невероятное счастье, что он еще дышит.
Но спросил Федор Ипполитович о другом:
— Почему Сергей отказал тебе?
Игорь будто проглотил что-то.
— Не знаю.
— Боится испортить свои отношения со мной?
— Не думаю.— Игорь отвернулся.— А если Сергей действительно тебя боится, тем правильнее поступил я, придя к тебе.
— И даже согласен на безоговорочную капитуляцию? — быстро спросил Федор Ипполитович.
Игорь пожал плечами.
— Какое значение все это имеет теперь, когда в палате смертников лежит ценный для нашего общества человек? А мы не знаем, как вытащить его из гроба, и миримся с этим? — Игорь искоса взглянул на отца.— Вот и позволь мне вместе с Сергеем подумать, поискать... если у тебя на это нет времени.
— Весьма торжественно! Как на митинге! — Притворная деликатность Федора Ипполитовича уступила место нескрываемой недоброжелательности.— Снова пытаешься разбудить мою сознательность?
— Нет, отец, сознательность здесь ни при чем. Особенно моя: ей не спасти Черемашко... Вот если бы ты по- настоящему подумал об этом..г
Удивительное дело! И вчера сын разговаривал с отцом сдержанно, не выходя за рамки приличия. Но отец тогда как-то не заметил этого. Почему же сегодня это бросается в глаза?
Вчера каждое слово Игоря выводило профессора Шостенко из себя. Дошло до того, что профессорский гнев, не найдя выхода, внезапно обрушился на слишком говорливого Самойла Евсеевича. Почему-то казалось, будто «левая рука» виляет хвостом, стремясь навязать патрону свои домыслы. Ну, Самойло не из обидчивых...
Почему же сегодня обиженный отец разговаривает с обидчиком сыном, не повышая голоса? Только потому, что голос, не дай бог, долетит до Ольгиных ушей?..
Сыну он сказал тише:
— Что-то ты на себя не похож сегодня. Куда девалась твоя прыть? Запел с чужого голоса? Или кто-то научил тебя так разговаривать со мной? Кто же? Татьяна?
— Нет, папа, я все тот же.— Игорь снова конфузливо отвернулся.— Просто Черемашко заставил меня о многом подумать... Я все равно пришел бы к тебе, даже заведомо зная, что ты не пойдешь мне навстречу... Чтобы подготовиться к нашему разговору, у меня была всего одна ночь. А сколько ненужного между нами накопилось! Надо было хоть что-то из себя выгрести. Один я не успел бы. Вот жена и помогла мне.
Дверь была плотно закрыта. Из-за нее не долетало ни звука. И Федор Ипполитович поймал себя на том, что он не отрывает взгляда от дверной ручки: не повернется ли она, не войдет ли в столовую Ольга?.. Так вот почему она позвала сегодня на обед жену Игоря: знает, что и сыну посчастливилось найти сокровище, каким она была некогда для Феди...
Чтобы сын ничего не заметил, отец нахмурил брови:
— За юбку держишься? Кто же она —твоя Дульцинея?
Тень пробежала по лицу сына.
— Надия — так зовут мою жену. Надия...— Но руки его лежали на столе неподвижно и голос не дрожал. Правильно, хирург всегда должен владеть собой.— Дочь бывшего шахтера. Теперь ее отец — начальник участка на шахте в Кадиевке. Чем-то напоминает Черемашко: такой же выдержанный и бесстрашный, с такой же хитринкой и в речи, и в улыбке. Ну, а его дочь сам увидишь
сегодня... Скажи, что бы ты сделал с тем, кто заявил бы, что ты всю жизнь держишься за мамину юбку?..
Этот вопрос Федор Ипполитович не пожелал расслышать.
— Живете дружно?
— Друг друга понимаем. Хотя, как и ты когда-то, я все время чувствую себя словно при свежем ветре.
— Терпишь?
Что-то заговорщическое промелькнуло в сыновних глазах.
— Я твой сын... Ну, и слышал я — опытным морякам не только попутный, но и противный ветер помогает идти вперед... Ты этого уменья, кажется, не растерял. А я моряк начинающий, и в лицо ветер мне еще не дул. Зато боковой дует часто. Вот и приходится брать с тебя пример. Как видишь, я доплыл до твоего института. Не потону и в дальнейшем.
Зацепил-таки, чертов сын, опасную тему!
Но ничего обидного в словах сына Федор Ипполитович не почувствовал. И если сегодняшняя выходка Ольги всего лишь «последняя туча рассеянной бури», ему, пожалуй, пригодится «философия» сына.
Да и пора заканчивать эту беседу: ответ Игорю долгих разговоров не требует.
Итак, не мир, а прекращение огня. На очень короткий срок: как ни печально, а Черемашко долго не протянет. Кроме того, если и придет сегодня телеграмма из министерства, Игорь сразу из города не уедет: сначала ему нужно жену и сына домой отправить. Вот если бы...
Все настойчивее подступало к Шостенко-старшему это самое «вот если бы». И сколько в нем было горечи!!
«Ну, почему не скажешь, что за эти годы ты поумнел, что разъединила нас с тобой твоя мальчишеская запальчивость? Неужели это так трудно?..»
Федор Ипполитович посмотрел на часы, поднялся и направился к двери. Возле Ольгиного стула остановился, оперся на его спинку.
— Ответ мой узнаешь в институте,— начал он весьма официально.—Должен же я выслушать и другую сторону— Сергея... Но, независимо от моего ответа, ты сегодня обязан быть здесь к обеду. Этого желает твоя мать. И попробуй только поиграть на ее нервах!
И все-таки казалось, что обращается Федор Ипполитович не к блудному сыну и не к стажеру, а к товарищу по несчастью: сам, мол, понимаешь...
А может... А может быть, черт возьми, к товарищу по одинаковому счастью?
Около часа Друзь просидел один в ординаторской, снова и снова обдумывая, каким должен быть режим для Василя Максимовича. И поминутно посматривал на дверь: не идут ли за ним из первой палаты? Да и Вадику пора быть здесь, рассказать о вычитанном из взятых домой книг и журналов. Без этого Друзь ни на пятиминутке, ни во время обхода не сможет чувствовать себя уверенно. И очень жаль, что Александр Семенович не успеет до пятиминутки побывать во всех больницах и клиниках города. А его сведения могут принести, пожалуй, больше пользы, чем поиски Вадика...
В начале девятого дверь приоткрылась и показалась голова Жени.
— Проснулся!
В палате Женя молча протянула Друзю термометр.
Снова потемнели ее глаза. Снова сдержанны ее движения. Не молоденькая девушка, а требовательная к себе и необычайно внимательная к больному медицинская сестра.
Вот и хорошо. Только это от нее и требуется.
На термометре тридцать семь и семь. На одну десятую меньше, чем вечером. Хорошо, что так. И вволю, кажется, поспал Василь Максимович. Помогла ему в этом, нужно отдать ей должное, Женя. Конечно, радоваться еще нечему. Черемашко долго еще будет находиться в таком состоянии, когда надо быть готовым к непредвиденному. Вовремя разглядеть приближающуюся угрозу, встретить ее во всеоружии — хватит ли у Друзя на это интуиции и уменья?
Друзь присел возле больного. Взял его руку — то ли послушать пульс, то ли пожать ее. И как можно бодрее поздоровался:
— С добрым утром, Василь Максимович.
— И вас, доктор,— откликнулся тот не таким уж немощным голосом.
И взгляд у него не отсутствующий. В глазах лукавая усмешка, словно видят они то, что врач старается скрыть даже от себя.
— Докладывать, как себя чувствую?
Друзь кивнул. И «доклад» своего пациента выслушал внимательно.
Выспался Черемашко знаменито. Правда, столько приснилось ему за ночь — не успеешь глаза закрыть, а отовсюду наваливается всякая всячина. Но нигде не болело, позавчерашнее о себе ничем не напоминало. А сейчас хочется новостей — таких, чтобы целый день только о них, а не о себе думать. Заводских, например. Когда ты проработал на одном заводе, в одном цехе более тридцати лет, когда каждого знаешь, как облупленного, до чего же тоскливо лежать, не зная, что там происходит. А вот жену и детей пускать сюда не надо: увидят; что один он в палате, такое взбредет им в голову...
Друзь улыбался, будто именно таким и ожидал увидеть Василя Максимовича. А когда тот выговорился, почти весело заявил:
— Вы молодцом сегодня!.
И услышал в ответ:
— А каким еще буду!
Друг друга они поняли.
— Хорошо,— продолжал Друзь,— что наш уговор вы помните. Свои обязательства я не хуже вас выполню. Никаких болей и тревог у вас не будет ни сегодня, ни завтра. Мы постараемся, чтобы вы эти дни как можно больше спали. Сон нужнее вам теперь, чем хлеб и вода. Да и есть и пить вам еще нельзя. И родным вашим мы вас, вопреки правилам клиники, покажем. Знаю, перед ними вам будет труднее всего. Но пусть они собственными глазами увидят, что вам чуть-чуть лучше. И вам будет спокойнее, и у них камень с души спадет.— Друзь поднялся.— Увидимся мы сегодня не раз.
Он взглядом показал Жене, чтобы она вышла в коридор. Медсестра должна не только запомнить его назначения, но и передать их той, кто ее здесь сменит. При этом Друзь ни разу не посмотрел на Женю. Не заметил и того, как в эту часть коридора заглядывают ходячие ^больные, как промелькнул чей-то белый халат...
Когда он закончил, Женя спросила:
— А разве следующей ночью дежурства возле Васи- ля Максимовича не будет?
— Конечно, будет.— Голос Друзя стал еще холоднее.— Но у вас есть свои больные...
— А завтра?
Друзь позволил себе взглянуть на Женю. В русалочьих глазах было столько мольбы... Друзь не смог отказать ей. Правда, не дал и согласия:
— До завтра еще далеко.
В ординаторской Друзь увидел своего вдумчивого помощника. До пятиминутки еще бог знает сколько времени, а Вадик уже здесь — до чего же добросовестный парень!
Ковалишин стоял у окна. Опершись длинными руками на подоконник, почти прислонившись лбом к стеклу, он следил за происходящим на улице. На постукивание палки своего патрона он нехотя повернул голову, а на его приветствие ответил не сразу. Когда Друзь присел к столу, Вадик подошел к нему так, словно его подталкивали в спину.
Друзь обеспокоенно спросил:
— Что с вами?
Вадик поперхнулся*
— Ни... ничего.
Друзь напомнил ему:
— Так что вы мне скажете, Вадик?
Тот уселся рядом, потер ладони о колени, и на лице у него появилось обиженное выражение.
— Вы задали мне бессмысленную работу. Нужных вам материалов я почти не нашел. О благополучном исходе прочел только в одном материале. Вывод йз всего остального может быть только один: у медицины нет ни надежных средств для своевременной диагностики, ни мало-мальски надежных способов лечения тромбозов глубоких сосудов. При тромбах в брюшной полости диагноз, как правило, ставится лишь во время оперативного вмешательства... или при вскрытии трупа. Единственное, чем вы можете себя утешить,— заболевание это встречается крайне редко. А в этом единственном случае, о котором
я упоминал, автор объясняет выздоровление могучим организмом больного и стечением ряда благоприятных обстоятельств. Что это за обстоятельства, я, извините, не уразумел... Вот, собственно, и все.
Друзь молча уставился на него. По-видимому, что-то появилось в его взгляде: уж очень старательно его воспитанник начал тереть свои ладони о колени. Затем, вобрав голову в плечи, заговорил снова:
— Не знаю, как вы, а я убежден: подобные заметки и статьи печатаются для того, чтобы такие, как мы, не забывали: и в медицине много еще такого, что и не снилось нашим мудрецам. Даже нашему глубокоуважаемому метру... Болезнь Черемашко я сравнил бы с термоядерной реакцией: ее природа и действие нам более или менее известны, а управлять ею — у нас кишка тонка... Все, что вы можете,— поставить на Василе Максимовиче крест.
Друзь растерянно заморгал: Вадик Ковалишин предстал перед ним в совершенно новом качестве. Но с юнцами, которых тебе поручено учить, необходимо терпение и терпение.
Друзь «напомнил Вадику без раздражения!
— Позапрошлой ночью, когда вы примчались ко мне с покаянием, мне было показалось, что вы не из тех, кто берет пример с бездельников, думающих только о своем спокойствии. А вы, оказывается..,
Вадик вдруг выпрямился.
— Простите, каких бездельников вы имеете в виду? Самойла Евсеевича?
Друзь невольно улыбнулся:
— Кажется, у вас появилась новая манера выражаться... Что с вами, Вадик?
Ковалишин в третий раз энергично потер свои брюки. Затем крепко зажал руки между коленями, но совсем перестал следить за своей речью.
— Я еще вчера думал, что вы перспективный хирург, Считал, что мне привалило счастье. Спросите у Самойла Евсеевича, с каким воодушевлением я говорил ему о вас. Вчера вечером мы вместе вышли из института. И он был от вас в восхищении. Так красиво, так умело удалить тромб чуть ли не из самой аорты — да вы же, Сергей Антонович, хирург божьей милостью! Это Самойло Евсеевич так о вас отозвался. И как вам сочувствовал! «Вот если
бы Черемашко выжил, Сергей Антонович написал бы для «Хирургии» статью. Имя его сразу стало бы известным. Но на свете чудес не бывает, и сделанное Друзем пропадет ни за грош...» Разве он не прав?
От этих откровений у Друзя закружилась голова. Неужели перед ним тот самый юноша, который летом места себе не находил от счастья: прямо из вуза его взяли в научно-исследовательский институт. Тот самый Вадик, с которым Друзь старался быть на дружеской ноге, из-за которого корил себя за неумение подходить к молодежи? Он поручил этому юноше самую существенную часть того, что не в силах был сам сделать этой ночью...
— Поэтому, выполняя ваше поручение,— продолжал Ковалишин,— я все время напряженно думал. И чем больше думал, тем яснее видел: совсем вы не тот, за кого стараетесь себя выдать... За Черемашко вы ухватились потому, что бездарны. Вы рассчитывали: потерять, мол, я ничего не потеряю, если Черемашко и окочурится, но если вдруг выживет,— ого, как высоко я взлечу!.. Только ваши надежды напрасны. Слишком запущена болезнь у вашего лотерейного билета. А если произойдет чудо, пенок вы все равно не снимете. Сколько бы вы ни притворялись, что верите в выздоровление Черемашко, сколько бы тромбов из него ни удалили, вам не поможет ничто! Даже я теперь вижу, что за душой у вас ноль!
Смотреть на своего ординатора Ковалишин остерегался: его затуманенный, как с похмелья, взгляд бегал по полу, ни на чем не останавливаясь. Зажатые между колен руки все время вздрагивали, порываясь освободить-, ся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32