Сантехника, аккуратно доставили
Я начал было доказывать, что Евецкому незачем приходить даже к девяти...
— А что отец?
— Не знаю. Я положил трубку.
Игорь долго не мог оторвать взгляда от затылка своего друга. А тот методично и сосредоточенно то растирал щеткой руки, то смывал с них мыло, словно ему совершенно безразлично, какое впечатление произвели его слова на присутствующих.
Перед Игорем стоял человек, который, хоть и с немалым опозданием произнес свое «а», теперь поспешно называет следующие буквы. За этим Сергеем Игорь пойдет до конца. Профессор Шостенко своими глазами увидит, каким хирургом стал его блудный сын!
78
Когда в телефонной трубке послышались короткие гудки, Федор Ипполитович на мгновение оторопел.
Что такое с Сергеем? За обедом не понимал шуток, а
сейчас на полуслове оборвал разговор... В течение двух дней достичь геркулесовых столбов самомнения — с подобными явлениями профессору сталкиваться среди подчиненных не приходилось. Неужели Сергей так расхрабрился, что будет оперировать Хорунжую?
Ну, если так..
А дверь в столовую открыта настежь, и оттуда ни звука: значит, Ольга и Татьяна не пропустили ни одного сказанного Федором Ипполитовичем слова.
Отчеканивая каждое слово, он пригрозил: *
— Только посмей! Голову оторву!
Пусть дочь и жена думают, что последнее слово осталось за ним. Все равно с Друзем он церемониться не будет!
Когда профессор вернулся в кабинет, его возмущение достигло высшей точки. И вместе с возмущением появилось тягостное ощущение, будто не на твердой земле стоит он, а на острие небывало высокого шпиля: чуть шевельнешься— полетишь вверх тормашками. Неужели повторяется вчерашнее? Сергей потихоньку сказал два слова, и научный руководитель прославленного института сделал все, что тот потребовал.
А только что профессор даже растерялся. Воровато оглянувшись на дверь столовой, что-то крикнул Сергею, когда тот уже положил трубку.
С досады на себя Федор Ипполитович сжал кулаки.
Но «отрывать» голову Друзю не за что. Он ничего не требовал от своего шефа. Доложил, в каком состоянии Хорунжая. Наверно, ему не терпелось услышать: «Сейчас приеду». Услышав, что Самойло будет в клинике лишь к десяти, весьма сдержанно попросил передать, чтобы тот не утруждал себя. И положил трубку. Решил, видите ли, действовать по своему усмотрению. Мало того, что воспаление брюшины ему не по зубам, этот остолоп даже о том не подумал: если Хорунжая отправится к праотцам, то не Фармагею придется ответить за все.
— Уж не поехать ли, в самом деле, в клинику самому?
Но нег сил оторвать спину от двери. И ни к чему эта поездка. Пока вызовешь такси, пока оно приедет, пока будет везти, этот сумасшедший зарежет больную. Неспроста утром у него были такие глаза, как у тех, кто
закрывает собой вражеские доты! А идиотская выходка Татьяны, очевидно, совсем лишила его разума...
Ничем не сможет помочь ему профессор Шостенко. За обедом Федор Ипполитович выпил три большие рюмки коньяку. От злости у него дрожат руки. И его внезапное появление в операционной превратит Сергея в труса или мямлю. А это хуже всего...
Федор Ипполитович прижался головой к двери.
Даже если Сергею посчастливится благополучно закончить операцию, добра пусть не ждет! Слишком горячим головам не место в медицине, а в хирургии тем более. И слишком заразительны дурные примеры.
Завтра же вылетит из института Фармагей. А если он к тому же под следствие попадет, туда ему и дорога. Довести до гибели человека, который еще вчера был в хорошем состоянии,— за подобное даже такой пройдоха, как Самойло, не спасет своего подопечного от ответственности.
Ну, а этого иезуита надо немедленно зажать в кулак. Сделать так надо было еще днем, когда Евецкий приставал со своими предложениями. И пусть еще год или два, а то и три походит в кандидатах. Никаких ему потачек!
Будет в конце концов в институте железная дисциплина, черт возьми!
Спина наконец оторвалась от двери.
Снова Федор Ипполитович расхаживает по кабинету, и все увереннее становятся его шаги. Нет, вовсе он не на острие шпиля. Он снова такой, каким бывает среди своих подчиненных или когда думает об институте и его завтрашнем дне.
Мягкотелым он больше не будет. Всем сестрам будет дано по серьгам...
Первым делом он доберется до Самойла. Уже нынешней ночью он повертится от бессонницы на своей кровати, трепещет за свою добытую отнюдь не прямым путем репутацию!
Федор Ипполитович очутился возле телефона, набрал номер Евецкого.
Теперь двери открыты и на кухню. Именно оттуда доносился голос Татьяны: она успокаивает мать.
Ольгу что-то взволновало? Подумаешь...
Самойло Евсеевич снял трубку после шестого гудка.
И прошло еще несколько секунд, прежде чем донес-* лось:
— Я слушаю.
Федор Ипполитович начал сдержанно;
— Вы еще дома?
Но это была сдержанность со взведенным курком.
— Ах, это снова вы, Федор Ипполитович.— Голос Евецкого стал слаще меда.— Ну конечно же дома.
— Друзь вам звонил?
Это лишний вопрос, но и раздражению нужен разбег,
— Друзь? — переспросил, словно плечами пожал, Евецкий.— Дорогой Федор Ипполитович, не слишком ли много времени вы стали ему уделять?.. Нет, не звонил. Очевидно, ничего страшного не произошло. И в самом деле: неужели Фармагей ушел бы из клиники, если бы состояние его больной ухудшилось?_
На этот раз у Федора Ипполитовича хватило выдержки дождаться, пока он закончит.
— Я не об этом. С Друзем и Фармагеем я разберусь сам.— Но голос его начал стремительно повышаться от пиано до форте.— Несколько минут тому назад не Друзь, а я сказал вам, что Хорунжей становится все хуже и хуже и она нуждается именно в вашей помощи. Я предоставил вам свою операционную, задержал Серафиму...
— Но ведь...
— Почему же вы до сих пор дома?
— Простите, но я ничего не понимаю,— мягко откликнулся Самойло Евсеевич.
— А я привык, что меня понимают с первого слова. Руководимый вами диссертант натворил черт знает что, а вам как с гуся вода? Да вы... вы...
Если бы двери кухни были закрыты, Федор Ипполитович достаточно выразительно охарактеризовал бы Евецкого.
Евецкий использовал эту паузу:
— Дорогой Федор Ипполитович, я сам только об этом и думаю. В клинику я подъеду к десяти часам. Я уверен, что черт не так страшен, как его малюет Друзь. Кроме того...— Он замялся.— Как раз сегодня у меня мои больные. Вот отпущу еще троих и...
Что Самойло не чурается частной практики и по вторникам и пятницам принимает дома, это Федор Ипполитович знал. Но законов этим Самойло не нарушал, а отказывать тем, кто приходит за помощью, врач не должен. Поэтому шеф сквозь пальцы смотрел на заработки своей «левой руки». Но оправдывать этим свой поступок...
— Ах вот что...— Голос Федора Ипполитовича с форте упал до тишайшего мурлыканья; впрочем, то было мурлыканье разъяренного тигра.— Даете волю своим кулацким инстинктам? Но ведь те, кто взбирается к вам на пятый этаж, могут прийти к вам еще раз. Или их жизнь ценнее прикованных к постелям в нашей клинике и нуждающихся в срочной помощи?
Евецкий попытался остановить егоз
— Драгоценнейший Федор...
— Это вы драгоценнейший,— оборвал его профессор.— После каждого пациента на вашем столе остается полсотни.—Голос Федора Ипполитовича снова перешел на фортиссимо.— Но в этом самом вы обвинили сегодня девушку, которая продежурила ночь в первой палате. Да еще черт знает каких гадостей нагородили мне о ней и Друзе. А теперь рассчитываете: Хорунжая, дескать, все равно умрет, так пусть это будет не после моей операции, а Друзя? Мало того, что вы плут и торгаш, вы еще и трус!
Не оробел Евецкий и теперь: внезапные взрывы шефа для него не новость.
— Ну, если вам кажется, что положение Хорунжей так серьезно...
Профессор не дал ему закончить:
— Сидите дома! Друзь, вероятно, уже приступил к операции. Увидев вас... Он раскусил смысл вашей затеи с фармагеевской мазней. Представляете, как подействует на него ваше появление?
Евецкий как бы пожал плечами,
— Я так и не понял, Федор Ипполитович...
— Завтра способность понимать меня к вам вернется. Я об этом позабочусь.
Если бы в дверях кухни не появилась Ольга, Федор Ипполитович с такой силой положил бы трубку, что от телефона остались бы осколки.
Ольга молчала.
Когда трубка легла на место, не пошевелилась.
И хорошо, что молчит. А то бы...
Злости научный руководитель института так и не сорвал. Того, что в глубине души шевелится, не заглушил. Наоборот, все там как бы обросло иголками: для Самойла твоя ругань пустяк, а ты и перед самим собой не можешь оправдаться.
Добром разговор с Ольгой не закончился бы... Даже Костя Грушин не справился бы с расстроенными чувствами своего друга.
Выпрямившись, словно на параде, с высоко поднятой головой,— пусть мир рушится, а перед Ольгой я на коне— Федор Ипполитович возвратился в кабинет.
Однако, промаршировав до угла и повернув, увидел: дверь открыта, Ольга переступает порог.
Федор Ипполитович тем же церемониальным шагом направился в противоположный угол.
Ольгу это не смутило. Прикрыв двери, она прошла к дивану. Села. Оперлась локтями на колени и замерла в этой безнадежной позе.
Молчание тянулось долго.
Лишь когда часы протяжно и тоскливо пробили половину девятого, Ольга сказала:
— Ты еще не опоздал, Федор!
Федор Ипполитович притворился непонимающим:
— Куда?
— Куда никогда не опаздывал.
Федор Ипполитович поглубже засунул руки в карманы, прошел из угла в угол раз/другой... Кажется, ясно показал свое отношение ко всяким напоминаниям,
Но Ольге было не до его амбиции.
— Почему ты кричал на своего любимца?
Федор Ипполитович нехотя огрызнулся:
— Заработал.
— А кто в этом виноват?
Федор Ипполитович не привык отвечать на такие вопросы. Прогулки своей он не прекратил.
Тогда Ольга начала:
— Медики... руководители... воспитатели... На весь
мир шумите о святости своего призвания, а на деле...
Человек умирает, а вы сидите дома. Ученика, который ради вас готов голову сложить, толкаете в яму. Только и заботы у вас, как переложить ответственность на другого.
В голосе Ольги стали прорываться знакомые нотки: защелкал тот самый кнут, о котором Федор Ипполитович теперь вспоминает лишь в бессонные ночи.
— Как низко ты упал, Федор! Пока ты смотрел вперед и держал вожжи обеими руками, ты умел требовать от Евецкого. А теперь...
Она обессиленно махнула рукой.
— А теперь? — переспросил Федор Ипполитович.
— Чем ты лучше его? Только тем, что не научился гнаться за длинным рублем. Зато Евецкий моложе тебя... хитрее и изворотливее. Не понимаю, почему он еще не сел на тебя верхом...
Федор Ипполитович не стерпел:
— Ты хоть соображаешь, что мелешь?
— Сейчас ты тоже сообразишь. Я еще не все сказала.
Ольга выпрямилась. Голова ее поворачивалась вслед за Федором Ипполитовичем, и он почти физически ощущал, как пронизывает его взгляд жены. С какой стати она вмешивается не в свои дела?
Но воли своему нраву он не давал.
— Говори...
— И скажу.— Голоса Ольга не повысила, но сколько едва сдерживаемого гнева появилось в нем! — Думаешь, если я молчу, то мне безразлично, что творится в институте. Я все знаю. Слышала и о той девушке, которую ты, словно сводня, цеплял к Сергею. Кроме тебя, о ней никто еще не говорил гадостей... И о Сергее я знаю больше, чем ты.
— Рада, что наша Татьяна бросилась ему на шею?..
— Было время, когда ты гордился Сергеем.— Голос опять стал резким.— А ведь никого более способного, чем он, в институте в последнее время не появилось. Да если бы и появился... Как тебе не стыдно!.. Не перебивай меня, Федор. О Татьяне и Сергее я еще скажу. Сначала послушай о себе.
— О, пожалуйста...
— Известно ли тебе, что по всем углам в институте
шепчутся: Шостенко вот-вот придется уступить свое место. Знаешь, кому? Евецкому.
Федор Ипполитович на секунду замер, затем торжественно поднял вверх руки.
— И ты столько времени скрывала такую сенсацию!.. Откуда у тебя эта склонность к коллекционированию сплетен? Раньше ничего подобного я за тобой не замечал.
И это не подействовало на Ольгу.
— Да, я молчала. Думала, что ты просто споткнулся. Или тебе трудно сразу разобраться в том, что происходит. Коммунист из тебя получился еще хуже, чем хирург и ученый. И выскрести из себя все, что копилось столько лет,—для этого у тебя нет времени. Я верила, что в конце концов ты снова станешь прежним — каким был до войны и на войне. Верила, что у тебя ничего не осталось от того глупого, самодовольного пижона, каким ты был тридцать шесть лет тому назад. Верила и ждала. Я и сегодня не утратила еще веры.— Она снова бессильно оперлась о колени, голова низко склонилась.— Но сегодня я испугалась. Неужели ты болен неизлечимо?
Федор Ипполитович снова замаршировал по кабинету. *
Пусть говорит что хочет. Тем более — это вариации на ту же тему, на которой заработал пощечину Игорь, чем теперь надоедает Татьяна...
— Я радуюсь, ты только подумай, радуюсь, что наш Володя не увидел тебя таким,—не унималась Ольга.— Я сожалею, что родила тебе Татьяну и Игоря. Не они тебе стали чужими — ты им чужой.
Боже мой, сколько жалких слов!
— Подумаешь, невинно пострадавшие птенчики...
— Игорь и Таня — наши с тобой дети. У них своя жизнь. И там, где нас похоронят, они не остановятся... Все-таки небольшая радость у меня осталась: они взяли от меня и от тебя лучшее, а не худшее. И ты для них еще не погиб. Если бы они утратили последнюю надежду увидёть тебя прежним, ты не услышал бы от них ни одного упрека. Они хотят гордиться своим отцом, хотят, чтобы ты всегда был для них примером.
Федор Ипполитович поднял руку, чтобы отмахнуться, но она безвольно опустилась. Чем дальше, тем тяжелее падало на него каждое слово Ольги,
Если стрясется сегодня беда с Сергеем, они тебе не простят... Почему после того, как Игорь, забыв все, прибежал проситься в помощники к Сергею, а Татьяна, как ты говоришь, бросилась Сергею на шею,— почему ты не спросил себя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
— А что отец?
— Не знаю. Я положил трубку.
Игорь долго не мог оторвать взгляда от затылка своего друга. А тот методично и сосредоточенно то растирал щеткой руки, то смывал с них мыло, словно ему совершенно безразлично, какое впечатление произвели его слова на присутствующих.
Перед Игорем стоял человек, который, хоть и с немалым опозданием произнес свое «а», теперь поспешно называет следующие буквы. За этим Сергеем Игорь пойдет до конца. Профессор Шостенко своими глазами увидит, каким хирургом стал его блудный сын!
78
Когда в телефонной трубке послышались короткие гудки, Федор Ипполитович на мгновение оторопел.
Что такое с Сергеем? За обедом не понимал шуток, а
сейчас на полуслове оборвал разговор... В течение двух дней достичь геркулесовых столбов самомнения — с подобными явлениями профессору сталкиваться среди подчиненных не приходилось. Неужели Сергей так расхрабрился, что будет оперировать Хорунжую?
Ну, если так..
А дверь в столовую открыта настежь, и оттуда ни звука: значит, Ольга и Татьяна не пропустили ни одного сказанного Федором Ипполитовичем слова.
Отчеканивая каждое слово, он пригрозил: *
— Только посмей! Голову оторву!
Пусть дочь и жена думают, что последнее слово осталось за ним. Все равно с Друзем он церемониться не будет!
Когда профессор вернулся в кабинет, его возмущение достигло высшей точки. И вместе с возмущением появилось тягостное ощущение, будто не на твердой земле стоит он, а на острие небывало высокого шпиля: чуть шевельнешься— полетишь вверх тормашками. Неужели повторяется вчерашнее? Сергей потихоньку сказал два слова, и научный руководитель прославленного института сделал все, что тот потребовал.
А только что профессор даже растерялся. Воровато оглянувшись на дверь столовой, что-то крикнул Сергею, когда тот уже положил трубку.
С досады на себя Федор Ипполитович сжал кулаки.
Но «отрывать» голову Друзю не за что. Он ничего не требовал от своего шефа. Доложил, в каком состоянии Хорунжая. Наверно, ему не терпелось услышать: «Сейчас приеду». Услышав, что Самойло будет в клинике лишь к десяти, весьма сдержанно попросил передать, чтобы тот не утруждал себя. И положил трубку. Решил, видите ли, действовать по своему усмотрению. Мало того, что воспаление брюшины ему не по зубам, этот остолоп даже о том не подумал: если Хорунжая отправится к праотцам, то не Фармагею придется ответить за все.
— Уж не поехать ли, в самом деле, в клинику самому?
Но нег сил оторвать спину от двери. И ни к чему эта поездка. Пока вызовешь такси, пока оно приедет, пока будет везти, этот сумасшедший зарежет больную. Неспроста утром у него были такие глаза, как у тех, кто
закрывает собой вражеские доты! А идиотская выходка Татьяны, очевидно, совсем лишила его разума...
Ничем не сможет помочь ему профессор Шостенко. За обедом Федор Ипполитович выпил три большие рюмки коньяку. От злости у него дрожат руки. И его внезапное появление в операционной превратит Сергея в труса или мямлю. А это хуже всего...
Федор Ипполитович прижался головой к двери.
Даже если Сергею посчастливится благополучно закончить операцию, добра пусть не ждет! Слишком горячим головам не место в медицине, а в хирургии тем более. И слишком заразительны дурные примеры.
Завтра же вылетит из института Фармагей. А если он к тому же под следствие попадет, туда ему и дорога. Довести до гибели человека, который еще вчера был в хорошем состоянии,— за подобное даже такой пройдоха, как Самойло, не спасет своего подопечного от ответственности.
Ну, а этого иезуита надо немедленно зажать в кулак. Сделать так надо было еще днем, когда Евецкий приставал со своими предложениями. И пусть еще год или два, а то и три походит в кандидатах. Никаких ему потачек!
Будет в конце концов в институте железная дисциплина, черт возьми!
Спина наконец оторвалась от двери.
Снова Федор Ипполитович расхаживает по кабинету, и все увереннее становятся его шаги. Нет, вовсе он не на острие шпиля. Он снова такой, каким бывает среди своих подчиненных или когда думает об институте и его завтрашнем дне.
Мягкотелым он больше не будет. Всем сестрам будет дано по серьгам...
Первым делом он доберется до Самойла. Уже нынешней ночью он повертится от бессонницы на своей кровати, трепещет за свою добытую отнюдь не прямым путем репутацию!
Федор Ипполитович очутился возле телефона, набрал номер Евецкого.
Теперь двери открыты и на кухню. Именно оттуда доносился голос Татьяны: она успокаивает мать.
Ольгу что-то взволновало? Подумаешь...
Самойло Евсеевич снял трубку после шестого гудка.
И прошло еще несколько секунд, прежде чем донес-* лось:
— Я слушаю.
Федор Ипполитович начал сдержанно;
— Вы еще дома?
Но это была сдержанность со взведенным курком.
— Ах, это снова вы, Федор Ипполитович.— Голос Евецкого стал слаще меда.— Ну конечно же дома.
— Друзь вам звонил?
Это лишний вопрос, но и раздражению нужен разбег,
— Друзь? — переспросил, словно плечами пожал, Евецкий.— Дорогой Федор Ипполитович, не слишком ли много времени вы стали ему уделять?.. Нет, не звонил. Очевидно, ничего страшного не произошло. И в самом деле: неужели Фармагей ушел бы из клиники, если бы состояние его больной ухудшилось?_
На этот раз у Федора Ипполитовича хватило выдержки дождаться, пока он закончит.
— Я не об этом. С Друзем и Фармагеем я разберусь сам.— Но голос его начал стремительно повышаться от пиано до форте.— Несколько минут тому назад не Друзь, а я сказал вам, что Хорунжей становится все хуже и хуже и она нуждается именно в вашей помощи. Я предоставил вам свою операционную, задержал Серафиму...
— Но ведь...
— Почему же вы до сих пор дома?
— Простите, но я ничего не понимаю,— мягко откликнулся Самойло Евсеевич.
— А я привык, что меня понимают с первого слова. Руководимый вами диссертант натворил черт знает что, а вам как с гуся вода? Да вы... вы...
Если бы двери кухни были закрыты, Федор Ипполитович достаточно выразительно охарактеризовал бы Евецкого.
Евецкий использовал эту паузу:
— Дорогой Федор Ипполитович, я сам только об этом и думаю. В клинику я подъеду к десяти часам. Я уверен, что черт не так страшен, как его малюет Друзь. Кроме того...— Он замялся.— Как раз сегодня у меня мои больные. Вот отпущу еще троих и...
Что Самойло не чурается частной практики и по вторникам и пятницам принимает дома, это Федор Ипполитович знал. Но законов этим Самойло не нарушал, а отказывать тем, кто приходит за помощью, врач не должен. Поэтому шеф сквозь пальцы смотрел на заработки своей «левой руки». Но оправдывать этим свой поступок...
— Ах вот что...— Голос Федора Ипполитовича с форте упал до тишайшего мурлыканья; впрочем, то было мурлыканье разъяренного тигра.— Даете волю своим кулацким инстинктам? Но ведь те, кто взбирается к вам на пятый этаж, могут прийти к вам еще раз. Или их жизнь ценнее прикованных к постелям в нашей клинике и нуждающихся в срочной помощи?
Евецкий попытался остановить егоз
— Драгоценнейший Федор...
— Это вы драгоценнейший,— оборвал его профессор.— После каждого пациента на вашем столе остается полсотни.—Голос Федора Ипполитовича снова перешел на фортиссимо.— Но в этом самом вы обвинили сегодня девушку, которая продежурила ночь в первой палате. Да еще черт знает каких гадостей нагородили мне о ней и Друзе. А теперь рассчитываете: Хорунжая, дескать, все равно умрет, так пусть это будет не после моей операции, а Друзя? Мало того, что вы плут и торгаш, вы еще и трус!
Не оробел Евецкий и теперь: внезапные взрывы шефа для него не новость.
— Ну, если вам кажется, что положение Хорунжей так серьезно...
Профессор не дал ему закончить:
— Сидите дома! Друзь, вероятно, уже приступил к операции. Увидев вас... Он раскусил смысл вашей затеи с фармагеевской мазней. Представляете, как подействует на него ваше появление?
Евецкий как бы пожал плечами,
— Я так и не понял, Федор Ипполитович...
— Завтра способность понимать меня к вам вернется. Я об этом позабочусь.
Если бы в дверях кухни не появилась Ольга, Федор Ипполитович с такой силой положил бы трубку, что от телефона остались бы осколки.
Ольга молчала.
Когда трубка легла на место, не пошевелилась.
И хорошо, что молчит. А то бы...
Злости научный руководитель института так и не сорвал. Того, что в глубине души шевелится, не заглушил. Наоборот, все там как бы обросло иголками: для Самойла твоя ругань пустяк, а ты и перед самим собой не можешь оправдаться.
Добром разговор с Ольгой не закончился бы... Даже Костя Грушин не справился бы с расстроенными чувствами своего друга.
Выпрямившись, словно на параде, с высоко поднятой головой,— пусть мир рушится, а перед Ольгой я на коне— Федор Ипполитович возвратился в кабинет.
Однако, промаршировав до угла и повернув, увидел: дверь открыта, Ольга переступает порог.
Федор Ипполитович тем же церемониальным шагом направился в противоположный угол.
Ольгу это не смутило. Прикрыв двери, она прошла к дивану. Села. Оперлась локтями на колени и замерла в этой безнадежной позе.
Молчание тянулось долго.
Лишь когда часы протяжно и тоскливо пробили половину девятого, Ольга сказала:
— Ты еще не опоздал, Федор!
Федор Ипполитович притворился непонимающим:
— Куда?
— Куда никогда не опаздывал.
Федор Ипполитович поглубже засунул руки в карманы, прошел из угла в угол раз/другой... Кажется, ясно показал свое отношение ко всяким напоминаниям,
Но Ольге было не до его амбиции.
— Почему ты кричал на своего любимца?
Федор Ипполитович нехотя огрызнулся:
— Заработал.
— А кто в этом виноват?
Федор Ипполитович не привык отвечать на такие вопросы. Прогулки своей он не прекратил.
Тогда Ольга начала:
— Медики... руководители... воспитатели... На весь
мир шумите о святости своего призвания, а на деле...
Человек умирает, а вы сидите дома. Ученика, который ради вас готов голову сложить, толкаете в яму. Только и заботы у вас, как переложить ответственность на другого.
В голосе Ольги стали прорываться знакомые нотки: защелкал тот самый кнут, о котором Федор Ипполитович теперь вспоминает лишь в бессонные ночи.
— Как низко ты упал, Федор! Пока ты смотрел вперед и держал вожжи обеими руками, ты умел требовать от Евецкого. А теперь...
Она обессиленно махнула рукой.
— А теперь? — переспросил Федор Ипполитович.
— Чем ты лучше его? Только тем, что не научился гнаться за длинным рублем. Зато Евецкий моложе тебя... хитрее и изворотливее. Не понимаю, почему он еще не сел на тебя верхом...
Федор Ипполитович не стерпел:
— Ты хоть соображаешь, что мелешь?
— Сейчас ты тоже сообразишь. Я еще не все сказала.
Ольга выпрямилась. Голова ее поворачивалась вслед за Федором Ипполитовичем, и он почти физически ощущал, как пронизывает его взгляд жены. С какой стати она вмешивается не в свои дела?
Но воли своему нраву он не давал.
— Говори...
— И скажу.— Голоса Ольга не повысила, но сколько едва сдерживаемого гнева появилось в нем! — Думаешь, если я молчу, то мне безразлично, что творится в институте. Я все знаю. Слышала и о той девушке, которую ты, словно сводня, цеплял к Сергею. Кроме тебя, о ней никто еще не говорил гадостей... И о Сергее я знаю больше, чем ты.
— Рада, что наша Татьяна бросилась ему на шею?..
— Было время, когда ты гордился Сергеем.— Голос опять стал резким.— А ведь никого более способного, чем он, в институте в последнее время не появилось. Да если бы и появился... Как тебе не стыдно!.. Не перебивай меня, Федор. О Татьяне и Сергее я еще скажу. Сначала послушай о себе.
— О, пожалуйста...
— Известно ли тебе, что по всем углам в институте
шепчутся: Шостенко вот-вот придется уступить свое место. Знаешь, кому? Евецкому.
Федор Ипполитович на секунду замер, затем торжественно поднял вверх руки.
— И ты столько времени скрывала такую сенсацию!.. Откуда у тебя эта склонность к коллекционированию сплетен? Раньше ничего подобного я за тобой не замечал.
И это не подействовало на Ольгу.
— Да, я молчала. Думала, что ты просто споткнулся. Или тебе трудно сразу разобраться в том, что происходит. Коммунист из тебя получился еще хуже, чем хирург и ученый. И выскрести из себя все, что копилось столько лет,—для этого у тебя нет времени. Я верила, что в конце концов ты снова станешь прежним — каким был до войны и на войне. Верила, что у тебя ничего не осталось от того глупого, самодовольного пижона, каким ты был тридцать шесть лет тому назад. Верила и ждала. Я и сегодня не утратила еще веры.— Она снова бессильно оперлась о колени, голова низко склонилась.— Но сегодня я испугалась. Неужели ты болен неизлечимо?
Федор Ипполитович снова замаршировал по кабинету. *
Пусть говорит что хочет. Тем более — это вариации на ту же тему, на которой заработал пощечину Игорь, чем теперь надоедает Татьяна...
— Я радуюсь, ты только подумай, радуюсь, что наш Володя не увидел тебя таким,—не унималась Ольга.— Я сожалею, что родила тебе Татьяну и Игоря. Не они тебе стали чужими — ты им чужой.
Боже мой, сколько жалких слов!
— Подумаешь, невинно пострадавшие птенчики...
— Игорь и Таня — наши с тобой дети. У них своя жизнь. И там, где нас похоронят, они не остановятся... Все-таки небольшая радость у меня осталась: они взяли от меня и от тебя лучшее, а не худшее. И ты для них еще не погиб. Если бы они утратили последнюю надежду увидёть тебя прежним, ты не услышал бы от них ни одного упрека. Они хотят гордиться своим отцом, хотят, чтобы ты всегда был для них примером.
Федор Ипполитович поднял руку, чтобы отмахнуться, но она безвольно опустилась. Чем дальше, тем тяжелее падало на него каждое слово Ольги,
Если стрясется сегодня беда с Сергеем, они тебе не простят... Почему после того, как Игорь, забыв все, прибежал проситься в помощники к Сергею, а Татьяна, как ты говоришь, бросилась Сергею на шею,— почему ты не спросил себя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32