите в него с оглядкой? — не удержался Игорь.
Снова вспыхнул огонек директорской папиросы.
— Моя обязанность — считать цыплят по осени. И мы с Сергеем Антоновичем свои люди. А вы пришли к нам совершенствоваться...
Сказано это было не очень уверенно.
Каранда подошел к Друзю, положил ему руку на плечо.
— А как вы относитесь к поступку нашего нового коллеги?
Каранду Друзь знал не первый день — умел разбираться в его нехитрой дипломатии. Если и беспокоит что- то директора, то не Игорь, а Василь Максимович. Очевидно, звонят к нему отовсюду, требуют точных сведений о самом передовом мастере в городе. Конечно, за то, что происходит в первой палате, всю ответственность несет тот, чей больной там лежит. Но взять себе безнадежного больного Друзь отважился впервые. Не новичка-стажера следовало дать ему в помощники, а кого-нибудь по-опытнее. Не для того ли директор вызвал Друзя и Игоря, чтобы они «самостоятельно» пришли к такому же выводу? И неужели он думает, что Фармагей и есть тот опытный врач...
Друзь почувствовал, как все в нем снова завязывается в тот тугой узел, который не сумел ни развязать, ни разрубить даже Федор Ипполитович.
Друзь положил палку себе на колени, оперся на нее руками.
— А что, собственно, произошло?
Странно начал свои объяснения Андрей Петрович:
— Игорь Федорович — первый в моей директорской практике стажер, который с первого же шага включился в самое, я сказал бы, горячее дело. Я хочу знать: хорошо ли он все продумал. И почему вы пошли ему навстречу?
— Извините, Андрей Петрович,— отозвался Игорь,— но перед тем, как вошел сюда Сергей, я рассказал вам
все. Передал вам и свой сегодняшний разговор с профессором. Зачем же вы снова...
Каранда отошел в дальний угол, оставив после себя такую дымовую завесу, что за ней почти исчезла верхняя часть его тела.
— А позицию Федора Ипполитовича по отношению к вам обоим — чем дальше, тем меньше я понимаю.
Игорь сказал:
— На эту тему лучше поговорите с ним самим.
— А меня,— счел нужным добавить Друзь,— позиция Федора Ипполитовича не беспокоит. Он такой, каким мы привыкли видеть его всегда... Разве вчера он оперировал Василя Максимовича небрежно?
Каранда подошел к столу, бросил папиросу в пепельницу.
— Но ведь это благодаря вам, Сергей Антонович. Вчера не только я увидел, какой вы. Вот и скажите... Дважды звонили мне сегодня — из заводского парткома и из горкома партии: что с Черемашко? Как бы вы ответили?
Совсем недобрыми стали глаза у Игоря.
Чтобы он не сказал лишнего, Друзь поспешил с ответом:
— Вы, вероятно, сказали, что Черемашко будет иметь все, что есть в нашем распоряжении.
Каранда отвел взгляд в сторону.
— Правильно, это не лучший ответ,— продолжал Друзь.— Когда вам снова позвонят, вы переадресуйте звонящих ко мне или Игорю. Не менее авторитетным будет и ответ Танцюры. Когда Черемашко будет выписан из клиники, еще неизвестно, но что он будет жить и работать за это мы отвечаем собственными головами.
Должно быть, директору это показалось бахвальством. У его рта обозначились жесткие морщинки.
— Неужели всем молодым врачам свойственно думать, что двух не очень опытных голов, а третьей и совсем бесшабашной достаточно, чтобы воскресить человека?
Игорь самоуверенно, совсем как отец, откинул назад голову.
Друзь снова опередил его:
— Танцюра не бесшабашный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32