Лаас живет в каком-то нервном напряжении, он стал резким и нетерпеливым даже с рабочими. При этом у него возник вообще интерес к женщинам. Примечает с лесов торопливо проходящих дам — смотрит им вслед. Правда, с девушками, которые приходят посмотреть на строительство, он по- прежнему смущенно-учтив, но в разговоре с ними начинает подчеркивать свою роль, из-за чего потом ему становится не по себе. Задерживается взглядом на интимных газетных объявлениях, на рекламах экскурсионных поездов, а по воскресеньям начинает ходить на пляж. И в постели долго не дают ему заснуть грезы о сказочном воскресенье в Меремызе.
Хилья...
В работу и в подсчеты вкрадываются ошибки. Эротические мысли появляются все чаще, они тревожат его во сне, и вечером он отправляется на улицу с единственной целью посмотреть на сомнительных женщин. Но это оказывается вовсе не так просто. Он слышал, что стоит лишь вечером пройтись по Виру, и они сами привяжутся к тебе.
Сегодня ни одной такой не видно. Появляется группа щебечущих школьниц, наверное, с танцевальных курсов, перед кинотеатром толпятся люди. Прогуливаются с девушками военные. Лаас сворачивает в проулок, из портовой корчмы доносится шум, но и тут никто не хватает его за полу, все проходят мимо. Впереди идет какая-то солидная дама. Кто ее знает — уж простая-то работница не в состоянии нацепить на себя такую лису, а состоятельнее кто не станут так поздно ходить по этим улицам. Таможня, Армия спасения и тут самоуверенная рука дамы толкает дверь богатого частного дома.
Черт побери! Но даже разочарование лучше постоянной нерешительности, и эту ночь он спит спокойно.
И тем не менее на другой день все возвращается, и еще острее, чем раньше. Воображение восстанавливает в ярких красках все слышанные рассказы об «этих» дамах. Вспоминается Аксель Лао, который уже испытал нечто подобное.
С Акселем он познакомился на военной службе. Долговязый худощавый парень, студент философского факультета, он никак не мог обучиться муштре и все же оставался удивительно спокойным и, тихонько посмеиваясь, отбывал свои наряды. Лаас, для которого и самое малое наказание всегда казалось большим унижением, лишь восхищался Акселем. И, как явные противоположности, они великолепно подходили друг к другу. Один — отрешенный философ, по-своему Ганди, другой — суровый, жесткий, стремящийся продвинуться в жизни парень из прибрежья. Аксель о завтрашнем дне особо не заботился, зато Лаас разметил свою жизнь лет на пять вперед, и у него был свой банковский счет. Но когда в каком-то журнале появилась первая новелла Акселя, для Лааса это было настоящим потрясением.
— Ты все так достоверно описал — а сам ты в детстве тоже вот так?..— спрашивает он между прочим.
— Да, конечно,— просто отвечает Аксель.
Лаас завидует его искренности.
Аксель сегодня хотя и дома, но весь в работе. Он подает другу с полки один из своих переводов. Лааса охватывает полемический задор, в споре с Акселем можно показать свою логику и способность к абстракции.
Вечер проходит в безобидной беседе. Но на другой день Лаас приходит к другу опять.
— Послушай, старик, пойдем к шлюхам в бордель,— говорит он нарочито грубо, чтобы не было возможности отступления.
— Что?— удивляется Аксель, посчитав сказанное за шутку.
Снова почва уходит из-под ног, Лаас оглядывает книжные полки, но собирается с духом и говорит:
Религиозная организация в буржуазной Эстонии.
— Я серьезно, у меня в этом деле нет особого опыта, ты же...
Вдруг что-то сдавливает ему горло, он становится беспомощным, как малый ребенок. Со стыда отворачивается и прижимает к глазам руки.
Чувствует, как на плечо медленно опускается дружеская рука. Она удивительно добрая, его тело словно бы сливается с ней, и, успокоившись, он говорит:
— Я действительно в этом деле ничего не знаю, подумал, может, пойдешь со мной.— И теперь еще рябит перед глазами, но на душе все же облегчение — будь что будет.
Аксель настроен дружески.
— Послушай, ты вообще... Ведь это дело... Я тоже не бывал... Полусумасшедший Юхан Лийв помнится, писал, что «женщина — наполовину ангел, наполовину шлюха, это ясно, как то, что натрий и хлор — это соль». У Лийва это довольно остроумно, но все-таки человек есть и одновременно не есть лишь химия. Зачем же тебе искать женщину именно в публичном доме?
— Но ведь ангелицы не хотят меня!
— Дамы полусвета хотят прежде всего получить твои деньги!
— Может, какая-нибудь шлюха, кроме денег, захочет и меня. В «Преступлении и наказании» Достоевского такой была Соня. У Дюма — дама с камелиями. Гетеры в Древней Греции желали не только денег.
— Значит, пойдешь в публичный дом искать свою нареченную? Боишься, что ангелы отошьют?
Аксель не подталкивает и не останавливает. С ангелами у Лааса счастья не было — Нийды вообще нет в здешних краях, уехала за океан. Человек, который все школьные годы содержал Нийду, по слухам, и был отцом «безотцовой» Нийды — он послал дочери и ее матери деньги на билет, и они обе уехали в Америку. Неужто ему теперь ехать вслед за Нийдой, искать Золотые Ворота? Но Нийда там уже вышла замуж! У Хильи же есть мамочка, которая его, Лааса, не выносит.
Возможно, такой, как он, оказавшийся на этом свете по отцовской неосторожности, и достоин только продажных девиц... А может, и впрямь еще обретет счастье с подобной девицей, даже женится...
Его направляют на третий этаж. Он стоит посреди комнаты, затем снимает с себя пальто, вешает и опускается на стул, будто он здесь жилец.
Кровать с чистыми простынями, чистое полотенце и умывальник, стены оклеены дешевыми обоями, под потолком красный свет. Такое ощущение, словно он сидит в лодке, которую шторм гонит на рифы. И все равно он не в силах изменить курс. Сидит тихо, следит за движением стрелок — когда же она придет.
Кажется, что один круг секундная стрелка пробегает торопливо, а на втором застывает на месте. То бежит, то стоит. Слышатся шаги, но никто не входит. Наконец раздается легкий стук.
— Да,— говорит Лаас и встает.
— Здравствуйте,— говорит девица, подает руку и садится по другую сторону стола. Закурив папиросу, она предлагает и ему:— Будьте добры!
— Нет, спасибо,— запинается он. Возникает неловкая тишина. В комнате распространяется запах табачного дыма. Лаас разглядел, что девица приземистая, упитанная, некрасивая, староватая... Предохранительные средства! И ему хочется бежать.
— Вы желали?— спрашивает она.
— Да,— запинается он. «Сколько же это будет стоить?.. Может, у меня нет с собой таких денег?..» — возникает спасительная мысль.
Но, конечно, есть. Девица раздевается и ложится в постель. И он берет ее. Все это быстро.
Чуть погодя тело его уже ощущает прикосновение холодной воды. Моясь, он еще ни о чем не успевает подумать, однако, вытираясь, испытывает стыд. Но когда девица начинает мыться той же водой, вытираться тем же полотенцем — после него, не обращая ни на что внимания,— появляется мысль: «Есть и похуже меня!»
Затем он нащупывает пальто на вешалке.
И все-таки ждет, повернувшись спиной к девице, пока та оденется.
— Всего доброго,— говорит он издали.
Очутившись в проулке, бежит. Появляется странное
чувство — удивительная легкость. Наконец-то с ним это произошло!
Дома он разводит дезинфицирующее средство и снова моется.
И все же оставшуюся часть ночи спит спокойно и утром просыпается свежим и бодрым. Чего уже не было давно.
Иногда вспоминается вчерашняя картина. Ну и что. Люди словно бы приблизились к нему, стали дружелюбнее, а сам он как будто от чего-то очистился.
В последующие дни его всего больше начинает мучить страх, что он все-таки подхватил болезнь. После посещения врача, правда, успокаивается, но такой радости, как в первые два дня, уже не испытывает. Ревниво оглядывает на улице мужчин, которые гуляют с дамами, завидует Акселю. Нет, никакой Сони из той толстой староватой девицы не получилось.
И все же после Юулы она словно стала некими изначальными воротами — вовсе не Золотыми (без двух крон они были бы, возможно, более золотыми!),— которые привели его, приблизили к другому полу.
Лаас начинает поглядывать на живущую в соседней квартире пышную даму средних лет, которая где-то служила. Ирена Вальдман, барышня или соломенная вдова, перебралась сюда месяца два тому назад, и Лаас начал с ней здороваться.
Однажды под вечер он увидел Ирену Вальдман на улице—с двумя корзинами. Лаас попросил разрешения помочь. Оказывается, она ездила к родственникам в деревню. Когда он донес корзины в ее уютную комнату, она попросила его быть столь любезным, раздеться и чуточку посидеть. Дрова предусмотрительно были еще до отъезда положены в плиту, и теперь с приятным шипением на них загоралась береста. Не желает ли господин Раун отведать чего-нибудь из этих корзин, которые он сам принес?
Яблоки благоухают свежестью. Так много — когда вы только успеете их съесть?
Да, но другую она должна унести.
Честным до неприличия, для успокоения совести, можно оставаться в более мелких вещах, но такие хорошо сохранившиеся яблоки следовало бы, конечно, оставить себе.
Ирена Вальдман как-то беспомощно смеется. И ее на удивление пышная грудь словно бы стыдится своего бесплодного богатства. Лицо у Ирены чуточку рябое, глаза темные. Лаасу вспоминается девица из «Бразилии».
Следующим вечером он снова встречает Ирену Вальдман.
— В кино? А можно с вами?
Он мало обращает внимания на то, что происходит на экране. Желания напирают и сгущаются до ясного виде
ния. И все же он не совсем хмелеет, не выпускает из мысли реального расчета и постепенно подвигает руку на колено Ирены.
Но ее по-матерински отводят. Ему не очень и стыдно, возвращаясь домой, он идет, прижимаясь к Ирене.
Под утро Ирена провожает Лааса из своей комнаты.
Потом они долгое время не видят друг друга. Два раза в неделю Ирену навещает ее обычный посетитель. Наконец в одну из пятниц явился Лаас Раун.
Было уже поздно. Ирену явно мучает совесть, она больше не хочет его. Лаас унижается, умоляет, упрашивает, пытается взять силой, но Ирена остается непреклонной. И он сердито уходит.
Несмотря на обиду, он даже счастлив, что женщина из соседней квартиры отказала. В конце концов, он не ставит себе целью заиметь постоянную любовницу, тогда уж лучше девица из «Бразилии», перед которой не нужно нести никакой ответственности. Было бы неосторожностью наделить ребенком женщину, с которой ты не хочешь связать жизнь, и все же обладание ею дает как бы право желать других. И Хилья снова оказывается в центре его мечтаний.
Конец зимы и начало весны проходят в какой-то постоянной тупиковой опасности. Порой у него появляется желание напиться и послать эту жизнь ко всем чертям. Однако у него сохранилось какое-то идущее изнутри его натуры отвращение к алкоголю, и он достаточно осведомлен о смехотворности этого одурманивающего средства.
Теплый ветер задувает по городу.
Все сильнее тоска по Хилье. Темное пальто, по-девичьи хрупкие, узкие бедра. Его шаг сам собой убыстряется. Лаас останавливается перед витриной. Хилья! Нет, опять кто-то другой — и он грустно улыбается.
Зимой Лаас дважды бывал у инженера Нийлера, но дальше кабинета не попадал.
Говорили о делах. Мало предложений, цены падают. За границей кризис, может, и сюда еще навалится.
Когда он был в кабинете, туда наведывалась госпожа Нийлер, которая приветствовала его с холодным почтением, брала какую-нибудь книгу и снова уходила. И Лаас тоже поднимался.
Написать Хилье письмо? Она ведь в Тарту. Философский факультет, Хилье Нийлер — наверное, дошло бы. Или поехать самому, может, увидел бы ее на улице?.. Или взять адрес?..
Но день проходит за днем, и Лаас не делает ни того, ни другого. Бродит по пристани. Лед тает, разрушается. Пароходы уже без помощи подходят к причалу.
Золотые Ворота — его мечта, ставшая для других, возможно для мужа Нийды в Америке, явью.
Затем, захваченный какой-то печалью утраты, Лаас устремлено работает, тратит крайне мало, следит, чтобы скопленные в хорошие времена деньги не слишком убывали.
Нет, это уже не обман — Хилья с каждым шагом все приближается.
Изумленные, оторопевшие, они протягивают друг другу руки.
Лаас невольно поворачивает и идет с девушкой. Он ни о чем не думает, видит, что улицы, люди, дома пребывают в каком-то возбуждении и радости, в опьяняющей радости.
— Вы куда-то шли?— спрашивает девушка.
— Нет, нет, что вы... А... вы?
Само собой, они сворачивают на боковые улочки и идут к порту. Шелест трущихся льдин, гигантские корпуса темных мощных торговых пароходов, высокие и стылые пакгаузы. Где-то трещит лебедка — наверное, судно скоро отчалит и на борт взяли остатки провианта.
Затем почти разом зажигаются огни.
— Как у вас дела?— спрашивает Лаас.
— Бывает, совсем плохо,— тихо отвечает Хилья.
— Почему?
— Иногда страшно — все идет медленно, трудно. Сдала только латинский язык. У других уже сдано по три-четыре экзамена. Ничто не интересует, все ужасно скучно.
— А философия?
— Должна бы интересовать, но мысли давно умерших людей, сложные мировоззрения — все это становится как- то чуждо, мало что можно взять оттуда для себя.
От девушки исходит что-то такое невинное, искреннее, детское. И если бы он смел, он погладил бы эти узкие, в дорогих перчатках руки, отдал бы все, чтобы ей было хорошо.
— И вы молоды, но ведь и вас интересует все?
— Все,— печально возражает он,— в этом и состоит трагизм. Я только читаю и читаю, с детства помешан на чтении, и все равно не могу прийти к ясности в понимании и других и себя.
Они гуляют по краю причала, находясь в опасной близости от шуршащего льдом моря. Откуда-то издалека доносится слабый гудок парохода, который прокладывает себе путь к причалу. Небо над морем темнеет, будто там скапливается все напряжение пробуждающейся весны.
— Вы смотрели «Далекие берега» Паньоля? — спрашивает Хилья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31