Врачу, исцелися сам

(укр.)


Похрипев сколько положено, уникальное создание позапрошлого столетия двенадцатью тягучими ударами оповестило: закончился чуть ли не самый нервный в жизни профессора Шостенко день.
Но не исчезло этим днем порожденное.
Обычно Федор Ипполитович ложится в одиннадцать. Но вот уже больше часа, как он, заложив руки за спину, в домашних туфлях на войлочной подошве, неслышно шагает по кабинету. От двери к дивану. От дивана к столу. И снова к двери...
Мягкий свет лампы падает из-под зеленого абажура только на стол. Там на стопке папок, как и позавчера, лежит, так сказать, диссертация самого прыткого из институтских ординаторов. Около чернильницы все еще белеют две кучки изорванной бумаги — остатки прочитанных в воскресенье писем. Ольга нарочно оставила их на столе. А весь кабинет окутан теми тихими сумерками, какие бывают в старом лесу летом, когда догорает вечерняя заря. Тишину нарушает лишь неустанное тиканье, такое размеренно-неторопливое, словно и у старинных часов, и у их хозяина впереди по меньшей мере тысяча лет жизни...
Взглянув на по-солдатски прямую фигуру знаменитого хирурга, на его гордо закинутую голову и уверенную походку, никто бы не догадался: нет, не родившимся в сорочке чувствует себя Федор Ипполитович. Он даже не понимает, что, собственно, с ним происходит.
И дочь еще не соизволила вернуться. Хоть и временно она будет здесь жить, хоть и тридцатый ей год, но пренебрегать укладом отчего дома позволять ей не следует.
Впрочем, Татьяна не главное. Если бы она была дома, Федору Ипполитовичу не стало бы легче.
Дает о себе знать вчерашняя бессонница? Или измотало его то, что целый день валилось на него сегодня?
Внезапный приезд блудного сына в сравнении со всем остальным отнюдь не событие. И то, что пришлось оперировать безнадежного больного самому,—дело привычное. Тем более — все в институте собственными глазами увидели, что их научный руководитель был, как всегда, прав: этому больному и чудо не поможет.
Но когда, вскрыв брюшную полость, профессор Шостенко вдруг увидел... Можно две жизни прожить и ни разу не столкнуться с инфарктом кишечника. Но если ты сорок лет отдал борьбе со смертью, никакая неожиданность не застанет тебя врасплох. Не так уж важно, что не твои предположения оправдались, что не ты, а выгнанный тобою из дома сын поставил правильный диагноз: так или иначе, а о выздоровлении Черемашко мечтать не приходится. И все-таки... в конечном счете прав все-таки Игорь...
Не потому ли профессор Шостенко растерялся?
Разве консилиум, поспешно проведенный у операционного стола, над вскрытым больным, не следствие того, что научный руководитель института неизвестно почему почувствовал себя студентом-верхоглядом? Одно было в мыслях: только бы никто не заметил, что он вот-вот начнет «плавать»...
Скрыть от присутствующих на операции свою ничем не оправданную растерянность, кажется, удалось. Но вспомнить, кто первый сказал об удалении тромба, профессор сейчас не в состоянии. И совершенно отказывается понять, как смог осуществить это тот, на ком он поставил было крест.
Конечно, после операции все поздравили с успехом не Сергея Друзя, а шефа. Первыми засвидетельствовали свое восхищение обе «руки».
Но если быть честным, то Ляховский ограничился лишь несколькими словами, которые профессор слышал от него не один раз: на иное, мол, старая гвардия и не способна! Немного смутившись, он добавил: не меньше, чем операцией, Федор Ипполитович может гордиться Друзем, на которого кое-кто (явный намек на учителя!) перестал возлагать даже скромные надежды. Затем подсластил пилюлю комплиментом: заботится старая гвардия о достойной смене!
Зато Евецкий разразился разнообразными, в самом мажорном тоне, дифирамбами: где уж там до Федора Ипполитовича даже некоторым действительным членам Академии медицинских наук! А сквозь толстые стекла его очков все время проглядывало: до чего же ловко облапошил вас, многоуважаемый шеф, ваш неказистый ординатор— из-под носа слямзил принадлежащее вам по праву...
Когда же Федор Ипполитович отправился домой, на улице его догнал Фармагей, автор этой самой диссертации. Он проводил шефа до подъезда. И, преклоняясь перед величайшими заслугами и богатейшим опытом своего выдающегося наставника, перед его умением с первого взгляда отделять настоящее от поддельного, огорченно изумлялся: кому, скажите на милость, интересно мнение Друзя о написанном мною? Пусть его опыт в области военно-полевой хирургии больший, но какое это имеет значение? Ведь накапливая свой опыт, Друзь ничего в хирургии не смыслил. И приобретенное им на войне — это же далекое прошлое! Как вообще можно доверять человеку, который не прочь поживиться чужим?
Разумеется, и Фармагея, и «левую руку» Федор Ипполитович выслушал молча. Оба они никогда не додумались бы до того, что так уверенно и точно сделал Друзь. Правда, для Черемашко это все равно что для мертвого припарки. Зато все увидели, что четыре года работы в институте для Сергея даром не прошли. Только будущий диссертант да его руководитель стараются уверить шефа, что если у Друзя и есть цепкая хватка и зоркий глаз, то лишь на то, что плохо лежит.
Молчал Федор Ипполитович еще и потому, что наивный Сергей воспринял новое поручение, как проявление нешуточного доверия к нему. И это хорошо: писанина Фармагея отвлечет его от лишних воспоминаний о. сегодняшнем.
Да и все, кто был в операционной, забудут о находчивости Друзя тем быстрее, чем скорее Черемашко подтвердит профессорский прогноз...
Казалось бы, никаких причин для беспокойства вообще не существует. Почему же тогда нет-нет да и появится у профессора ощущение, словно комфортабельный лимузин, более тридцати лет безостановочно мчавший его только вперед, вот-вот перестанет слушаться руля? Почему вдруг стало мерещиться, что на идеально накатанной, прямой, как туго натянутая струна, трассе вот-вот появятся выбоины и кочки? Откуда приходит в голову, что впереди невероятно крутые повороты?
— Ерунда!
Федор Ипполитович произнес это почти вслух.
Разве бессонница у него впервые? Разве это хоть раз помешало подойти к операционному столу тому, кто несколько лет назад по двое-трое суток, не переводя дыхания, простаивал над теми, кто нуждался в его срочной помощи? Разве сегодняшняя операция, хоть и ввязался в нее Друзь, не пример того, что называют «шостенковским стилем» в хирургии?.. Нет, бессонница здесь ни при чем. В бессонные ночи Федор Ипполитович не без удовольствия перебирает прошлое, вспоминает свои «годы странствий»! Сколько раз он придирчиво всматривался в ту пору, но ничего такого, за что следовало пожурить себя хотя бы слегка, так и не нашел.
Нет, такие ночи не лишают Федора Ипполитовича уверенности в себе!..
То, из чего складывалась жизнь после всех этих «скитальческих лет», почему-то никогда не вспоминается так же ярко: ни семейные радости, ни блестящие операции или открытия, ни победы над противниками, ни возобновление дружбы с Юлианом, ни даже Отечественная война и гибель Володи. Очевидно, со вступлением в зрелые годы его плотно обступила повседневность. Не будничность, нет: и в дни мира, и в дни войны он принадлежал не себе, а только тем, кто ждал от него помощи, спасения или знаний, все время был в непрерывных, неустанных поисках. Он не останавливался, не оглядывался назад. И ни разу не уклонился в сторону. Он полностью оправдал надежды Дмитрия Кирилловича и Оли...
Совершенно не отразилась вчерашняя бессонница на ходе операции: ни единой посторонней мысли у Федора Ипполитовича не промелькнуло, ни разу не дрогнула рука, ничем не напомнило о себе сердце. А все, что присутствовавшие на операции наболтали о шостенковском стиле в хирургии, пролетело мимо их шефа. К славословию профессор привык давно, да и лучше, чем кто бы то ни было, знает себе цену. В данном случае никто не сделал бы большего. А то, что сегодняшняя операция полезна только присутствовавшим на ней, в этом никакой вины
Федора Ипполитовича нет. Слишком поздно доставили Черемашко в клинику. Слишком запущена у него болезнь. Он в намного худшем состоянии, чем был Костя Грушин в восемнадцатом или Друзь в сорок третьем. Как ни верти, день или два, ну, три дня, если ему невероятно повезет, Черемашко еще протянет...
Сергей Друзь это понимает не хуже своего учителя. Зачем же он норовит прыгнуть выше себя? С какой стати он начал считать себя совестью своего спасителя и учителя?
Нет, ни в чем не упрекнет себя Федор Ипполитович за смерть Черемашко. И никто не посмеет упрекнуть. Черемашко не первый и не последний, кому бессилен помочь даже отмеченный божьим перстом медик. Всесильной медицина станет еще не скоро.
Это тоже привычная мысль. А привычное вряд ли под силу кому-либо расстроить.
Не под силу это и Игорю.
Ну что может изменить в жизни профессора Шостенко приезд оскорбленного сына? Сегодня не было времени, чтобы указать ему на порог. Но завтра утром... Минутный разговор по телефону с министерством — и так называемый новый стажер уже к полудню получит телеграмму с категорическим предписанием: немедленно переехать в любой другой институт, разрабатывающий те же темы — мало их разве в республике? Пусть там и ищет самое новое, самое передовое...
Ничего плохого Федор Ипполитович Игорю, в сущности, не желает. Искра божья в парне как-никак теплится: он единственный, кто поставил правильный диагноз Черемашко. Можно подумать, что он самостоятельно, не держась ни за чью полу, принялся продираться сквозь чащу еще не исследованного. Глядишь, и протопчет свою тропку в науке. В добрый час! Но терпеть возле себя того, кто по всякому поводу читает тебе нотации, будь это критикан даже с искрой божьей,— на такое христианское смирение профессор Шостенко никогда способен не был. Поэтому Игорю здесь никто и ничто не поможет: ни мать, ни сестра, ни его еще не виденный дедом сынишка, ни друзья, ни его способности... А в министерстве оценят высокую принципиальность профессора: никакой семейственности...
Немного жаль Ольгу: она окончательно сникнет, если
уедут сын, внук, невестка. И не простит она этого мужу. Но немало уже стоит между ними такого, чего Оля Феде не прощала. А Ольга... Придется ей затаить еще одну обиду, только и всего.
Сама виновата!
Измученным возвратился Федор Ипполитович сегодня домой, а жена ничего не заметила: слишком радостно светились у нее глаза. Не погасла эта радость ни во время обеда, ни за вечерним чаем, ни когда Ольга стелила на этом диване дочери. Одиноким и заброшенным почувствовал себя в своем доме тот, с кем она прожила тридцать четыре года, а она — что ей до этого! Под боком у нее теперь сын и внук. Дочь полгода будет ночевать в этом кабинете. Что еще нужно Ольге для счастья? Она даже помолодела. А ты, Федор, как знаешь...
Постелив Татьяне, Ольга начала странный разговор — будто великую милость оказала мужу:
— Завтра у нас будет обедать Надийка. С сыном... Наконец-то и ты увидишь невестку и внука.
Федор Ипполитович подошел к окну. Отдернул зачем- то штору. Нет, не встрепенулось у него сердце.
В самом деле — ну на кой черт сдалась ему Надийка, или как там ее? Подружку Игорь выбрал, ясное дело, по себе. Вдвоем с упрямым отцом легче справиться —вот и притащил ее сюда. Ну, а внук... Кажется, ему уже третий год. Интересно, есть ли в нем хоть что-нибудь от деда? А впрочем, если и не увидит Федор Ипполитович внука, не защемит у него сердце.
После долгого молчания профессор с издевкой произнес:
— Ты бы заодно и сына пригласила...
— Игоря ты сам позовешь,— отозвалась Ольга.— И очень скоро.
Тогда Федор Ипполитович тоном приказа заявил:
— Никаких гостей!
Ольга взбила для дочери подушку.
— Как хочешь. Мне нетрудно подать тебе обед сюда, в кабинет. Сиди здесь сычом, наслаждайся своей стальной непреклонностью.— Казалось, щелкнул тот самый кнут, которым Оля дрессировала некогда неразумного Федю.— Кстати, оставь в покое штору. Злость ты на ней не сорвешь.
Хотелось Федору Ипполитовичу ответить жене по энергичнее, да Ольга сразу догадалась бы, что попала именно туда, куда целилась.
Лет тридцать тому назад Олю и Федю насмешил английский роман о весьма симпатичном игроке в бейсбол. Этот парень был убежден, что игра ставит перед ним куда более сложные задачи, чем жизнь. Вне спортивной площадки он вел себя так, будто все ему нипочем, поэтому часто попадал впросак. Растерявшись, но не признаваясь в этом себе, герой романа то посыпал бифштекс вместо соли сахаром, то в его сильных руках внезапно откалывались от рюмок ножки, то он вытирал салфеткой не только губы, но и обильно покрытый потом лоб. И никак не мог понять, почему друзья и родные замечают только эти мелочи. «Они не были способны,— бесстрастно объяснял автор,— заглядывать в его стальную душу, как это умеем делать лишь мы с тобой, мой проницательный читатель».
Какой остроумной и тонкой казалась эта ирония в те давние времена! И сколько ехидства было теперь в каждом намеке Ольги на твердость Федора Ипполитовича!
— Надийка и Иванко мои гости,— спокойно закончила Ольга.— В этом доме хозяйка пока я. Поэтому запомни: Игорь пробудет здесь шесть месяцев — ни на день меньше!
Федор Ипполитович чуть не фыркнул. Вспомнила старуха, как невестой была. Да еще с какой уверенностью в своем праве требовать — точь-в-точь Оля!.. Нет, не Оля она, а наседка, которая сидит в каждой женщине! Подумаешь, за своего двадцативосьмилетнего цыпленка заступается! И не желает понимать, что этот цыпленок только о том и мечтает, как бы побольше палок вставить родному отцу в колеса...
Уходя из кабинета, Ольга бросила:
— Я знаю, тебе все равно, что подумает о своем свекре Надийка. Но мне не безразлично. И завтра ты или сядешь за стол с нами, или... или раньше девяти домой не приходи!
Дверь закрылась.
С минуту Федор Ипполитович убеждал себя, что угроза жены ничего не означает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32