Море шумит за порогом. Зеленые ветки яблонь тихонько скребут по крыше их маленького домика и по оконным косякам, и ложится при полной луне на трубу от высокой сосны темная тень. Переметы в ящике возле сарая все еще не убраны и перепутаны, и лежат наваленные кучей книги на рабочем столе Лааса.
Выйдя из-за сосны, луна заглянула в окно и уставилась прямо в глаза Наадж. Наадж просыпается и в страхе оглядывается вокруг себя. Наконец догадывается, где она, и начинает всхлипывать. Тихо и сдавленно плачет Наадж — удивительно, что у нее есть еще слезы и что муж не просыпается. Ее осунувшееся лицо и большие темные глаза освещены луной; сложив ладони вместе, Наадж шепчет: «Иисуусе, Иисуусе!» Затем накрывает голые плечи мужа одеялом и вновь ложится рядом с ним и погружается в тревожный сон.
И все-таки Наадж была близка и с Борисом, будущим священником.
Может, сейчас самое время переступить запрет и рассказать?
Лаас — словно заблудившийся в ночном лесу: слышит доносящийся откуда-то голос или видит огонек, а в следующий миг голос этот доносится уже с другой стороны.
Это какой-то манящий колдовской свист, он раздается то совсем рядом, то очень далеко спереди, то сзади, и заблудившийся человек топчется растерянно на одном месте. Сейчас он одеревенел от усталости, обхватил голову руками, рот открыт, глаза пустые. Наадж — в противоположном углу на полу, в ожидании ударов или словесных пощечин, но их не последовало.
На столе тикают часы, минута за минутой тянется время, большая стрелка едва передвигается. Две мухи жужжат на затылке Лааса и на руке, он их не чувствует, верхняя часть тела раскачивается в монотонном неосознанном ритме. Нижняя губа чуть шевелится, глаза полу прикрыты. Но именно в этот момент в его голове начинает созревать безумный план. Постепенно его бесчувственное лицо оживляется, глаза все больше открываются.
...А что, если наговорить на себя, представить себя в более дурном свете? По крайней мере, у него есть возможность представить безумными свои отроческие и юношеские годы, только не детство!
Однако у лжи, даже если она относится к началу возмужания, есть одно преимущество: ее Юула не запрещала.
Юула запретила говорить правду. Выходит, что именно правда невыносима для людей — для других. Ложь о детской невинности и о том, что душа ребенка — это белый лист, принимают, как правило, на веру. Поэтому ему и запретили говорить — разумеется, из-за Юулы больше, чем из-за него самого. И теперь, уже в двадцать семь лет, он все еще исповедует Юулину веру! Столь долгое пребывание в далеком детстве может превратить тебя, Лааса Рауна, в шута — да уже и превратило в шута и инквизитора Наадж! Однако это может лишить тебя и устойчивости, сделать тебя нервнобольным...
И все же он боится. Нет, все-таки лучше попытаться солгать.
— Наадж! Я тоже не все рассказал тебе о своей жизни... В Таллине я учился и работал, но свою интимную жизнь я проводил в кругу так называемых свободных людей. До тонкости отточенная форма взаимоотношений полов. Жизнь так разнообразна, нужно лишь уметь пить из этой золотой чаши. У меня имелись известные успехи в этом кругу...
— Лаас, если ты хочешь мне наврать, посмеяться надо мной и унизить меня, то сделай это своими, а не газетными словами. Они холодные и притворные. У меня никогда не было такого круга — и у тебя тоже,— говорит спокойно Наадж.
Лаас Раун мчит на велосипеде в сторону Тарту. Ветер задувает наискосок в лицо и поднимает на дороге пыль. Он разделся до трусов, и все равно заливает пот. Он выступает из каждой поры и стекает вниз по спине, которая покрывается пылью. Лаас жмет на педали, временами привстает в седле, цепь трещит, а он все гонит вперед. Один за другим отстают за ним велосипедисты, он же завидует машинам, которые проносятся мимо и вздымают клубы пыли.
После того как он начал излагать свою ложь о «круге свободных людей», в Наадж произошла неожиданная перемена!
До сих пор он наступал на Наадж, теперь же она взялась допытываться, чего это Лаас вздумал врать? Если он это делает столь неуклюже, что даже ей все ясно, то не прячется ли за этой ложью какая-то истина, которую Лаас, вместо того чтобы обнажить, неуклюже прячет. Чистая
фантазия — ее вообще не существует. Фантастические рассказы Уэллса — сколько там в них этой чистой фантазии? Она, Наадж, всегда говорила правду, пусть и не полную, а вот из слов Лааса вытекает, что он за своей ложью прячет истину...
Догадывается ли Наадж об истории с Юулой? Вдруг он сам во сне поведал о ней?
Хотел ли он своей ложью скрыть истину? Нет, если бы в нем было чуть меньше твердости, чуточку меньше уверенности в себе, если бы ему недодали тепла в пору возмужания, если бы из его жизни можно было изъять хоть одну чистую картину детства, какое-нибудь рождественское кормление домашних животных, или то, как он просил: «Дедушка, не говори дурного слова», или посланную отцом открытку с изображением Золотых Ворот,— может, и сложилась бы его жизнь, как у Наадж или у того парня, которого он создал в своем воображении. Он и этот созданный ложью парень — они ведь не далеко ушли друг от друга.
Велосипед Лааса катится уже с размеренной медлительностью, и мужчина, которого он до этого обогнал, теперь догоняет его и в свою очередь обходит.
...Нет, все же они чуточку разные — он и этот его двойник. Чуточку... У Нурми 1 был чуть больший запас энергии и выносливости, чем у человека, который бежал за ним по пятам; и Нурми завоевал олимпийское золото. Чуточку? Совсем небольшое различие и между человеком и обезьяной, человеком и животным. А также между животным и растением — даже органическим и неорганическим миром. А разве это самое немногой не является тем, что организует и определяет жизнь, что делает одного едящим, другого съедаемым, одного человеком, другого домашним животным, деревом, амебой или втиснутой в линию высокого напряжения электроэнергией.
Велосипедная цепь снова трещит, и вскоре Лаас опять обгоняет едущего впереди него мужчину.
Встречный ветер дает себя знать, и Лааса начинает мучить чувство голода. Рядом железная дорога. Раза два шоссе перерезает ее, затем идет параллельно и подкатывает к забору железнодорожного обходчика. Неловко беспокоить чужих людей, но тут живет в некотором отношении коллега, и Лаас входит в дом. Две маленькие чистые комнатки, в задней подает голос грудной ребенок.
— Молока?— Молодая, краснощекая, с улыбающимися глазами женщина разглядывает пришельца.— Да,— говорит она,— можно, только во что вам налить его? Иди, моя крошка,— ох ты галчонок, опять обмочился!
Она обтирает ребенка, спешно моет руки и сушит их белоснежным полотенцем. Берет «галчонка» на руки, подцепляет свободной рукой литровую банку, ногой распахивает дверь и выходит во двор. Сажает ребенка на траву, достает из бадьи молочную посудину, отливает литр. Стакан забыла, но мигом приносит его.
— Откуда куда? Вот как, тогда еще долгий путь, да и ветер навстречу. Хотите — можно в комнату, пожалуйста, но если думаете, что лучше здесь, то оставайтесь здесь, в доме и впрямь душновато. Пойдем, малыш, у нас с тобой работа на половине.
Она отлила молока, и ни одной капли не пролилось на траву или в воду. У Наадж такое случается всякий раз. Хлеба сегодня Наадж положила с избытком, это хорошо.
Однако мысли его возвращаются к женщине, только что налившей ему молока. О таких не пишут в романах, и их не увидишь в фильмах. Да и чего там читать о ней или смотреть на нее в кино, ясно, что такая никогда не станет поборницей равноправия между мужчинами и женщинами, потому что у нее достаточно прав. Ей не нужно становиться кинозвездой или почитаемой всеми дамой общества, потому что она уже звезда для того, кто есть у нее. И не выйдет из нее какой-нибудь гениальной женщины, возможно, она будет лишь хорошо исполнять любую работу, ибо в цельной ракушке еще никто не находил жемчужины. Ох уж эти искатели жемчуга, эти жаждущие блеска ветрогоны. Охваченные погоней за ним, они забывали, что сама жемчужина — это мертвый, безжизненный, холодный камешек, что жемчужина сама по себе не наделена способностью светиться, но ее сверкание зависит от далекого солнца или какого-нибудь другого источника света, находящегося рядом. Жемчужина излучает ч у- ж о й свет. Нет, он бы не променял ни одной цельной жизнеспособной раковины на порченую, с жемчужиной. Муж этой женщины может со спокойной душой находиться где угодно, он уверен, что жена ему не изменяет.
Лаас расплачивается и уезжает. От сытости и ощущения чужого счастья он и сам немного отходит, но чем ближе подъезжает к Тарту, тем больше его охватывает злость. Почему он не взял себе такую жену, нашлась бы такая, наверное, и среди ученых, и неученых.
Школа? Образование?
А не похожи ли они с Наадж на тех, кто убегает от реальной жизни в мир книг? Поэтому им и ближе книжные герои, нежели живые во плоти люди. Только вот из книг не выбрать Наадж себе мужа, а ему жену — и оба они несчастны...
Прибыв в Тарту и потолкавшись тут, не находит он себе в этом раскинувшемся на реке Эмайыги городе никакой подходящей работы или службы. Один знакомый по таллинскому техникуму советует поглядеть да поспрошать там, другой знакомый знакомого — здесь. Но он-то уже знает, что значит поглядеть. Для чужого только и остается, что поглядеть, нет ничего, кроме черновой работы, и ее еще поискать надо.
День будний, на рынке и на улицах обычный гвалт. Здесь, у самого берега реки, за деревьями, никого нет. Со двора пивного завода, на другом берегу реки, выезжает с грохотом телега, и идут по красной, посыпанной кирпичной крошкой дороге вдоль берега торговки с корзинами. Мысли Лааса снова обращаются к Наадж, к себе самому, их отношениям.
Он не знает здесь ни одного прохожего. Но знает ли он тех, кто ему близок? Отец не знает сына, брат — сестры. Знает, конечно, что это его сестра, но что она такое, его сестра, того он не узнает. Никто даже на миг не снимает с себя маски, а если вдруг кто-то снимает, все усмехаются, смотрят с любопытством, перешептываются и лишь плотнее натягивают свою маску. И только одному ему неуютно, очень неуютно в этом мире. Потому что—«...не говори другим...».
Такая страшная пустота и боль в душе, что он уже и не знает, как скрыть это от прохожих. Идет пожилая дама, за ней две барышни. Лаас закрывает глаза рукой — слезы текут между пальцами. Шаги приближаются, вот они уже возле скамейки, на которой он сидит, минуют его. Дама и барышни оглядываются. Лаасу стыдно. Ах, все равно, видят так видят.
Затем проходит какой-то мужчина в летах. Удаляется довольно далеко, почти до моста Свободы, и возвращается назад, опять проходит далеко вперед, однако через некоторое время вновь оказывается рядом. Будто начальник вокзала в ожидании поезда. И тут старик присаживается возле негодна скамейку. С разговором не лезет, сидит спокойно, в его сторону не смотрит, наконец все же заговаривает:
— И когда только эти деревья вырастут, что на том берегу посажены? Когда я был еще молодым и приехал в Тарту, подумал, что и там могли бы расти такие же клены, какие растут на этой стороне. Если бы их посадили тогда, сейчас бы они были уже вполне приличными деревьями.
Через некоторое время старик заговаривает вновь, теперь уже обращаясь больше к Лаасу:
— У вас что... горе какое?
— Нет, ничего.
Но чуть погодя добавляет, потому что голос у старика был дружелюбным:
— Мы, люди, все большие обманщики.
— Да, уж бывает, один эдак, другой так. Случается, и почестнее кто попадается тоже.
— Я такого ни одного не видел.
— Молод еще — потому. Вот когда доживете до моего, то из-за этих обманщиков особо уже огорчаться не станете. Мой давний друг тоже оказался обманщиком. Занял деньги и не вернул, обвел вокруг пальца и сбежал в Америку. С детских лет дружили, вместе росли — и обобрал до нитки. Был полный разор — жена, дети, помощи ниоткуда. Но тут другой, вроде бы честный друг вызволил меня из беды, и вскоре я опять с четырьмя подмастерьями корпел над обувкой. В беде согласился на большой ссудный процент, но не выдюжил с расплатой, и так все пошло плохо, что моей фирмой завладел тот же самый честный друг — как это обычно бывает на свете. А тут, смотрю, американский друг подловил меня еще и на том, что не совсем обманщиком оказался, как я его считал, он начал потихоньку возвращать мне деньги. Сперва по нескольку десятков долларов, дальше — больше. Я и хозяйство свое выкупил, и пятого подмастерья в придачу взял. Но в большинстве-то бывает как раз наоборот — плут так и остается плутом. Эти дела земные настолько запутаны, что, бывает, и сам не поймешь, кто ты такой — плут или честный человек. Все они вокруг тебя вертятся, плуты, и торговец, у которого ты кожу берешь, и другой, кому ты свой товар сбываешь, и жена, и дети, и прочие люди. Но лучше всего, если ты уже никто, как я сейчас. Дети взрослые, один мастеровой всего и копается: ровно столько, чтобы инструмент и машинка не заржавели. Разве против фабрик попрешь? Да и надобно такой уже нет.
— Ах, это все торговые и денежные дела. А вот если человек обманывает тебя, иначе — представляет себя не тем, какой он есть,— говорит Лаас, а сам уже приготовился слушать.
— Да и денежных дел плуты обманывают так же. Приходит клянчить, до того честный и хороший, но только получит свое — и уже дорогу забывает. Человек — удивительное животное. Я тут приглядывался к угрям на рынке: одни такие светло-серые, другие черные, а торговец и объясняет — одна, мол, рыбина с песчаного дна, другая — с глуби взята. Профессора, говорят, выяснили, что угри выводятся где-то в Атлантическом океане и много морей проходят, прежде чем их тут изловят. Если на крючок возьмется с песчаного дна, то она серая, если из глубины поймаешь — она черная,— по лику того места, откуда ты ее изловишь. Так же и с тем диким человеком — где ты его изловишь, такого он и будет цвета. А переместить на другое место — и цвет поменяется. Конечно, эти перемены сказываются не так скоро, старые пятна еще долго сохраняются на нем, да и кто знает, вся ли прежняя краска сходит с него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31