Кое- что мы о вас знаем и считаем необходимым предупредить вас... Как вы считаете,— обратился он к ровеснику Игоря,— хватит ли сказанного мудрому?
Младший коллега подтвердил:
— Вполне. Чтобы все у вас пошло хорошо, Игорь Федорович, принимая палату, самым тщательным образом проверьте документацию на каждую больную. Возможно, там все в порядке. Но... лучше, если вы будете знать это точно.
Войдя в кабинет, Федор Ипполитович с силой захлопнул дверь. И хотя незакрепленный запор английского замка щелкнул достаточно громко, попробовал дверь плечом: как следует ли она закрылась? Убедившись, что к нему никто не проникнет, профессор позволил себе перевести дух и начал не спеша, задумчиво проверять ширину кабинета: шесть шагов туда, шесть шагов обратно.
Он не узнавал себя.
Чуть ли не полчаса удерживался от того, без чего не проходила ни одна пятиминутка. Не разрешил себе ни одной резкой фразы.
А разве не заслужил Фармагей, этот сукин сын, чтоб от него мокрого места не осталось? И как подмывало гаркнуть на Евецкого, чтобы этот иезуит сидел тихо, ловил каждое слово и принимал его на свой счет!
А Игорь...
Отец, можно сказать, через самого себя переступил, дал сыну возможность показать себя с лучшей стороны. А он — Фармагей, видите ли, не так уж и виноват: его, мол, так здесь воспитали. Едва почувствовал твердую почву под ногами и — на тебе!—уже выкидывает старые коленца!
И никого это не возмутило. Все вели себя так, словно их это не касалось... или были согласны с Игорем..,
Конечно, споры на пятиминутках явление здесь редчайшее. Так уж повелось, что высказывались лишь научный руководитель, его «руки», изредка выскакивал со своими туманными замечаниями Каранда, а остальные изредка задавали для приличия вопросы. Хорошо налаженный и выверенный механизм работал без перебоев и точно выполнял волю стоящего у пульта управления.
Не было как будто перебоев и сегодня. .
Почему же бросилось в глаза равнодушие к тому, что Фармагея заменили по явно семейному принципу? Неужели и вправду не коллектив это, а механизм, в котором просто-напросто сменили мелкую деталь?..
Несколько раз пройдясь по кабинету, Федор Ипполитович заметил: перед глазами у него ничто, как вчера, не плывет (в конференц-зале тоже не плыло) и не мечется он, а спокойно ходит. Не дает знать о себе и сердце. Не путаются мысли. И постепенно зреет убеждение; если и останется кто-нибудь недовольным из-за Фармагея, то только Самойло. Фармагей сам себя выгнал из института! Раньше этого не случилось лишь потому, что научный руководитель знал об этом ординаторе только одно: он пишет под руководством Евецкого диссертацию.
Значит, «левая рука» вот-вот прибежит сюда. Нет, спасать он будет не Фармагея, а свою жульническую затею. Он рассчитывает на то, что в диссертацию, которой покровительствует член-корреспондент Академии медицинских наук, никто, даже официальные оппоненты, вчитываться не будет.
Отлично, пусть приходит...
И вовсе неплохо сказал Игорь. За эти три года он не изменился, а в своей Собачевке приобрел более надежное оружие, чем обычная его «устная агитация». Это доказал вчерашний вечер. И не испугался он, услышав, что здесь ему будет тяжелее, чем кому-либо. Если не согнется Игорь, не сломится... Если б он только знал, как желает ему этого отец!.
Относительно Евецкого Федор Ипполитович не ошибся. Не успел он освоиться со своим необычным спокойствием, а в дверь уже постучали. И так настойчиво и требовательно, , как умеет стучать только Самойло, когда он чем-нибудь встревожен.
Беседа с ним никакого удовольствия Федору Ипполитовичу не доставит. И все-таки научный руководитель открыл дверь...
Самойло Евсеевич вошел с широчайшей улыбкой авгура. И означала она: сказанное профессором вчера по телефону и только что на пятиминутке,—это, так сказать, по обязанности или следствие плохого настроения. А все дела приводятся в порядок в этом похожем на игуменскую келью кабинете, с глазу на глаз.
Не дождавшись приглашения, даже не подождав, пока шеф сядет, Евецкий расположился в кресло по эту сторону стола. И сразу начал со вчерашнего:
— Так что же мы, дорогой Федор Ипполитович, будем делать с диссертацией Фармагея?
Двери Федор Ипполитович только притворил. Прошел к столу, демонстративно не заметив кресла напротив Евецкого, и нажал кнопку звонка. Молча подождал, пока появилась девушка из канцелярии. Посадил ее на свое место, положив перед нею лист бумаги и карандаш/ Потом обратился к своему второму «я».
— Вы не торопитесь? Тогда я сначала покончу с этим неприятным делом.
И начал диктовать проект приказа об увольнении Фармагея. -
Профессору безразлично было, как отнесется к этому руководитель развенчанного диссертанта,— ни разу не взглянул в его сторону.
Продиктовав проект приказа, Шостенко сказал:
— Срочно отпечатайте и отнесите Андрею Петровичу на подпись. Потом найдите обоих названных в приказе врачей: пусть ознакомятся и распишутся. Второго предупредите от моего имени: я считаю его приступившим к выполнению обязанностей ординатора. О больных в семнадцатой во время обхода докладывать должен он.
И только когда девушка ушла, обратился к Евецкому:
— Ну, вам все ясно?
Улыбка авгура не поблекла. Чуть-чуть, так сказать, символично склонив перед шефом голову, Евецкий как бы подписывался под его словами:
— Вы сделали именно то, что в данный момент необходимо. Если наш, гм, директор подмахнет вашу бумажку, это будет хорошей наукой для Фармагея. Конечно, ему надо дать несколько дней, чтобы он как следует подумал о своем поведении и привел диссертацию в христианский вид. Я за этим прослежу. Недели ему маловато. Пусть отлучение его от института продлится дней десять. Затем вы снизойдете к его чистосердечному раскаянию. А в конце марта состоится защита. Тянуть с этим не стоит.
Иезуитская дипломатия Евецкого заключалась в том, что он сначала во всем соглашался с шефом, а затем подсовывал ему свои взгляды и советы.
Федор Ипполитович промолчал, так как впервые встал перед ним вопрос: как случилось, что одаренные ученики профессора Шостенко, кроме разве Михайла Карповича и... и Сергея, один за другим покинули своего учителя, а самым близким стал тот, кто всегда был мишенью для всеобщей иронии?
Не повлияло на улыбку Евецкого ни молчание шефа, ни то, что Федор Ипполитович все еще стоял возле своего кресла. Самойло продолжал так, будто уверен был в согласии шефа:
— Вы не будете возражать, если я возьмусь за дело сейчас же? — Он даже встал.— Прежде всего я проверю, не задержал ли директор вашего приказа, передал , ли Фармагей палату вашему Игорю. Предупрежу Фармагея, чтоб несколько дней им здесь и не пахло. И намекну ему: от него самого, мол, зависит, чтобы увольнение превратилось в творческий отпуск для завершения диссертации.
Он шагнул к двери, взялся за ручку..,
...И все-таки не хочется верить, что этот небесталанный, умеющий видеть дальше собственного носа хирург не желает подумать о происшедшем. Даже поведение Фармагея не заставило его взглянуть на себя и своего протеже другими глазами...
Когда дверь открылась, профессор сказал:
— Одну минуту...
Дверь послушно закрылась, доброжелательно блеснули толстые стекла очков.
— Слушаю вас, Федор Ипполитович.
Хотел профессор присесть, но остался стоять. Хотел обратиться к своей «левой руке» по-дружески,— и не раскрыл рта. Хотел помочь тому, кто все еще блуждает в потемках,— и заложил руки за спину.
Он постарался сказать как можно тверже:
— Я посоветовал бы вам, Самойло Евсеевич, выбросить из головы все, что вы пытались навязать мне вчера.
Кажется, Федор Ипполитович выразился ясно. Однако Евецкий переспросил:
— Фармагей и к защите не будет допущен?
Федор Ипполитович не ответил.
Улыбка авгура стала угасать. В голосе Самойла появились вкрадчивые нотки:
— Прошу прощения, дорогой мой Федор Ипполитович, но вчера вы доброжелательно отнеслись к моему предложению. А сегодня... Ведь это может привести к самоубийству!
Евецкий сказал достаточно, чтобы вывести своего шефа из себя. Но тот спросил так, будто не о нем шла речь;
— Самоубийству? Чьему?
Евецкий испуганно прошептал:
— Но ведь диссертация Фармагея — это единственная возможность вернуть нашему институту доброе имя!
Федор Ипполитович угрюмо пробурчал:
— То, что вы предлагали мне вчера, называется не возможностью, а шарлатанством,,,
Весьма вероятно, у Федора Ипполитовича нашлись бы какие-то остатки товарищеского чувства, и напомнил бы он своей «левой руке», что в науке надо идти прямыми путями. Разве из Евецкого не может выйти вполне порядочный человек?
Но на столе зазвонил городской телефон, и рука профессора машинально поднесла трубку к уху,
— Я слушаю.
— Святые угодники! — зашамкала трубка.— Неужто это у Федьки такой генеральский бас? Извините, что побеспокоил, ваше превосходительство!
Перед глазами Федора Ипполитовича как будто появился Юль. Не тот отяжелевший, с обрюзгшим лицом, с поредевшими и уже не черными, а почему-то рыжеватыми волосами, крайне утомленный славою артист, каким он видел своего старинного друга в последний раз, а непоседливый, смешливый студент-первокурсник с жадными до всего глазами, с буйно растрепанной цыганской шевелюрой.
Словно помолодев вдруг, профессор Шостенко отозвался звонким голосом:
— А, объявился-таки, старый леший. То-то же!
— Конечно, объявился,— фыркнул Юлиан.— Целый час стою на коленях перед управителем здешнего постоялого двора и ничем не могу его разжалобить. Почему ты не предупредил меня, что с гостиницами у вас хоть плачь?
— А кто тебе говорил: с вокзала прямо ко мне!
— «Говорил, говорил»... — Но капризные ноты Юлиан сменил на более спокойные:—Так то позавчера было. А память у тебя стариковская...
Федор Ипполитович прервал его:
— Ну, цацкаться мне с тобою некогда. Не забыл еще, где я живу? А оправдываться будешь перед Ольгой.., И заруби на носу: дня на дела тебе хватит, а обедаем мы в шесть. Ясно?
Федор Ипполитович нажал на рычаг телефона. Сразу же позвонил домой, предупредил Ольгу о приезде Юлиана. А предупредив, какое-то время не опускал трубку: столько полузабытого вдруг всплыло в памяти, так захотелось напомнить о нем Оле...
И напомнил бы, если бы не развалился перед ним Евецкий. Мало того что не убрался из кабинета,— при
щурился так, словно разделяет радость шефа от предстоящей встречи с Юлианом.
Федор Ипполитович едва не сказал вслух
«Помесь подхалима с наглецом».
И направился к выходу: пора начинать обход.
Оправдывая мысли шефа о себе, Евецкий преградил ему дорогу.
— Мне очень жаль, но я должен задержать вас в ваших же интересах. Вы, я вижу, не представляете себе, к каким грозным последствиям приведет ваше нежелание со всей серьезностью отнестись к создавшемуся положению.
Даже это не вывело профессора из себя.
— Скажите спасибо, мой дорогой Самойло Евсеевич, что у меня нет времени для разговора о событиях двух последних дней. Но мы об этом еще побеседуем... если вы ничего не поняли.
Евецкий трагично воздел руки.
— Да поймите же, какую непоправимую ошибку вы совершаете! Если вы поставите на диссертации Фармагея крест, то лишите институт и себя возможности выбраться из того чреватого массой неприятностей положения, в котором оказались. Вы сидите на мели! Ваши последователи возвели вокруг вас стену, которая еще ограждает вас от катастрофы. А вы только что выбили из нее один из самых надежных кирпичей.
Никогда еще не приходилось Федору Ипполитовичу видеть свою «левую руку» в роли оскорбленной невинности. Но боится Самойло только за себя: все, что поставил он на Фармагея, лопнуло как мыльный пузырь.
Где же были у Федора Ипполитовича глаза раньше?
Уже не скрывая пренебрежения к собеседнику, профессор произнес:
— Какой ужас! Что же мне делать?
Евецкий по сверкал стеклами.
— Не прикидывайтесь наивным. Вы во всем, особенно в науке, всегда были дальновидным и гибким политиком...
У Федора Ипполитовича даже дыхание перехватило:
— Значит, вы от меня научились делать махинации?
Не слушая его, Евецкий твердил:
— Да поймите же вы, что Фармагей для вас в настоящий момент единственный шанс, та самая козырная шестерка, которая бьет даже тузов некозырной масти. Я не хочу быть пророком, но если вы откажетесь от возможностей, которые предоставляет вам диссертация Фармагея, то еще в первой половине этого года вам предложат перейти на пенсию.
Любопытная терминология... В таком случае лучше поздно, чем никогда.
Федор Ипполитович шагнул к Евецкому.
— А уклоняться от операций во всех тех случаях, когда нет полной гарантии удачи,— этому вы тоже у меня научились?
Самойло покачнулся, словно от удара в грудь. Но одним ударом такого из седла не вышибешь..
— Если бы операция Хорунжей украсила вашу биографию еще одним успехом,— продолжал Федор Ипполитович,— ничто не удержало бы вас дома. И только для того, чтобы оправдался ваш прогноз относительно Черемашко, вы бесчинствовали вчера в его палате.
Долго профессор и его второе «я» не могли оторвать друг от друга немигающих взглядов.
— Последний раз,— сквозь зубы зашептал Евецкий,— я советую вам зайти к Андрею Петровичу и объяснить ему, что ваш проект приказа— педагогическая мера по отношению к Фармагею.
Хоть и вскипело в нем все, профессор не повысил голосам
— Сейчас зайду. И скажу, что на должность заведующего мужским отделением нам необходим человек, любящий науку и не склонный к мошенничеству и шантажу. Доложу, что вы предупреждены об увольнении. Если найдете себе работу раньше, чем через две недели, задерживать вас тут никто не будет... Разрешите пройти.
Евецкий от двери не отошел. Глаза его сузились.
— Отлично. Теперь руки у меня развязаны. Уйду я отсюда немедленно.
Очень вежливо ответил ему Федор Ипполитович:
— Против этого не возражаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32