Он понимает, как отразится его разгильдяйство на судьбе диссертации. А Сергей на то же самое потеряет куда больше сил и времени, чем на чтение подхалимской рукописи. В этом также нет ничего плохого...
И не в том причина, что в конференц-зале перед Федором Ипполитовичем все плыло. Да и сейчас ему кажется, будто не по полу он идет, а перебирается через стремнину по шаткому висячему мостику, а мостик раскачивается— вот-вот оборвется.
Неужели, черт возьми, начали сдавать нервы?
Еще вчера вечером Федор Ипполитович точно знал, каким будет сегодняшний день. А сегодня, не успел проснуться, все полетело вверх тормашками. Игорь никуда не уедет. Друзь вовсе не тихоня... И такое ощущение сейчас, словно не по своей воле действует в данный момент Федор Ипполитович Шостенко, а управляет каждым его словом и движением будущий зять.,.
Да и к Хорунжей он помчался, не закончив пятиминутки. Неужели только потому, что первым побежал к ней Сергей? Стало быть, он и в самом деле совесть своего учителя?
Перед обходом в палатах не должно быть посторонних. А в первой профессор застал сразу двух: руководителя патофизиологической лаборатории и своего сына. Игорь шепотом, но достаточно азартно что-то объяснял Виктору Валентиновичу, а тот задумчиво покачивал головой.
Другого места не нашли для своих разговоров?
Услышав за собой властные шаги, вскочила с кресла медсестра. И (теперь Федор Ипполитович начал замечать каждую подробность) перед ним появилось нечто похожее на бутон белого пиона. Мелькнула мысль: не такой уж Друзь младенец, каким кажется. Ему-то, быть может, женская красота и ни к чему, а сообразил, поди, отыскать для своего Черемашко такую красавицу — полумертвый оживет!
— Вы почему до сих пор здесь? — спросил медсестру Друзь.
Та не смутилась и не стала оправдываться. Подвинув к Федору Ипполитовичу кресло, она независимо ответила:
— Потом.
И показала глазами на стоявших у окна и на Черемашко. Можно подумать, Друзь здесь не ординатор, а санитар. Гм...
Черемашко не спал. Он чуть не свернул себе шею, прислушиваясь к Игорю и патофизиологу. Федора Ипполитовича он не заметил.
Уложили его здесь полуживого, всего одна ночь минула после невероятно тяжелой операции. А глаза у него уже не тусклые, и нет в них той робкой надежды или непобедимого страха, которыми каждый оперированный встречает врача. И откуда у него интерес к окружающему? Он пристально присматривается к обоим собеседникам. А вчера точно так же изучал Федора Ипполитовича—отвечал на вопросы и в то же время пытался угадать: кто вы такой, почему у всех при вас руки по швам? И даже на операционном столе тем же занимался...
— Что там за консилиум? — спросил наконец профессор.
Черемашко повернул к нему голову.
— А, это вы, Федор Ипполитович.., Доброе утро.—1 И голос у него как у приветливого хозяина, встречающего гостя.— Не гневайтесь, пожалуйста. Это я не выпустил отсюда этих симпатичных врачей.
— Рано вам здесь командовать,— придав голосу немного добродушия, отозвался профессор.
— Какая там команда! — усмехнулся Черемашко.— Всю жизнь я прожил среди людей,— трудно мне лежать здесь одному. А все время спать.., Тут не берлога, и я не медведь. ^
Посторонние вышли.
Федор Ипполитович присел. На его лице застыло обычное властно-дружелюбное выражение, а думалось ему о том, что делать здесь, в сущности, нечего. Осмотреть Черемашко по-настоящему можно будет лишь при снятии швов—приблизительно через неделю. Если, конечно, к тому времени он еще будет жив. Пульс, сердце и расспросы почти ничего не дадут. К тому же тромбоболическим заболеванием должны заниматься терапевты и гематологи, а не хирурги. Вот и пусть Друзь с ними связывается. И если научился он кое-чему у Самойла, то сумеет переложить на них ответственность за Черемашко: хирургия свое, мол, сделала...
Профессор сказал:-
— Я попрошу вас, Василь Максимович, на мои вопросы отвечать покороче. Слишком много времени уходит у вас на ненужные разговоры.
— Ничего не поделаешь, Федор Ипполитович,— смущенно отозвался тот.— Люблю поговорить с хорошими людьми.
Странным и недолгим был их разговор. На все Василь Максимович отвечал односложно, и не исчезала из его глаз хитроватая усмешка. Что-нибудь болит? Нет. Не тревожно ли? Нет. Пить хочется? Да. Можно терпеть? Конечно. Какие претензии к врачу или медсестре? Никаких.
Ни испуга в голосе, ни вопросов о том, что будет с ним. Так уверен, что жить ему и жить? Нет, просто не понимает, какая неотвратимая над ним угроза.,, В его положении это, пожалуй, самое лучшее,
Или...
Сколько пульсов переслушали пальцы Федора Ипполитовича, сколько раз его скальпель уверенно проникал в глубь человеческого тела,— этого не сосчитать. Но пальцев одной руки хватит, чтобы пересчитать всех безнадежных, в чьих глазах, как внимательно ни вглядывайся, не было заметно ни тоски, ни страха.
Или так уж сильна воля у Черемашко?
Во всяком случае, это не та воля, что у профессора Шостенко. Сила ученого — это результат пройденного за много лет крутого пути, приобретенного опыта, следствие того, что судьба всех, кто ловит здесь его каждое слово, зависит и долго еще будет зависеть только от него.
...А вот от Кости Грушина ничья судьба как будто и не зависела, никого своим авторитетом он не подавлял, а каждому его слову верили все и шли за ним. В нем как бы конденсировались стремления всех, кем он командовал. Костя знал самую короткую дорогу к осуществлению этих стремлений. В том числе и устремлений Феди Шостенко, чей революционный опыт ограничился молниеносной встречей с полицейской плетью...
Как сейчас Черемашко, вел бы себя, должно быть, Костя в ту осеннюю ночь, если бы пришел в сознание. Умирая, он успокаивал бы своего растерявшегося друга.
Ни за завтраком, ни во время разговора с Сергеем, ни на пятиминутке Федор Ипполитович не чувствовал себя более сбитым с толку, чем сейчас. Если бы он был только хирургом, если бы обращал внимание только на пульс и сердце, на ответы больного, ничего бы не дали ему эти несколько минут у кровати Василя Максимовича. Выйдя из палаты, он хладнокровно повторил бы Друзю сказанное раньше, с легким сердцем санкционировал бы все предложенное им на пятиминутке. И если бы Сергей пристал к нему с вопросом: можно ли спасти Черемашко? — профессор ответил бы иезуитскими словами горьковского Луки: «Веришь — есть бог, не веришь — нету»,
А есть ли свой бог у Федора Ипполитовича? Или только ни на чем не основанная уверенность, что на его счастливой сорочке смерть Черемашко не оставит ни пятнышка?
Все-таки вспомнил: перед тех как уйти, следует сказать больному несколько подбадривающих слов. И повторил то, что говорил всем:
— Ну, такие, как вы, две жизни живут.
Глаза Василя Максимовича стали суровыми, словно профессор начал бросаться слишком дорогими словами.
— Все настоящие люди живут дважды. Даже когда умирают молодыми. Вот людишки —тем и одной жизни слишком много.
Федор Ипполитович медленно поднялся и не сразу отошел от кровати. Да и как отойдешь, если не Черемашко, а будто Костя Грушин (он хорошо понимал, что кроется за словесными выкрутасами его полкового врача) следит за тобой насмешливым взглядом... Даже головой тряхнул профессор, чтобы отогнать это воспоминание.
Чертики в глазах Василя Максимовича запрыгали веселее.
— До скорого свидания, профессор.— Он даже фамильярно подмигнул.— Заходите сюда почаще. Много у меня к вам вопросов — про жизнь, а не про болезни.
Федор Ипполитович вздохнул: ему лишь почудилось, что во взгляде Черемашко есть что-то от Кости. Но чтобы не обидеть больного отказом, он развел руками:
— Свободные минуты у меня так редки...
— А я не тороплю вас, Федор Ипполитович. Я на тот случай говорю, когда и очень занятым людям вдруг понадобится отвести душу. Большой я охотник до таких разговоров, самое лучшее они для меня лекарство.
У больного, очевидно, начиналась эйфория— состояние беспричинного возбуждения, когда человек, как бы охмелев, несет чепуху и считает ее чем-то значительным. Больного в таких случаях надо как можно скорее успокоить.
Достаточно было Федору Ипполитовичу оглянуться, как медсестра дала больному ложечку с влажной марлей и протянула руку к столику за шприцем.
Профессор величественно вышел из палаты, кивком повелев Друзю следовать за ним.
65
До второго этажа Федор Ипполитович шел молча. Друзь плелся на шаг позади, и профессора раздражало постукивание его палки. Оно мешало ему понять: с какой
стати Черемашко так настойчиво вызывал его на откровенность? Это, конечно, мелочь. Но, к сожалению, некоторые мелочи досаждают даже высоко вознесшимся над житейской суетой ученым...
На площадке второго этажа Федор Ипполитович остановился и, не оборачиваясь, буркнул:
— К тому, что ты предлагал на пятиминутке, мне добавить нечего. И ничего, что потребовало бы моего вмешательства, я в твоем Черемашко пока что не вижу, А терапевту покажи его сегодня же.
Сверху донеслись легкие шаги.
Оглянувшись, профессор увидел медсестру, похожую на бутон пиона.
Она торопливо поправила косынку и, не дойдя до площадки, остановилась в явно независимой позе.
— Что случилось? — обеспокоенно спросил Друзь.
— Я вынуждена оставить Василя Максимовича одного,— очень сухо заявила красавица,— не сдав его дневной сестре. Меня уволили.
Друзь растерянно заморгал.
— Что-что?— переспросил Федор Ипполитович. -
Медсестра не отвела своих огромных глаз от Друзя,
— В двух словах не расскажешь.
Вникать в недоразумения между сотрудниками клиники не входит в обязанности научного руководителя. Да и тон у этой девчонки почтительным не назовешь. И слишком нервно постукивает по полу палка Сергея.
— Я слушаю,— все-таки сказал Федор Ипполитович.
Своими неприятностями медсестра не обременила
профессорского внимания. И не только кратким был ее рассказ: ни волнения, ни дрожи в голосе — ничего такого, чем оскорбленная невинность выпрашивает сочувствия у слушателей.
Перед пятиминуткой заведующий мужским отделением зашел в первую палату. Узнав, каким образом эта медсестра попала на ночное дежурство к Черемашко, доктор Евецкий выразил ей свое неудовольствие. «Насколько мне известно, ординатор Друзь вами не руководит». А когда медсестра заявила, что своим свободным временем она вправе распоряжаться сама, заведующий отделением раздраженно заявил: «Мне не нужны работники, занимающиеся по ночам халтурой. Отправляйтесь в канцелярию, скажите кому следует, что мне ваши услуги не
нужны».
Рассказывая, она смотрела только на Сергея. Хотя один или два раза взглянула и на профессора.
Ну, а профессор достаточно прожил на свете: значение этого обстоятельства ему было ясно. Оказывается, у его дочери есть соперница. Любопытно!
— Я вижу, вы не очень точно выполняете распоряжения Самойла Евсеевича,— с усмешкой констатировал он.— Пятиминутка давно закончилась, а вы...
Девушка так решительно тряхнула головой, что косынка слетела, а волосы рассыпались по плечам.
— Как я могла оставить Василя Максимовича одного?— Ого, с какой уверенностью в своей правоте возразила она! — Тем более доктор Евецкий приказал старшей сестре никого не назначать к Черемашко. Об этом надо было предупредить Сергея Антоновича, и я осталась. Вы сами, профессор, велели, чтобы в «первой» и днем дежурила медсестра... А как только вы ушли, туда зашел доктор Евецкий и потребовал, чтобы я немедленно убиралась из клиники... Теперь позвольте мне пройти.
Подбирать персонал в свое отделение — одна из прерогатив Евецкого, и Федору Ипполитовичу незачем вмешиваться в его административные функции. Тем более-— будущий пион об этом и не просит. Отступить на полшага, дать ей дорогу,— вот и все, что должен сделать человек, стоящий выше мелочей.
От Сергея, очевидно, это не укрылось. Он спросил у красавицы:
— Где происходил этот разговор?
Вы только взгляните, сколько сочувствия к растерявшемуся Сергею появилось в темно-серых очах! Куда больше, чем обиды за себя.
— Перед пятиминуткой меня отчитывали в коридоре, А сейчас в палате. При Василе Максимовиче.,,
Друзь порывисто шагнул к профессору*
— Федор Ипполитович...
Не верить этой девушке у Федора Ипполитовича не было оснований. Он знал: Евецкий не крыловский повар, слов по-пустому не тратит. Но такта у стареющего кандидата наук куда меньше, чем у молоденькой медсестры.
Однако какое до всего этого дело научному руководителю института?
Внезапно у профессора мелькнула мысль а ведь если эта девушка останется в клинике и будет помогать Сергею, Татьяна быстро вылечится от своей дури.
Самым добродушным тоном он обратился к медсестре:
— В канцелярии вам делать нечего. Вы лучше найдите старшую и передайте ей от моего имени, что возле Черемашко до моего распоряжения все время должна дежурить медсестра. После этого вы свободны до завтра.
Как победно и благодарно сверкнули глаза этого создания. Но и блеск был адресован не профессору Шостенко. Перед ним она лишь слегка склонила голову...
— Передать Самойлу Евсеевичу о моем вмешательстве в его распоряжения придется, мой друг, тебе. Сегодня, скажешь, профессор Шостенко... именно профессор, а не Федор Ипполитович... был чрезвычайно удивлен: неужели у вас нет времени для обдумывания своих поступков? Вчера вы наговорили глупостей о Черемашко, сегодня устроили скандал при больном,— куда это годится?..— Заметив, что поручение не очень понравилось Сергею, он усмехнулся.— А если Самойло прибежит ко мне с жалобой на тебя, я ему еще добавлю. Уж если заступаться за невинность, то до конца. Разве эта красавица не стоит того?
Друзь буркнул:
— Я очень признателен ей за Черемашко.
Еще бы,— охотно согласился с ним Федор Ипполитович.— Всем известно, что девичья краса для тебя — ничто... А как ее зовут?
Друзь поежился.
— Женя... Жовнир Евгения.
— Может, к себе ее возьмешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32