Скидки магазин Водолей
— Ну, одна мера, считай, есть.
— Напиши отцу, пусть пришлет сотни две крон, купишь четыре-пять новых сеток, тогда стоит выходить в море.
— Не стоит. Лаас еще молодой — пускай займется чем-нибудь другим. Не оставайся ты здесь мутить этот пустой залив! Как у тебя со школой, говорят, все же поступил?
Яан тянет теперь сеть Михкеля, она в некоторых местах прямо-таки пестрит килькой.
— Нет, не вышло,— говорит Лаас.
— Да, школа требует денег. Старый Пыльдсон из Кообассяяре каждый год вкладывает в своего парня целый улов. Да еще еда своя в придачу.
Осеннее утро. По морю проносится холодный шквалистый ветер. Мутное солнце встает между набрякшими багровеющими хвостами туч и усаживается на Памманаскую банку. Темное, тяжелое море скалится пенистыми гребнями. Лодки медленно ползут по бугристой воде, будто черные многоножки с растопыренными конечностями.
— Держать! — приказывает Яан.
Лаас загребает правым веслом. Корма немного дернулась к ветру, и сеть начинает опять вкось скользить в лодку.
Йийда теперь в светло-белом каменном здании, просторном и красивом...
Кырб ступает шустро, и телега грохочет на мостовой. Вдруг в большом доме звенит звонок. Поднимается шум, в окнах показываются лица девушек, и улица полна форменных шапочек с золотой окантовкой.
Мама молчит, дома ведь говорили о школе. Лишь доехав до угла другой улицы, вздыхает:1
— Разве туда попадешь, это для господских детей.— Сын не сводит глаз с гимназии, и она утешает: — Посмотрим, если отец устроится на иностранный пароход...— На этом разговор кончается. Телега прогромыхала по городским улицам, въехала в пригород. Затем потянулось широкое шоссе — между болот и завоженных земель, поросших можжевельником. Пошли деревни с чернеющими, трясинными полями. Затем высокие песчаные пустоши и леса. Наконец, лишь вечером, показалось море. В сумерках Кырб протрусил по Уулураннаскому поселку, и была уже ночь, когда они добрались домой.
Вот и Нийда теперь там, в высоком просторном доме с большими окнами. Идет по улице, синяя шапочка с золотыми кантами на светлых волосах, когда улыбается, на щечках выступают ямочки.
— Держать!
Сердитый окрик Яана возвращает Лааса в лодку и заставляет вцепиться в весла.
— Ты все же старайся следить, тут не принято, чтобы один другому говорил, кроме как при крайней нужде, каждый должен сам смотреть,— говорит старый Михкель чуточку мягче. Но Яан все еще сердится:
— Черт возьми, здесь тащишь сеть — душа вон, а ему и дела нет!
Лаас пытается не возражать. Снова следит за сетью, которая теперь, когда лодка движется правильно, рывками скользит по верхнему шнуру на борт, таща за собой полотно.
Наконец сетестав кончился. Михкель связывает последнюю сетку, и Яан принимается тащить якорный канат. После чего берутся за весла.
Задувавший с затылка ветер служил ориентиром. Хотя Лаас и гребет из последних сил, лодка все равно норовит завернуть кормой в сторону.
— Ничего, Лаас, греби по-своему, ветер мне поможет, и эта лодка пойдет боком вправо,— успокаивает старый Михкель. Но Лаасу не хочется быть слабее Михкеля, он гребет медленно, но изо всех сил, хотя под лопатками начинает снова ныть. Обрывистый острый выступ Кийга- риской банки, постройки пиканаского Пээтера и открытый, с невысоким леском, монотонный каменистый берег Уулуранна.
— Ну и задувает, чертяка! — ругается Яан.— Уже и от берега не оторвешься. Не стоит сюда и приходить больше, воду цедить.
— Надо бы разок на плавучем лове попробовать...
Яан бурчит что-то в ответ, уверяет, что он-то уж не
пойдет, но еще до того, как лодка уткнулась в причал, передумал:
— Видно, все же придется пойти. Дома жена и ребячье стадо, где уж там.
Мама пришла встречать. Лаасу неловко, что у него так мало рыбы. Но маму, кажется, больше волнует сын, чем рыба.
— Ни у кого тут нет особого улова, а у нас и снасти-то старые. Придется зимой попробовать связать на весну другие сети.
К причалу подходят все новые лодки, и вот уже на расстоянии двух километров берег кишит людьми. Собрались рыбаки из разных мест — сырвесцы, хийюмаасцы и мужики с Кийдепеа, которые вынуждены провести свой недолгий сон тут же, в этих продуваемых насквозь рыбацких сараюшках. Явились закупщики с вином и пивом, но малой будет сегодня их пожива, лишь редкий рыбак берет стопку водки, потому что ни у кого нет лишней рыбы, чтобы можно было пускаться в разгул, но и не так уж ее мало, чтобы стыдиться нести домой или сбыть торговцам. В основном сегодняшняя килька и уходит к Лыхмусу, Болонскому или в товарищество, в зависимости от того, где какой рыбак взял в пользованье снасти. Тех, кто приобрел их на свои кровные и может везти рыбу куда хочет,— таких немного.
Мама быстро справилась с сетями, и скоро они уже сохли и рыба была собрана. Немного ее, всего полмеры, по совести, не знаешь, что с ней и делать. Все же мама несет улов в сарай товарищества — на счету каждая копейка... Отец остался без места и дожидался в Бельгии какого-нибудь судна. Теперь он, правда, был снова при деле, но кто знает, как с этими деньгами...
Мать и сын сидят в сарае. Дома был испечен пирог, Лаас ест, мать чинит старую сеть.
— Трудно тебе, сынок, не окреп еще, но что поделаешь, такая жизнь. Попробуй эту осень сходить еще несколько раз, весной полегче станет. Может, зимой новые сети свяжем — там будет видно. Если так сильно в школу хочешь, тогда уж на другой год. И себе из моря какую копейку добудешь.
В сарае наступает тишина. Сквозь крохотные мутные стекла скупо сочится слабый свет. По крыше шарахают порывы дождя.
— Кто знает, пойдете ли сегодня,— говорит мама, не поворачивая головы.
Лаас молчит. За сараем слышатся тяжелые мужские шаги, чуть в стороне кто-то ругается, переворачивают лодку.
— Ты же знаешь, я не против твоей школы, уж как-нибудь выдюжила бы, но отец не хочет и...
Лаас отворачивается. Мать краешком передника вытирает глаза. Лаасу это неприятно, он чувствует, еще немного, и сам расплачется перед матерью.
Он поднимается и идет на берег. А вечером опять выходит в море.
Ветер поднялся. Изредка ему еще вспоминается дневной разгул, и тогда он просвистывает над лодкой и чернеющим морем. Красноватый огонек фонаря раскачивается на вешке, временами клонится к самой воде. Треугольный слабый язычок, кажется, вот-вот погаснет. Но вешка снова принимает вертикальное положение, и огонек, робко мерцая, продолжает светиться.
— Эту-то ночь даст половить, думаю, больше не прибавит ветра,— буркает Михкель с кормы.
— Да, видно, так. Но часа в два придется выбирать, откуда знать, что ему к утру вздумается.
Лаас съежился на носовом ящике и видит темные лица своих товарищей, они тоже крепко укутались, кто во что. День уже померк, но звезды еще не появились. Вначале посверкивали два маяка, Памманаский потом исчез, только Кообассяяреский пробивался долгими проблесками на юго-западе.
— Ну, Лаас, ты впервой на плавучем лове. Как себя чувствуешь?— допытывается Яан, в его голосе чувствуется некоторое превосходство. Он не очень-то хотел брать Лааса, но из-за Михкеля был вынужден согласиться.
— А что такого,— Лаас и в лодке был немногословен.
— Вечером погода бестолковая, но к полночи, бывает, так задует. Помнишь, Михкель, однажды осенью?..
— В какую? Столько было всего, что...
— Ну, когда утонули каткуский Яан и иластеский Тоомас, а нас подобрал пароход и отвез в Тоолсе. Тогда были тоже втроем. Со старым корчмарем. Ты был тогда примерно в моих годах, а я, наверное, чуть подюжей Лааса...
Да, в тот раз море было сердитое. Но бывало, что и в плохую погоду выпадала удача.
Далеко на северо-западе мерцал огонек еще одной лодки.
— Сколько же это времени, никак не угляжу, посмотри-ка ты, Яан. То ли десять, то ли... Вот и глаза уже прохудились.
-г- Ничего они у тебя не прохудились — конечно, десять. Можно бы и в сети заглянуть, застряло там что или нет. Может, впустую море боронуем. Ну как?
Длинная грядка сетей, которую удерживают поплавки, дрейфует столь медленно, что кажется, лодка стоит на месте. Михкель сбрасывает с себя кожух. Лаас садится .за весла. Вешка с фонарем остается рядом, потом уходит назад.
Темно.
Михкель зажигает факел. Вначале сеть пустая, затем местами все-таки рыба есть, и снова ничего.
— Ну, чего мы тут. Через пару часов будет самое время. Давай стопори!
Лаас придерживает лодку, и Яан начинает отпускать сеть назад в море. Вскоре лодка снова медленно плещется на волнах, с километровым хвостом позади.
Ночь сгустилась и настолько прижалась к воде, что казалось чудом, как это между ними еще что-то умещается. Красным, режущим светом мерцает огонек фонаря, и Лаас чувствует, как кто-то большой тяжело опирается своими черными руками на плечи и прижимает его к тоненьким дощечкам лодки. А вдруг они развалятся? Но внизу такое же упругое море, и волны медленно и твердо вздымают их вместе с лодкой и всякий раз оттесняют тяжесть ночи.
Вдруг Лаасу кажется, будто он один как перст тут в море, в ночи, во вселенной. Какое дело до него посверкивающему в Кообассяяре маяку — свет его далек и холоден. Лодка словно бы растягивается, и трубка Михкеля раз от разу все удаляется. Наконец ее огонек виднеется уже почти за километр — еще дальше, между ней и им, Лаасом, нет ничего, кроме тоненькой ниточки, которая в любой миг может оборваться.
Ну тут в темноте начинает что-то пылать. Удивительное золотое свечение проступает из ночи, раз от разу все больше проясняясь, и вот уже небосвод сверкает тысячами красок. Океан спокоен, дышит размеренно, поднимается и опускается медленно, словно грудь исполина. А в горловине океана, по обоим берегам узкого пролива, прямо на скалах вдруг вырастают два высоких дома, и их башни касаются пылающего золотого неба.
Золотые Ворота — Лаас смотрит и смотрит. Но что за серебристая точка парит в этих вечерних золотых облаках? Постепенно снижается и теперь опускается на землю. Из самолета выходят мужчина и женщина, они поднимаются по несчетным ступенькам лестницы своего высокого дома, доходят до верха, и губы их сливаются в поцелуе.
Лаас от волнения хватает ртом воздух. Картина столь зримая, так явственно ощущает он ее всей своей кожей,
что даже пьянеет от этого. Лаас знает, что мужчина там, на вершине башни, его отец.
Но тут золото неба начинает гаснуть, и тихо колышутся высокие дома. Темные занавеси скатываются с неба до земли, их все больше и больше, пока снова не наступает глухая ночь. Опять, будто за много километров, виднеется ровное горение трубки старого Михкеля, она все приближается, концы лодок стягиваются, волна с легким плеском бьется о борт, и беспокойная молния Кообассяяреского маяка устремляет свой красный свет далеко в ночь.
Лаас снова в лодке. Привидевшиеся ему Золотые Ворота, с тех пор как маленькая Малль летом порвала американскую открытку, стали еще прекраснее. Вначале, правда, было жалко, казалось, что в доме уже не осталось ничего красивого, но теперь они вернулись. У него есть свои Золотые Ворота, быть может немного похожие на изображение, но свои, совершенно свои. Никто не сможет их больше заляпать или сжечь. Порой, когда тяжело, он думает о них, явственно видит их, и все опять становится прекрасным.
Яан завалился на середине лодки на бок и клянет холод. Ругается смачно, сально. Поговаривали, что Яан, чтобы избежать солдатчины, съел целую кружку соли. От войны избавился, но соленый привкус остался во рту, и даже слова, которые он сейчас произносит, тоже резкие и соленые. Михкель не ел соли, пришел с войны с увечной левой ногой и нашел по возвращении домой у Лиды маленького «солдатика». Михкель часто смотрит на часы, время все тянется и тянется. Да если бы они и взялись выбирать — у Яана и Михкеля в сетях все равно бы ничего не было, и у него, у Лааса, они пустые... А может, сегодня и в его сетях будет рыба, случается иногда такое — в одной сети целая пудра, и утром скупщик вручит пятьдесят крон. На берегу будут говорить об этом как о великом счастье молчаливого парня, а вечером все лодки выедут сюда, за кообассяяреские разломы. На эти деньги можно купить уже два сетевых става, и мама загнала бы их.
...Раз от разу у него все больше и больше рыбы и сетей. Наконец он уже стал бы ловить с работниками и выстроил бы на берегу свою рыба солью. Назначит на кильку свою цену, будет платить чуть больше, и засольщикам даст за каждое ведро вместо восьми центов — девять или десять. И когда будет праздник, девушки станут шептать ему вслед: «Смотрите, Лаас Раун!» На передней скамейке среди почетных гостей сидит барышня Каазик, рядом с ней
какой-то господин. Танцуют, но он, Лаас, стоит в сторонке. Гармонист на сцене объявляет: дамский вальс! Нийда встает, недоверчиво смотрит на него, а он, Лаас, поворачивается и уходит в гардероб...
Яан поднимается, подвигается вперед, и собравшаяся на дне лодки вода устремляется к штевню, замочив Лаасу спину. Рубашка противно липнет к телу, и Лаас перебирается на носовую надстройку.
Деньги и солярня! Нет у здешних рыбаков ни того, ни другого. И не нужны они. Уродливо, все здесь так уродливо, сплошь нищета, свары и беды. Хибара на берегу, жена из рыбацкой семьи, куча галдящих ребятишек, серое море и скудная, каменистая земля. Год пойдет за годом, и он будет в том же возрасте, что и Яан; еще немного — и подойдут годы Михкеля; наконец его вообще не станут брать в лодку, если глаза уже не смогут различать сетевую вешку.
...Со двора Раунов тянется похоронная процессия. Никто не сидит на крышке гроба. Человек, который погоняет лошадь, идет в стороне от телеги. Женщины в черных платках поют траурную песню. Гроб берут на плечи и несут к могиле. Но как только снимают крышку, люди отступают дальше. В гробу разбухший, смердящий, уже начавший разлагаться труп утопленника... Удивительно знакомо его лицо. Крышку снова закрывают, гроб охватывают веревками, говорит свои слова пастор, и начинают доноситься глухие звуки падающей земли.
И на кресте написано:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Напиши отцу, пусть пришлет сотни две крон, купишь четыре-пять новых сеток, тогда стоит выходить в море.
— Не стоит. Лаас еще молодой — пускай займется чем-нибудь другим. Не оставайся ты здесь мутить этот пустой залив! Как у тебя со школой, говорят, все же поступил?
Яан тянет теперь сеть Михкеля, она в некоторых местах прямо-таки пестрит килькой.
— Нет, не вышло,— говорит Лаас.
— Да, школа требует денег. Старый Пыльдсон из Кообассяяре каждый год вкладывает в своего парня целый улов. Да еще еда своя в придачу.
Осеннее утро. По морю проносится холодный шквалистый ветер. Мутное солнце встает между набрякшими багровеющими хвостами туч и усаживается на Памманаскую банку. Темное, тяжелое море скалится пенистыми гребнями. Лодки медленно ползут по бугристой воде, будто черные многоножки с растопыренными конечностями.
— Держать! — приказывает Яан.
Лаас загребает правым веслом. Корма немного дернулась к ветру, и сеть начинает опять вкось скользить в лодку.
Йийда теперь в светло-белом каменном здании, просторном и красивом...
Кырб ступает шустро, и телега грохочет на мостовой. Вдруг в большом доме звенит звонок. Поднимается шум, в окнах показываются лица девушек, и улица полна форменных шапочек с золотой окантовкой.
Мама молчит, дома ведь говорили о школе. Лишь доехав до угла другой улицы, вздыхает:1
— Разве туда попадешь, это для господских детей.— Сын не сводит глаз с гимназии, и она утешает: — Посмотрим, если отец устроится на иностранный пароход...— На этом разговор кончается. Телега прогромыхала по городским улицам, въехала в пригород. Затем потянулось широкое шоссе — между болот и завоженных земель, поросших можжевельником. Пошли деревни с чернеющими, трясинными полями. Затем высокие песчаные пустоши и леса. Наконец, лишь вечером, показалось море. В сумерках Кырб протрусил по Уулураннаскому поселку, и была уже ночь, когда они добрались домой.
Вот и Нийда теперь там, в высоком просторном доме с большими окнами. Идет по улице, синяя шапочка с золотыми кантами на светлых волосах, когда улыбается, на щечках выступают ямочки.
— Держать!
Сердитый окрик Яана возвращает Лааса в лодку и заставляет вцепиться в весла.
— Ты все же старайся следить, тут не принято, чтобы один другому говорил, кроме как при крайней нужде, каждый должен сам смотреть,— говорит старый Михкель чуточку мягче. Но Яан все еще сердится:
— Черт возьми, здесь тащишь сеть — душа вон, а ему и дела нет!
Лаас пытается не возражать. Снова следит за сетью, которая теперь, когда лодка движется правильно, рывками скользит по верхнему шнуру на борт, таща за собой полотно.
Наконец сетестав кончился. Михкель связывает последнюю сетку, и Яан принимается тащить якорный канат. После чего берутся за весла.
Задувавший с затылка ветер служил ориентиром. Хотя Лаас и гребет из последних сил, лодка все равно норовит завернуть кормой в сторону.
— Ничего, Лаас, греби по-своему, ветер мне поможет, и эта лодка пойдет боком вправо,— успокаивает старый Михкель. Но Лаасу не хочется быть слабее Михкеля, он гребет медленно, но изо всех сил, хотя под лопатками начинает снова ныть. Обрывистый острый выступ Кийга- риской банки, постройки пиканаского Пээтера и открытый, с невысоким леском, монотонный каменистый берег Уулуранна.
— Ну и задувает, чертяка! — ругается Яан.— Уже и от берега не оторвешься. Не стоит сюда и приходить больше, воду цедить.
— Надо бы разок на плавучем лове попробовать...
Яан бурчит что-то в ответ, уверяет, что он-то уж не
пойдет, но еще до того, как лодка уткнулась в причал, передумал:
— Видно, все же придется пойти. Дома жена и ребячье стадо, где уж там.
Мама пришла встречать. Лаасу неловко, что у него так мало рыбы. Но маму, кажется, больше волнует сын, чем рыба.
— Ни у кого тут нет особого улова, а у нас и снасти-то старые. Придется зимой попробовать связать на весну другие сети.
К причалу подходят все новые лодки, и вот уже на расстоянии двух километров берег кишит людьми. Собрались рыбаки из разных мест — сырвесцы, хийюмаасцы и мужики с Кийдепеа, которые вынуждены провести свой недолгий сон тут же, в этих продуваемых насквозь рыбацких сараюшках. Явились закупщики с вином и пивом, но малой будет сегодня их пожива, лишь редкий рыбак берет стопку водки, потому что ни у кого нет лишней рыбы, чтобы можно было пускаться в разгул, но и не так уж ее мало, чтобы стыдиться нести домой или сбыть торговцам. В основном сегодняшняя килька и уходит к Лыхмусу, Болонскому или в товарищество, в зависимости от того, где какой рыбак взял в пользованье снасти. Тех, кто приобрел их на свои кровные и может везти рыбу куда хочет,— таких немного.
Мама быстро справилась с сетями, и скоро они уже сохли и рыба была собрана. Немного ее, всего полмеры, по совести, не знаешь, что с ней и делать. Все же мама несет улов в сарай товарищества — на счету каждая копейка... Отец остался без места и дожидался в Бельгии какого-нибудь судна. Теперь он, правда, был снова при деле, но кто знает, как с этими деньгами...
Мать и сын сидят в сарае. Дома был испечен пирог, Лаас ест, мать чинит старую сеть.
— Трудно тебе, сынок, не окреп еще, но что поделаешь, такая жизнь. Попробуй эту осень сходить еще несколько раз, весной полегче станет. Может, зимой новые сети свяжем — там будет видно. Если так сильно в школу хочешь, тогда уж на другой год. И себе из моря какую копейку добудешь.
В сарае наступает тишина. Сквозь крохотные мутные стекла скупо сочится слабый свет. По крыше шарахают порывы дождя.
— Кто знает, пойдете ли сегодня,— говорит мама, не поворачивая головы.
Лаас молчит. За сараем слышатся тяжелые мужские шаги, чуть в стороне кто-то ругается, переворачивают лодку.
— Ты же знаешь, я не против твоей школы, уж как-нибудь выдюжила бы, но отец не хочет и...
Лаас отворачивается. Мать краешком передника вытирает глаза. Лаасу это неприятно, он чувствует, еще немного, и сам расплачется перед матерью.
Он поднимается и идет на берег. А вечером опять выходит в море.
Ветер поднялся. Изредка ему еще вспоминается дневной разгул, и тогда он просвистывает над лодкой и чернеющим морем. Красноватый огонек фонаря раскачивается на вешке, временами клонится к самой воде. Треугольный слабый язычок, кажется, вот-вот погаснет. Но вешка снова принимает вертикальное положение, и огонек, робко мерцая, продолжает светиться.
— Эту-то ночь даст половить, думаю, больше не прибавит ветра,— буркает Михкель с кормы.
— Да, видно, так. Но часа в два придется выбирать, откуда знать, что ему к утру вздумается.
Лаас съежился на носовом ящике и видит темные лица своих товарищей, они тоже крепко укутались, кто во что. День уже померк, но звезды еще не появились. Вначале посверкивали два маяка, Памманаский потом исчез, только Кообассяяреский пробивался долгими проблесками на юго-западе.
— Ну, Лаас, ты впервой на плавучем лове. Как себя чувствуешь?— допытывается Яан, в его голосе чувствуется некоторое превосходство. Он не очень-то хотел брать Лааса, но из-за Михкеля был вынужден согласиться.
— А что такого,— Лаас и в лодке был немногословен.
— Вечером погода бестолковая, но к полночи, бывает, так задует. Помнишь, Михкель, однажды осенью?..
— В какую? Столько было всего, что...
— Ну, когда утонули каткуский Яан и иластеский Тоомас, а нас подобрал пароход и отвез в Тоолсе. Тогда были тоже втроем. Со старым корчмарем. Ты был тогда примерно в моих годах, а я, наверное, чуть подюжей Лааса...
Да, в тот раз море было сердитое. Но бывало, что и в плохую погоду выпадала удача.
Далеко на северо-западе мерцал огонек еще одной лодки.
— Сколько же это времени, никак не угляжу, посмотри-ка ты, Яан. То ли десять, то ли... Вот и глаза уже прохудились.
-г- Ничего они у тебя не прохудились — конечно, десять. Можно бы и в сети заглянуть, застряло там что или нет. Может, впустую море боронуем. Ну как?
Длинная грядка сетей, которую удерживают поплавки, дрейфует столь медленно, что кажется, лодка стоит на месте. Михкель сбрасывает с себя кожух. Лаас садится .за весла. Вешка с фонарем остается рядом, потом уходит назад.
Темно.
Михкель зажигает факел. Вначале сеть пустая, затем местами все-таки рыба есть, и снова ничего.
— Ну, чего мы тут. Через пару часов будет самое время. Давай стопори!
Лаас придерживает лодку, и Яан начинает отпускать сеть назад в море. Вскоре лодка снова медленно плещется на волнах, с километровым хвостом позади.
Ночь сгустилась и настолько прижалась к воде, что казалось чудом, как это между ними еще что-то умещается. Красным, режущим светом мерцает огонек фонаря, и Лаас чувствует, как кто-то большой тяжело опирается своими черными руками на плечи и прижимает его к тоненьким дощечкам лодки. А вдруг они развалятся? Но внизу такое же упругое море, и волны медленно и твердо вздымают их вместе с лодкой и всякий раз оттесняют тяжесть ночи.
Вдруг Лаасу кажется, будто он один как перст тут в море, в ночи, во вселенной. Какое дело до него посверкивающему в Кообассяяре маяку — свет его далек и холоден. Лодка словно бы растягивается, и трубка Михкеля раз от разу все удаляется. Наконец ее огонек виднеется уже почти за километр — еще дальше, между ней и им, Лаасом, нет ничего, кроме тоненькой ниточки, которая в любой миг может оборваться.
Ну тут в темноте начинает что-то пылать. Удивительное золотое свечение проступает из ночи, раз от разу все больше проясняясь, и вот уже небосвод сверкает тысячами красок. Океан спокоен, дышит размеренно, поднимается и опускается медленно, словно грудь исполина. А в горловине океана, по обоим берегам узкого пролива, прямо на скалах вдруг вырастают два высоких дома, и их башни касаются пылающего золотого неба.
Золотые Ворота — Лаас смотрит и смотрит. Но что за серебристая точка парит в этих вечерних золотых облаках? Постепенно снижается и теперь опускается на землю. Из самолета выходят мужчина и женщина, они поднимаются по несчетным ступенькам лестницы своего высокого дома, доходят до верха, и губы их сливаются в поцелуе.
Лаас от волнения хватает ртом воздух. Картина столь зримая, так явственно ощущает он ее всей своей кожей,
что даже пьянеет от этого. Лаас знает, что мужчина там, на вершине башни, его отец.
Но тут золото неба начинает гаснуть, и тихо колышутся высокие дома. Темные занавеси скатываются с неба до земли, их все больше и больше, пока снова не наступает глухая ночь. Опять, будто за много километров, виднеется ровное горение трубки старого Михкеля, она все приближается, концы лодок стягиваются, волна с легким плеском бьется о борт, и беспокойная молния Кообассяяреского маяка устремляет свой красный свет далеко в ночь.
Лаас снова в лодке. Привидевшиеся ему Золотые Ворота, с тех пор как маленькая Малль летом порвала американскую открытку, стали еще прекраснее. Вначале, правда, было жалко, казалось, что в доме уже не осталось ничего красивого, но теперь они вернулись. У него есть свои Золотые Ворота, быть может немного похожие на изображение, но свои, совершенно свои. Никто не сможет их больше заляпать или сжечь. Порой, когда тяжело, он думает о них, явственно видит их, и все опять становится прекрасным.
Яан завалился на середине лодки на бок и клянет холод. Ругается смачно, сально. Поговаривали, что Яан, чтобы избежать солдатчины, съел целую кружку соли. От войны избавился, но соленый привкус остался во рту, и даже слова, которые он сейчас произносит, тоже резкие и соленые. Михкель не ел соли, пришел с войны с увечной левой ногой и нашел по возвращении домой у Лиды маленького «солдатика». Михкель часто смотрит на часы, время все тянется и тянется. Да если бы они и взялись выбирать — у Яана и Михкеля в сетях все равно бы ничего не было, и у него, у Лааса, они пустые... А может, сегодня и в его сетях будет рыба, случается иногда такое — в одной сети целая пудра, и утром скупщик вручит пятьдесят крон. На берегу будут говорить об этом как о великом счастье молчаливого парня, а вечером все лодки выедут сюда, за кообассяяреские разломы. На эти деньги можно купить уже два сетевых става, и мама загнала бы их.
...Раз от разу у него все больше и больше рыбы и сетей. Наконец он уже стал бы ловить с работниками и выстроил бы на берегу свою рыба солью. Назначит на кильку свою цену, будет платить чуть больше, и засольщикам даст за каждое ведро вместо восьми центов — девять или десять. И когда будет праздник, девушки станут шептать ему вслед: «Смотрите, Лаас Раун!» На передней скамейке среди почетных гостей сидит барышня Каазик, рядом с ней
какой-то господин. Танцуют, но он, Лаас, стоит в сторонке. Гармонист на сцене объявляет: дамский вальс! Нийда встает, недоверчиво смотрит на него, а он, Лаас, поворачивается и уходит в гардероб...
Яан поднимается, подвигается вперед, и собравшаяся на дне лодки вода устремляется к штевню, замочив Лаасу спину. Рубашка противно липнет к телу, и Лаас перебирается на носовую надстройку.
Деньги и солярня! Нет у здешних рыбаков ни того, ни другого. И не нужны они. Уродливо, все здесь так уродливо, сплошь нищета, свары и беды. Хибара на берегу, жена из рыбацкой семьи, куча галдящих ребятишек, серое море и скудная, каменистая земля. Год пойдет за годом, и он будет в том же возрасте, что и Яан; еще немного — и подойдут годы Михкеля; наконец его вообще не станут брать в лодку, если глаза уже не смогут различать сетевую вешку.
...Со двора Раунов тянется похоронная процессия. Никто не сидит на крышке гроба. Человек, который погоняет лошадь, идет в стороне от телеги. Женщины в черных платках поют траурную песню. Гроб берут на плечи и несут к могиле. Но как только снимают крышку, люди отступают дальше. В гробу разбухший, смердящий, уже начавший разлагаться труп утопленника... Удивительно знакомо его лицо. Крышку снова закрывают, гроб охватывают веревками, говорит свои слова пастор, и начинают доноситься глухие звуки падающей земли.
И на кресте написано:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31