Немедленно сдайте отделение Михайлу Карповичу.
«Левая рука» попробовала ответить еще вежливее:
— Но попрощаемся мы с вами, дорогой шеф, позже. Защитив докторскую диссертацию, я вернусь сюда на должность заместителя директора по научной части. Жаль, что вы не увидите, как за очень короткое время
я вытащу институт из той ямы, в которую он попал при вас. Хорошо смеется тот, кто смеется последним.
Он круто повернулся и вышел из кабинета. И хотя дверь притворилась неслышно, вид у Самойла был такой, словно он хлопнул ею изо всей силы...
Вот как высоко собирается прыгнуть этот иезуит от хирургии! И как ужасно отомстит он тогда тому, кто двадцать лет терпел его возле себя, слишком много прощая ему не столько за талант, сколько за способность рисовать будущее сверкающими красками!.. Лиса, как видно, собирается превратиться во льва. Но и львы плохо служат науке: они превращают ее в свою прислугу...
Федор Ипполитович выпрямился.
Чувствовал он себя так, словно с его глаз начала спадать пелена, а с плеч — гора.., Нет, не вся гора — отдельные глыбы..,
Если вся сознательная жизнь твоя была до краев наполнена действием, если ты был уверен, что мысль — это часть твоего дела, нелепо чувствуешь себя, лежа пластом на больничной койке. Все время тебе кажется, будто давнее перепуталось с сегодняшним, явь с бредом, а все это вдруг исчезает за плотной, как солдатское сукно, завесой.
И все-таки... Ничего от силы твоей не осталось, но разве ты умираешь? Иногда словно упадешь в пропасть, но и тогда не все равно тебе, что происходит вокруг. И пусть совсем бесплодны мысли твои, пусть не становятся они делом рук твоих, а такие же они ясные, как и когда-то.
Хитрая это штука — мысль. Иногда с досадой отмахиваешься от нее: к чему она? А пройдет какое-то время, и вдруг превращается она во что-то весьма существенное...
Думать, что от твоих мыслей здесь какой-то след останется,— это слишком. Но не зря же Сергей Антонович и его не по летам степенный помощник к твоей болтовне так прислушиваются, словно в ней глубочайший смысл. Прежде всего, конечно, проверяют, придерживаешься ли ты данного в ночь на понедельник слова, такой ли ты наедине с самим собой, как надо. И в остальном они ясны тебе оба.
А вот зачем приходил к тебе вчера вечером сам Федор Ипполитович? Чтобы прощупать пульс да бросить ничего не значащее «неплохо»?
Сидел он долго. Неужели задумался над тем, что сказал ты о второй жизни? Неужели задели его твои мысли о самой высокой заслуге советских людей? Неужели сам не додумался до такой простой вещи? И с чем он пошел от тебя? Слишком густая тень от абажура на «грибке» падала на лицо профессора, не разберешь: то ли он размечтался, то ли изучает тебя, как подопытного кролика. А казенную шутливость он все-таки отбросил, прощаясь.
Правда, все яснее становятся мысли. Но еще кажется, что не в тебе они рождаются, а вычитываешь ты их из книги с огромными буквами. А окружающее — рисунки в той же книге. Вот только не сразу улавливаешь связь между напечатанным и нарисованным. Мыслям, должно быть, тесновато в палате: они и дома бывают, и на заводе, и в завтрашний день заглядывают. А рисунки— одно и то же: палата, дверь в коридор, врачи, медсестры и няни с одними и теми же пожеланиями: «теперь поспите еще немножко» или «отдыхайте».
Вчера утро началось с того, что термометр ставила Женя, а сегодня — пожилая сестра. И вчера и сегодня Сергей Антонович зашел в палату до рассвета. Но вчера он сначала с тобой поговорил, а затем уже вышел с Женей, а сегодня думал, что ты спишь, и пошептался в коридоре с медсестрой.
Вот и вся разница.
Хотя... С пожилой медсестрой ничего не случилось. А Женя, вернувшись из коридора, вся сияла. И вообще в присутствии Сергея Антоновича она прислушивается к каждому его слову так, будто за ними скрывается еще что-то. А тот ничего не замечает. Или не хочет замечать. Очень сильную боль придется испытать Жене. Жаль ее, хоть и знаешь: почти все проходят через такое, но в юности все заживает до свадьбы.
И что-то не видно того долговязого юнца, который вместе с Женей хлопотал возле тебя в первую ночь. Впрочем, не ему лечить такие раны, как у Жени. Кажется, второй помощник Сергея сделал бы это лучше..,,
Словом, что видишь, о том и думаешь.
Можно, конечно, некоторое разнообразие в жизни первой палаты видеть в том, что вчера утром Федор Ипполитович заходил сюда в сопровождении одного Сергея Антоновича, а сегодня задолго до профессорского появления в коридоре начали мелькать белые халаты. Неужели для всех здешних врачей такое огромное значение имеет твое самочувствие и настроение? Во всяком случае, каждый считает своим долгом хоть немного постоять на пороге, кивнуть больному,
А ты улыбнешься им в ответ: куда спокойнее чувствую, мол, себя по сравнению со вчерашним. Конечно, вчера ты неплохо гнал от себя беспокойные мысли. Больше думал о жене, сыновьях и дочках. И все ли в порядке 5 цеху без тебя? А сегодня ты в этой маленькой палате как за крепостной стеной.
Но вот стало тихо в коридоре. Над Василем Максимовичем склонился, заложив руки за спину, профессор. Вся его многочисленная свита на цыпочках выстроилась вдоль противоположной стены и на пороге. И нет того, кто отгораживал профессора от присутствующих. Сергей Антонович одной рукой держится за спинку койки, другой потирает себе висок, а взгляд его не отрывается от Федора Ипполитовича. Рядом с профессором худощавый с острой бородкой и пронзительным взглядом пожилой врач — Василь Максимович видел его за спиной у профессора в операционной.
К этому врачу и обратился Федор Ипполитович, как бы продолжая начатый разговор:
— Руководить этим отделением вам, Михайло Карпович, придется не очень долго. Но вы должны быть здесь хозяином, а не гостем. Прежде всего поближе познакомьтесь с известным уже вам Василем Максимовичем Черемашко.
Сегодня не было в его голосе ни шутливости, ни властности. Удивило это и Сергея Антоновича: уж очень широко открылись у него глаза. Недоуменно стали переглядываться все присутствующие. Профессор, казалось, ничего не заметил. Он оглянулся на дверь. И тихо спросил у Василя Максимовича:
— Ну как? Не очень потревожил я вас ночью?,
Так же тихо отозвался Василь Максимович;
— Чем? Вы о чем-то задумались, а я подремывал..
Вот к Сергею Антоновичу профессор обратился шутливо:
— Приходилось ли вам беседовать с Василем Максимовичем на общие темы?
Тот замешкался с ответом, и Василь Максимович поспешил ему на выручку:
— А мы с доктором Друзем поняли друг друга еще в приемнике, профессор. Обо всем договорились. Я вам уже рассказывал об этом.
Федор Ипполитович не скрыл грустной улыбки.
— Повезло вам обоим —и больному, и врачу.
Усмехнулся и Василь Максимович:
— А разве мы с вами, Федор Ипполитович, все еще не понимаем друг друга?
Для стоящих у стен и порога странным показалось поведение их руководителя, всегда одинакового в обращении с больными, всегда помнящего о расстоянии между собой и руководимыми. Не привыкли они к по-настоящему дружеским ноткам в разговоре с больными.
Удивленно посматривал на своего начальника и худощавый.
Федор Ипполитович показал ему на кресло:
— Прошу. Садитесь и приступайте. Надеюсь, и у вас дойдет до разговоров на далекие от хирургии темы. Не сегодня, конечно.
Михайло Карпович долго просидел в кресле.
На осмотр понадобилось немного времени. Зато вопросов было столько, сколько не придумала бы коллегия составителей анкет и форм развернутых отчетов.
Но если Михайло Карпович был не просто врачом, то и Василь Максимович за три недели болезни научился понимать самые запутанные вопросы медиков и не упускать из виду окружающее.
Все в палате стали очень внимательными. Но это была не та до крайности обостренная настороженность, которую он видел у всех во время операции. Чем дальше, тем заметнее становился у врачей, даже у Сергея Антоновича, интерес к неторопливой беседе между новым хозяином мужского отделения и обитателем первой палаты.
Профессор в беседу не вмешивался. Чем дальше, тем чаще он поглядывал на двери. И дождался. В палату вошел еще один врач — коренастый и медлительный.
Не сразу узнал его Василь Максимович. Только когда тот прикрыл рот рукой, чтобы откашляться, вспомнил: во время операции этот врач стоял слева от Сергея Антоновича.
Профессор шагнул навстречу вошедшему. Они оба прошли к окну. Между ними начался тихий разговор. К Федору Ипполитовичу вернулась властность. Он коротко спрашивал. Коренастый отвечал еще короче.
А Михайло Карпович второй раз послушал у Василя Максимовича сердце. Под его глазами появились улыбчивые морщинки.
В это время долетел шепот профессора:
— ...именно здесь закончатся наши трения! Для этого я и пригласил вас сюда.
Коренастый предостерегающе коснулся его рукава.
У Михайла Карповича стало еще больше веселых морщинок. Чтобы смысл профессорской неосторожности не дошел до сознания больного, он солидно произнес:
— Ну, спасибо вам, Василь Максимович, за ваши точные ответы. А больше всего понравилось мне, что наша беседа на ваше сердце не повлияла.
В палате остались лишь медсестра да тот молодой врач, которого Сергей Антонович величал Александром Семеновичем, а теперь ласково называет Саней.
Хотя Василем Максимовичем и овладела усталость, но его подмывало затеять разговор с этим самым Саней, незаметно узнать, кто такой коренастый и какие недоразумения у него с профессором. Однако степенный Саня не разрешил ему и губами шевельнуть: сегодняшний лимит на беседы выполнен с превышением.
Тем временем сестра из одного шприца впрыснула что-то в ногу, другим уколола в руку и заботливо укрыла Василя Максимовича одеялом.
— Спите на здоровье...
Василь Максимович покорно закрыл глаза. Сейчас начнут путаться мысли.
Не дрогнули его веки, когда возле дверей осторожно заскрипели чьи-то ботинки. Как будто издалека донесся неприветливый голос:
— Тебе чего?
У двери неуверенно прошептали:
— Где Сергей Антонович?
— Зачем он тебе?
Василь Максимович осторожно приоткрыл глаза.
Ссутулившись, с понурой головой, на пороге покачивался тот долговязый молодой врач. Загородив ему дорогу, воинственно стоял Саня.
— Ты не знаешь,— спросил долговязый,— что с Самойлом Евсеевичем?
— Не интересовался,— отрубил Саня.— Чем реже вспоминаю о нем, тем лучше себя чувствую... А ты иди отсюда, бог подаст.
— Понимаешь,— жалобно тянул долговязый,— после пятиминутки Самойло Евсеевич был у профессора. От него помчался к директору. А еще немного спустя... Самойло Евсеевич пробежал мимо, не ответив на мое приветствие, в раздевалку... а потом, и из института... Что случилось?
Не очень дружеская беседа молодых врачей не замедляла действия впрыснутого Черемашко снотворного. Несколько секунд он слышал лишь неясное бормотание. Затем слова снова стали разборчивыми:
— ...что такое катализатор? Так вот, он у нас есть. Видишь, как ускорились все реакции. Твоему Самойлу нечего здесь делать. И тебе, предатель.
Славно, видимо, поработали животворные силы, пока Черемашко спал. Еще и глаз не раскрыл, а тело как бы легче стало. И жажда не так мучает.
А в кресле сидит Сергей Антонович.
Василь Максимович широко раскрыл глаза. Очень удивило его лицо врача. Оно светилось. И свет был спокойный, ясный, словно пришла, наконец, долгожданная и все ж таки неожиданная радость.
Увидев, что больной проснулся, Сергей Антонович взял его руки в свои.
— Ну, поздравьте себя и меня. Наши с вами дела двинулись в гору.
С невинным видом, будто начисто забыл ночь под понедельник, Василь Максимович спросил:
— А разве они двигались вниз?
Но больной и врач понимали друг друга. И если бы у Василя Максимовича нашлась сила, он пожал бы руку Сергею Антоновичу. Да так, чтобы тот запомнил на всю жизнь.
Радость свою Друзь не мог скрыть не потому, что она переполняла его. Уж очень редкой гостьей была она у него до сих пор.
Первый, еще отдаленный гудок, оповестивший о приближении этой радости, долетел к Друзю в коридоре, когда он вместе со всеми шел из палаты в ординаторскую.
Заметив, как сосредоточенно директор вглядывается в спину Федора Ипполитовича, Друзь догнал его и спросил:
— Разве ответа на ваш вчерашний вопрос еще нет?
Директор кивнул.
— Не совсем тот ответ. Евецкого надо было уволить, а Федор Ипполитович отпустил его по собственному желанию.
Друзь остановился.
Для него это была волнующая новость. Впрочем, после вчерашнего можно было ожидать, что в отношениях между профессором и его тенью появится трещина. Но чтобы они так скоропалительно рассорились...
Друзь пробормотал:.
— Баба с воза — кобыле легче.
Андрей Петрович ответил не сразу:
— Я сам хотел бы так думать. Но когда Два человека, проработав столько лет вместе, вдруг расходятся, это не может не беспокоить. Что между ними случилось?
С этим вопросом директору следовало бы обратиться непосредственно к профессору. Но вряд ли он услышит внятный ответ. И Друзь сказал:
— Причины этого вам известны, Андрей Петрович. Вот и скажите себе: лучше поздно, чем никогда.
Значит, вы полностью оправдываете Федора Ипполитовича?
Друзь пристально посмотрел на директора.
— Как вам сказать... Он был готов уволить Евецкого сразу, как только тот предложил ему аферу с диссертацией. И тот настолько обнаглел, что отказался делать Хорунжей операцию. Порой Федор Ипполитович бывает слишком неторопливым.
Каранда поднял руку, словно хотел подергать себя за усы, которых не было.
— Та-ак... Нехорошо получилось. В сущности, он отвел от Евецкого заслуженную этим человеком кару... Все равно мы найдем возможность всем коллективом поговорить с Евецким начистоту.
И он прибавил шагу, так как профессорская свита уже втягивалась в ординаторскую.
«Так вот почему Михайло Карпович должен чувствовать себя на третьем этаже не гостем, а хозяином!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32