Тем временем... Посмотри, как не терпится Александру Семеновичу показать свою добычу.
Танцюра только этого и ждал — начал, чуть не захлебываясь:
— Во-первых, никакой я вам не Александр Семенович. Сашко или Санько — это уж как вам больше нравится.— Он вытащил из-под халата целую папку и поднял ее над головой.— Это собрание документов необычайной ценности. Среди них история болезни, с приложениями к ней, Анатолия Панасовича Вильшанского, бухгалтера какой-то инвалидной мастерской, пятидесяти четырех лет, не по своей вине покойного. Почти полная аналогия с нашим Василем Максимовичем. Потому «почти», что его организму с организмом Черемашко не сравниться. И все-таки Вильшанский должен был выздороветь. Предупреждаю: хотя более трех лет эта история болезни пролежала в архиве больницы, выклянчить ее мне удалось лишь на один день. Вечером ее нужно вернуть. Ну, да я всю ее перепишу.
— Дайте! — нетерпеливо протянул руку Друзь.
— Нет, Сергей Антонович,— торжественно возразил Танцюра.— Сперва я позволю себе несколько слов. А то вы посмотрите эту документацию на скорую руку, а тут в каждую строчку нужно вчитываться... Вильшанский умер на восемнадцатый день после операции. Кишечник уже работал. Швы давно были сняты. Никаких интоксикаций. Давали ему и антикоагулянты,— правда, лишь одну салицилку. Дикумарин тогда только что появился, применять его смелости не хватило. Но Дикумарин также не спас бы. Посмертное вскрытие показало: тромб в артерии, точно такой же, какой вы, Сергей Антонович, так
красиво удалили вчера у Черемашко, не рассосался, а перекрыл аорту... Вот вам и вчерашние заверения Самойла Евсеевича... А теперь будьте любезны!
Величественным жестом, как добытое в бою знамя, Танцюра передал патрону свою добычу.
Долго в ординаторской стояла тишина.
Две головы низко склонились над папкой. И чем дальше, тем медленнее перевертывались страницы: по нескольку раз перечитывалась каждая строка.
Третья голова заглядывала в папку через первые две. И время от времени в ординаторской слышалось негромкое насвистывание.
«Смело, братья! Ветром полный, парус мой направил я...»
Куда-то далеко отошло все, что целое утро не давало Друзю дышать полной грудью.
Во время обхода Самойло Евсеевич, как всегда, не отставал от профессора ни на шаг, в палатах стоял, как часовой, за его стулом, ловил каждое слово шефа. Но сегодня он ни разу рта не раскрыл. И вид у него был совершенно отсутствующий.
Значит, Сергей выполнил поручение более чем добросовестно.
Догадавшись об этом, Федор Ипполитович не удивился: он начал уже привыкать к мысли, что пословица «в тихом омуте черти водятся» и ей подобные не утратили своего значения по сей день. И, странное дело, эта мысль, как и молчание «левой руки», потешала профессора.
В тех нечастых случаях, когда профессор был недоволен Евецким, он, не стесняясь в выражениях, высказывал свое недовольство ему в глаза. И отнюдь не келейно. Евецкий не обижался. Некоторое время он старался не попадаться шефу на глаза. А при встрече являл пример того, как подчиненный должен относиться к стихийным проявлениям темперамента руководящего товарища. Но при первом же удобном случае начинал вспоминать,
сколько лестных предложений он получил за последнее время и как их отверг, потому что возможность работать вместе с таким ученым, как Федор Ипполитович Шостенко,— для него превыше всего.
До извинений Федор Ипполитович не унижался, а небрежно советовал Самойлу не повторять глупостей,— тем все и кончалось.
То же самое будет и на этот раз.
Конечно, на Друзе Самойло отыграется.
Но если черти в самом деле завелись в тихом омуте, то придирки «левой руки» принесут Сергею некоторую пользу, так как «тяжкий млат, дробя стекло, кует булат». Если же он позволит Самойлу скрутить себя в бараний рог, пусть убирается к Игорю в Собачевку. Черта лысого поедет туда за ним Татьяна. Тем более, сегодня она увидит своего возлюбленного во всей его красе. Упадет он и в глазах той красотки: она постарается восстановить прежние отношения с Самойлом.
То, что «левая рука» не из медицинских и не из эстетических соображений стремится к тому, чтобы женский персонал в его отделении был похож на кинозвезд, для Федора Ипполитовича не тайна. Но на административных способностях Евецкого это не отражается, а вмешиваться в его личную жизнь у шефа не было оснований. Во всяком случае, жалоб на любвеобильное сердце Евецкого ни от кого не поступало.
Короче говоря, и сегодня Федор Ипполитович и его «левая рука» после обхода несколько минут побеседуют друг с другом и разойдутся с миром.
Натравливать Евецкого на Сергея — о нет, такого Федор Ипполитович себе не позволит. Но если они схватятся— пусть. После двух слишком уж испорченных дней необходимо хорошенько проверить: действительно ли Сергей из ивового куста превратился в крепкий дубок. И если не он о Самойла, а Самойло о него набьет себе шишку, то ни хирургия, ни Федор Ипполитович опять- таки ничего не потеряют, а зрелище будет занимательное.
В кабинете, посадив Евецкого в кресло, профессор . приготовился слушать.
Самойло Евсеевич не спешил. Похоже на то, что речь пойдет не о заманчивых и отвергнутых предложениях, а о весьма принципиальных вещах,
Молчал он так долго, что Федор Ипполитович не выдержал:
— Надеюсь, вы понимаете: в том, что случилось, вы сами виноваты. Голова у вас не затем, чтобы терять ее лишь из-за того, что Друзь из вас двух оказался более счастливым соперником.
Евецкий тщательно соединил кончики пальцев обеих рук. Стекла его очков сверкнули.
— Як вам по другому делу, Федор Ипполитович,-— начал он.— Одна мысль беспокоит меня. Чем скорее я поделюсь ею с вами, тем будет лучше.
«Левая рука» хочет справиться с Сергеем собственными силами? Еще занятнее!
Федор Ипполитович кивнул:
— Я слушаю.
— Тогда позвольте сначала два-три вопроса.
— Прошу.
Самойло Евсеевич солидно прокашлялся. -
— Вы действительно приказали Друзю не спускать глаз с этой самой раненой? Он должен вмешиваться в ее лечение?
Федор Ипполитович удивился. Все присутствующие на пятиминутке пошли вслед за ним в женское отделение, кроме Евецкого: второй этаж не его, мол, «приход». Но узнать, что там произошло, он успел...
Ответил Федор Ипполитович холодновато:
— Оказывается, вы в курсе всего, что происходит в женском отделении. Много ли там у вас соглядатаев? Зачем они вам?
Евецкий пожал плечами.
— Вы сами назвали меня своей левой рукой, Федор Ипполитович. Я обязан знать, что происходит вокруг вас... Например, вы уверены, что Друзю ничего не удастся. сделать ни с Черемашко, ни с актрисой.— Что-то похожее на усмешку авгура скользнуло по его губам.— Тем не менее вчера и сегодня вы именно Друзя обязываете отвечать за их жизни. Я понимаю, нос ему задирать не следует. Проучить его надо так, чтобы он о своем ничтожестве на всю жизнь запомнил...
Федор Ипполитович поморщился. Даже если кое-что и угадал Евецкий, он не смеет ставить себя на одну доску с профессором Шостенко!
— А я не понимаю!—резко сказал он.—Разве не
Друзь оперировал Хорунжую? Он и ответит за нее наравне с вашим Фармагеем.
— В этом есть резон.— Евецкий склонил голову набок.— Поэтому я позволю себе еще один вопрос. Правда ли, что о диссертации Фармагея вы сегодня совсем иного мнения, чем вчера?
— А вы читали ее?
— На меня, как вы помните, возложено руководство диссертацией Фармагея... Содержание, направление мыслей автора и выводы, к каким он приходит,— все это удовлетворяет меня и полностью удовлетворит вас, Федор Ипполитович.— Круглое лицо Евецкого стало откровенно заговорщицким.— Я смело могу утверждать: месяца через два Фармагей получит звание кандидата. Это ощутимо отразится и на положении нашего института... И последний, с вашего разрешения, вопрос: не кажется ли вам, что в отношении диссертации вы погорячились?
Евецкий отлично знал характер шефа, умел быть ему необходимым. Научился управлять им. В мелочах, конечно. Но с .мелочами приходится сталкиваться ежедневно. Зато в главном (оно, к сожалению, возникает теперь не часто) Самойло Евсеевич — самый активный единомышленник и соратник своего шефа.
Куда же он клонит сейчас?
— Нет, не кажется.— Тон Федора Ипполитовича не изменился.— Советую и вам поставить крест на Фармагее.
Самойло Евсеевич стал предельно серьезным.
— Почему так жестоко?
Брови Федора Ипполитовича сошлись на переносице.
— Ну, знаете... Неужели вы даже в конце пятого десятка не установили для себя твердых норм научной, врачебной... да и общей этики?
Евецкий покачал головой
— Мне трудно понять вас, дорогой Федор Ипполитович.
И его луноподобное лицо опечалилось.
Разговор следовало бы прекратить. Но профессор принялся объяснять:
— Если автор не умеет точно выразить свою мысль — это еще можно исправить: даже опытный автор иногда пишет не так, как хотел бы. Но если претендент на кандидатскую степень и к своим больным относится так,
будто они мало чем отличаются от морских свинок или белых мышей...— Федор Ипполитович даже приподнялся.— Один больной, ушедший от нас в добром здоровье, для меня дороже самой лучшей диссертации! Вы же слышали, какую несусветную чушь нес ваш подопечный о Хорунжей! Едва не довел ее до воспаления брюшины!.. Побойтесь бога, Самойло Евсеевич!
Евецкий был не только серьезен. После каждого слова шефа он солидно кивал головой. Одновременно кивали и ладони с прижатыми друг к другу кончиками пальцев. Это продолжалось некоторое время и после того, как Федор Ипполитович умолк.
Лишь выдержав солидную паузу, Евецкий опустил руки.
— Как это верно! — воскликнул он. И в его голосе задрожала обида.— Но наша беда в том, что нашему институту необходима —и как можно скорее — защита хотя бы одной диссертации. Разве не доходят до вас разговоры, что мы превращаемся в самую обыкновенную больницу? Весьма симптоматические толки. Правды в них ни капли. Но они вот-вот дойдут до министерства. Значит, мы должны как можно скорее найти выход из этого неприятнейшего положения.
Федора Ипполитовича начала разбирать злость. Та самая внезапная злость, которая в субботу заставила его обрушиться на директора.
Значит, Евецкий начинает подпевать Каранде? Тот самый Евецкий, который постоянно разглагольствует о лучезарных перспективах и находит сколько угодно доказательств, что институт вот-вот поднимется на никем еще не достигнутую высоту.
Ну, подожди же!
— Чем же наше положение неприглядно? — спросил Федор Ипполитович, и в голосе его послышался свист выхватываемой из ножен сабли.
Снова десять пальцев-сарделек Евецкого соединились под подбородком.
— Не надо нервничать, Федор Ипполитович. Этим сплетням легко положить конец. Ничего такого, против чего восстала бы ваша совесть, я предлагать не собираюсь/
— Ну! — еще раз свистнула сабля.
Самойло Евсеевич конфиденциально наклонился к
шефу. Под стеклами его очков вновь мелькнуло что-то похожее на улыбку авгура.
— Почему бы нам не поставить Фармагея и Друзя в одинаковые, так сказать, условия? Вы обязали Фармагея консультироваться с Друзем по поводу Хорунжей. Очень хорошо. Но почему бы тогда не переложить часть забот о Черемашко на Фармагея?
— Что-что? — не понял профессор.
— Они однокурсники, и такое сотрудничество пойдет на пользу обоим. И не только им. Вы только подумайте! В марте состоится защита диссертации. А в апреле мы получим новое оборудование и начнем строительство клинического здания. Осенью сможем приступить к операциям на грудной клетке, на собственном опыте узнаем, что такое гипотермия... Кто посмеет тогда упрекнуть нас в том, что мы — хирургическая провинция?
Без радужных перспектив, следовательно, не обошлось и на этот раз! Федор Ипполитович рассмеялся — не радостно, но и без сабельного присвиста:
— Как у вас все просто!
Лицо Самойла окончательно превратилось в личину авгура.
— Хочу думать, дорогой Федор Ипполитович, что вы еще сегодня вдумаетесь в мои слова... Пусть у Фармагея с Друзем будет лишь номинальное сотрудничество. Но это даст нашему диссертанту моральное право использовать большую часть того, что дал и даст Черемашко в нашей клинике, независимо от... от последней записи в истории его болезни. На высоком уровне можно подать в диссертации и вашу вчерашнюю операцию. Это кое-что прибавит и к вашему имени... Словом, я помогу Фармагею использовать наблюдения над Черемашко в нужном плане. Защита, смею вас уверить, будет проведена с блеском. Событие это заметно продвинет наш институт вперед.
Евецкий скромно потупился.
Если бы он пришел с подобным предложением вчера, Федор Ипполитович посмеялся бы над этой затеей и махнул бы рукой: попробуйте, мол, но мое дело сторона. Впрочем, и сейчас воинственное настроение исчезло, сабля снова очутилась в ножнах. Вот только... вдруг напомнило о себе чувство справедливости:
— А Друзь?
Самойло Евсеевич невинно переспросил:
— Что Друзь?
Он все отдаст Фармагею: и Черемашко, и Хорунжую, и то, что сделал вчера на операции и что делает сегодня?,. Фармагей заработает на этом ученую степень. Институт, как вам кажется, снимет какие-то сливки. А Друзю шиш с маслом?
Самойло Евсеевич развел руками: ну, какое это имеет значение?
— Я еще раз напомню вам, Федор Ипполитович, Фармагей— не мой. Я в мужском отделении, он — в женском. За его ростом я слежу с вашей санкции... А для Друзя Черемашко нетематический больной. Если этот тромбоэмболик выздоровеет, чем не награда для Друзя? А Фармагей защитит диссертацию «на ура»... Если же Черемашко не повезет... Фармагей к этому не причастен, а судьба Друзя вас, по-моему, не очень волнует. Он только на то и годится, чтобы на нем воду возили...
— Но кроме Друзя...
Евецкий многозначительно отвел взгляд от Федора Ипполитовича.
— Чтобы ваш сын попал именно туда, куда ему хотелось, одному из питомцев Друзя я дал другое поручение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32