..
Фармагей покорно склонил голову: так и быть, эту вину он готов взять на себя.
Это было явное фарисейство, но профессор его словно бы и не заметил.
Михайло Карпович внятно произнес: . — Теперь мне все ясно!
Но и этого, казалось, Федор Ипполитович не услышал. Он сухо обратился к залу:
— Есть ли еще вопросы?
Но, не подождав и нескольких секунд, отвернувшись к окну, мрачно бросил Фармагею:
— Можете идти на место.
Настроение Игоря снова упало. Не потому, что никто на приглашение отца не поднялся. Где уж тут выступать? Ведь впервые за столько лет Шостенко-старший вдруг решил показать, что и ему не чужд демократизм. Да кто в это поверит?
Но в следующее мгновение профессор решительно встал и тяжело оперся о стол. Сверкнула все-таки молния в его глазах. Тем не менее Шостенко-старший и после этого не утратил спокойствия. Он начал упрекать с едва заметной иронией:
— Ни мыслей, ни оценок. Все, как Фармагей, не знают, с чего начать. Все ждут, пока тон обсуждения задам я... Вы что?
Это поднялся Буда-Розальский.
Он немного побледнел. Но храбро смотрел на главу этого молчаливого коллектива.
— У меня к вам просьба, профессор. Но примите ее и как мою оценку происходящему.,* Прошу вас освободить меня от работы в институте.
Все в зале ошеломленно повернулись в его сторону,
Танцюра даже подскочил.
Оторопев, уставился на Корнелия и Игорь.
Ведь это абсолютно нелепое заявление! И тем более нелепое, что Друзь только что очень похвально отозвался о его роли в операции.
— Вы что — не отделяете себя от Фармагея? — спросил председательствующий.— Считаете, что должны отвечать наравне с ним?
Корнелий Аполлонович вдохнул побольше воздуха и выпалил:
— С доктором Фармагеем я работаю почти полгода и постепенно забываю то, с чем вышел из медицинского института. Вчера вечером — спасибо Сергею Антоновичу— я впервые почувствовал себя на что-то годным... Быть на побегушках у такого ординатора, как мой, я больше не могу. Заявление об уходе по собственному желанию я подам после пятиминутки.
Игорь даже вздрогнул — так громко захохотал Танцюра. И кое-где в зале раздался сдержанный смех.
Усмехнулся и профессор.
— Работать рядом с человеком, который написал диссертацию, и ничему не научиться у него? Странно... Я уверен, что все ваши ровесники в этом зале завидуют вам, мой юный коллега. Вот, посмотрите.— Он обратился к залу:— Есть ли желающие поменяться местами с этим недовольным юношей?
Глаза старшего поколения хирургов забегали по залу. Только Самойло Евсеевич, как каменная статуя, сидел на своем кресле, нацелившись стеклами очков в профессора.
На большинстве молодых лиц появилось выражение, которое можно определить тремя словами: здесь дураков нет. А после короткой паузы откуда-то из глубины зала послышалось мечтательное:
— Вот к Сергею Антоновичу...
Тогда произошло то, на что Игорь перестал надеяться.
Отец вскинул голову. Начал он, правда, без гнева. Но и не миролюбиво:
— Теперь ясно и мне. И, думаю, всем... А вам, ординатор Фармагей?
Тот не откликнулся. Стоял, обеими руками опершись1
на свой стул, готовый терпеливо перенести все, чем одарит его сегодня судьба и профессорский нрав.
— Итак, молчание — знак согласия,— не стал настаивать профессор.— Таким образом, все дальнейшее, дорогой Самойло Евсеевич, для вашего протеже не будет неожиданностью... Оставлять в семнадцатой Фармагея нельзя. Он сдаст палату сразу же после пятиминутки тому, кто взял на себя всю ответственность за брошенную на произвол судьбы больную. Думаю, что и остальные пациентки Фармагея ничего не будут иметь против этого... А вас такой вариант устроит, юноша?
Вопрос этот относился к Буде-Розальскому.
Корнелий Аполлонович всем телом повернулся к Игорю.
Тот колебался одно лишь мгновение: молодой человек не принадлежит к тем, кого Игорь охотно взял бы себе в помощники. Но, кажется, не такой уж он и безнадежный...
Игорь кивнул.
— Тогда прошу вас, Федор Ипполитович, считать, что я высказал только свою оценку,— ответил Буда-Розальский профессору и сел с таким видом, словно с честью исполнил свой долг.
Еще более напряженным стало ожидание бури. Ждал ее и Игорь. Поэтому то, что научный руководитель высказал свое решение как бы между прочим, без громов и молний, произвело впечатление если не сильного подземного толчка, так выстрела без предупреждения. В зале установилась тишина. Танцюра неподвижно стоял, низко опустив голову. Сергей потирал себе виски. Кое- кто в зале беспокойно озирался, кое-кто неизвестно для чего начал прочищать горло...
Но вот в первом ряду тяжело поднялась обтекаемая фигура Самойла Евсеевича.
— Разрешите, Федор Ипполитович...
Шеф настороженно взглянул на него.
— Пожалуйста.
Евецкий начал так, чтобы каждое его слово было слышно в самом дальнем углу конференц-зала:
— А не кажется ли вам, уважаемый Федор Ипполитович, что в этом случае рубить сплеча не стоило бы? Я, например, считаю, что предлагаемое вами наказание...
— Это не наказание, Самойло Евсеевич,— казалось,
добродушно перебил его профессор.—И я не предлагаю. Что касается Фармагея, то в армии — вы должны это помнить — подобные дела квалифицируются как полное служебное несоответствие. Мое решение исходит из этого.
Но он видел—то, что ясно ему, многим в зале ясным еще не стало: таким сдержанным профессора Шостенко здесь видят впервые. Невесело оглядев своих подчиненных, он продолжал:
— Сам я всегда стоял и буду стоять на той точке зрения, что в нашем коллективе (коллективе медиков и исследователей) чиновникам от, медицины места нет. Мне не раз приходилось слышать, как эту мысль высказываете своим подчиненным вы, Самойло Евсеевич... Прошедшие два дня показали, что Хорунжая была для Фармагея всего-навсего объектом, который может прибавить к его диссертации несколько эффектных штрихов. Кстати, позавчера приблизительно так же вы отнеслись к Черемашко. Да и сейчас относитесь. Кроме того, вам известно лучше, чем кому бы то ни было, что теоретическая и практическая ценность так называемой диссертации Фармагея равна нулю. Я утверждаю, что писал ее не врач, а карьерист, которому наплевать на больных и на науку.— Неожиданно горькими показались эти слова Игорю.— Возможно, я несправедлив к Фармагею. Следовало бы отнестись к нему еще суровее. Но на первый раз дадим ему возможность хорошенько обо всем подумать... Вы хотите еще что-то сказать, Самойло Евсеевич?
Евецкий все время пытался перебить профессора. Но слишком необычна была сдержанность Федора Ипполитовича. И Самойло, не ответив, сразу сел.
Профессор взглянул на часы и заторопился.
—. Итак, целесообразнее всего семнадцатую палату временно, до выздоровления Хорунжей, поручить, как я уже сказал, нашему новому стажеру...
— Ах, вот оно что...
Пропел это, кажется, тот же Евецкий.
Еще ярче блеснули глаза профессора. Однако и на этот раз шквал не налетел: сегодня Шостенко-старший хорошо взнуздал себя.
— Да, моему сыну,— подтвердил он.— А кого бы вы порекомендовали, Самойло Евсеевич? Действительно,
среди наших ординаторов есть такой, который знает со* стояние Хорунжей и лучше моего сына. Но у вас язык не повернется его назвать.
Вдруг поднялся Михайло Карпович.
— Я протестую! — чуть не вскрикнул он.— Накладывать такую ответственность на стажера, который не пробыл у нас и трех дней,— да как это можно, Федор Ипполитович? Ранение, осложненное воспалением быки шины...
— Я знаю,—перебил Ляховского профессор.—И удивляюсь вам, Михайло Карпович. Вы за Друзя? По-вашему, мало ему Черемашко? Вы так верите в него, что отдали бы ему всех наших тяжелобольных?.. Нет уж, сначала посмотрим, справится ли он с Черемашко. А если мой сын, никого не спросив, не побоялся оперировать Хорунжую, то пусть берет на себя вообще все грехи своего предшественника по семнадцатой. Или, по-вашему, хватит с него роли петуха, который прокукарекал, а там хоть и не рассвета?.. И попробуйте только, Михайло Карпович, потворствовать ему даже в мелочах! Лучше помогите мне использовать отцовское право в полной мере. Спрашивайте с него вдвое, втрое больше, чем с любого из присутствующих... Тебе это ясно, Игорь?
Игорь поднялся, чтобы ответить: «Да, профессор». Но большинство присутствующих слишком внимательно наблюдали за ним, а очки Самойла Евсеевича победно сверкнули.
Только Танцюра и Буда-Розальский обрадовались этому неожиданному повороту в судьбе немногим старшего их коллеги.
Игорь сказал:
— Я не считаю, что грехи доктора Фармагея — только его личные грехи. Он такой, каким ему разрешалось быть. Что же касается меня, то временное назначение меня в семнадцатую палату я буду считать вступительным экзаменом на право стажироваться в вашем коллективе, товарищи. Чем он будет труднее, тем лучше, И не только для меня. Ну, а потворствовать мне я и сам никому не позволю.
Теперь все удивленно смотрели на Игоря: таким образом благодарить нашего шефа за доверие, да ты, приятель, в своем ли уме?
Но самым удивительным было то, что шеф как бы
ничего не видел и не слышал. Пятиминутку он закончил очень спокойно:
— На сегодня все... Обход начнется ровно в половине десятого. Я побываю только у тех, кому мое присутствие необходимо. Итак, кому не терпится показать мне своих больных? — В зале поднялось несколько рук.— Хорошо... Сразу же после обхода прошу зайти ко мне тех, за кем закреплены темы этого года. Сегодня приму заведующих лабораториями и кабинетами. Завтра тех, кем руководит Михайло Карпович. Послезавтра ординаторов мужского отделения... И последнее. Обход начнется с первой палаты. Приглашаются все научные работники и ординаторы.
Как всегда, профессор солидно вышел из зала в сопровождении обеих «рук». Вслед за ними выбежал Фармагей. Быстро опустел первый ряд — ушли старшие научные работники, заведующие лабораториями...
Тогда начали подниматься ординаторы и молодежь. Однако никто не спешил уйти. Образовалось несколько группок. В голосах слышалось некоторое смятение: как же, пятиминутка прошла без единого громового раската, а суд научного руководителя был скорый и немилостивый.
Не по себе стало и Игорю. Может быть, и меняет свои позиции Шостенко-старший. Но ведь и себя ему надо бы переделать!
Танцюра сорвал с головы шапочку, взъерошил волосы и признался:
— То все было ясно. А теперь... — Он встряхнул головой. — Круто поворачивает старик. Но куда?
Буда-Розальский все еще был бледен. Хоть и умеет он владеть собою, но не привык еще к монументальному авторитету здешнего метра и равнодушию своего непосредственного, но уже бывшего руководителя ко всему, кроме собственной карьеры и любовных похождений. Невозмутимость Буды-Розальского — единственный и не очень надежный способ самозащиты. И хотя ясно теперь, почему Сергей советовал ему держаться поближе к Игорю, не знает Корнелий, как вести себя с новым патроном.
Дотронувшись до колена юноши, Игорь сказал:
— Ну что ж, Корнелий Аполлонович, пойдемте в семнадцатую. Помогите мне разобраться в ее особенностях.
Буда-Розальский ответил, не глядя на него:
— Я предполагаю, что больные и медперсонал не будут удручены сменой ординатора. Вот и все особенности. Что же касается меня...
. Рука Игоря легла на колено юноши.
— Какие к нам предъявлены требования, вы слышали. Для меня это означает, что семнадцатая должна быть лучшей палатой не только в женском отделении. Если и вы так думаете, общий язык мы с вами найдем.
Так и не взглянул Буда-Розальский на своего нового патрона. Молча встал. Стараясь идти не спеша, направился к двери. Но чем ближе подходил он к дверям, тем розовее становились его уши, тем заметнее ускорял он шаг.
Проводив его взглядом, Танцюра сказал:
— До вчерашнего вечера мне тоже казалось, что этот парень и его повелитель — два сапога пара. А вчера... Он не за пульсом Хорунжей следил, а священнодействовал. Разве вы не заметили, как искусаны губы у него? Это он вчера за вас и Сергея Антоновича переживал... После операции мы немного с ним поговорили. Наслушался я, в каком черном теле держал его Гри-Гри. О том, чтобы уйти из нашей клиники, ему не сегодня пришло в голову.
Пора и Игорю идти отсюда: принять семнадцатую надо немедленно. Жаль только, что из-за этого не придется побывать на «общем собрании» в первой палате.
Поднявшись, Игорь взял Танцюру под руку.
— Пойдемте, Саша... Это замечательно, что вы заботитесь о новых членах нашего коллектива... Верхом на Корнелии я ездить не собираюсь. Но будьте и вы ему другом.
— Об этом меня просить не нужно.—Танцюра на секунду задумался.— По-моему, ваш отец, Игорь Федорович, собирается лечь на новый курс, и произойдет это тем скорее, чем крепче будет наш небольшой коллектив.
Игорь пожал ему локоть.
— Значит, от вашего предубеждения против Сергея у вас ничего не осталось?
На мгновение во взгляде Танцюры промелькнуло что- то похожее на огорчение.
— Это совсем другое дело..,
Игорь обнял его за плечи.
— Все будет хорошо, Саша. Своего вы умеете добиваться... Я не открою чужой тайны, если скажу вам, что в самое ближайшее время мы погуляем на его свадьбе. Вам, конечно, от этого не легче: соперников у вас, можно сказать, не поубавилось.
Погруженный в свои переживания, Танцюра промолчал.
Когда Игорь поднимался на второй этаж, дорогу ему преградили те двое врачей, что вошли в женскую ординаторскую в неподходящую минуту.
Один из них, с сединой в висках, был лет на пять старше Сергея. Другой — в круглых, несколько старомодных очках —приблизительно того же возраста, что и Игорь. В ординаторской они и двумя словами с новым коллегой не перемолвились.
Теперь старший подошел к Игорю со смущенной улыбкой.
— Оказывается, нам нужно познакомиться поближе, Игорь Федорович. Тематически ваша и наши палаты разнятся мало. Кроме того, мы и ближайшие соседи. Я орудую в восемнадцатой, мой друг — в шестнадцатой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32