Подруга прислала мне книгу — по психологии, вот это орешек! Достанет грызть обоим. Но у меня есть и настоящие коричневые сладкие орешки, скоро мы их погрызем, ой, Лаас, как же эта мысль греет меня! А вдруг ты станешь сожалеть и откажешься? Здесь у нас не очень уютно, но ведь ты тоже не слишком требовательный, да? Хорошо, что ты уже видел, как мы тут живем. Голубиное гнездо под крышей, вдвоем было бы просто здорово.
Когда ты приедешь, я расскажу, как ужасно было без тебя, и ты расскажешь и погладишь мою голову, а я поглажу твою. И если все будет хорошо, мы пройдемся по тем дорогам и местам, где я бродила, и прогоним оттуда все дурные и горькие воспоминания.
Брат собирается уходить к своей девушке (я немного завидую ему, нет, им). У нас пекут блины, и я чувствую, что страшно проголодалась. Уже давно ем, как птичка. Теперь наемся до отвала.
Болтовне моей нет конца.
Вдруг я поймала себя на мысли, что похожу сейчас на хвастливую базарную торговку, я вроде Яйцовки-Мари, у которой руки так и шныряют, а рот не перестает молоть. Нет, на этом я свое письмо еще не кончу».
Но на другом листке было совсем немного слов:
«Я уже не такая радостная, как раньше. Я слишком много мечтаю, хожу будто во сне, а как там у тебя на самом деле? Хочется представить, что ты сейчас делаешь в Уулуранна,— и боюсь этих мыслей, потому что тогда меня охватывает печаль.
Стрелки на циферблате дремлют. К окну льнут ветер и грустные капельки воды. Когда с тобой увижусь, будет уже зима. Если только увижу тебя!»
Лаас говорит дома и квартирной хозяйке, что на праздники ему надо побывать в городе и еще кое-где. Наверное, догадываются где, но не спрашивают. Едет на велосипеде, экономит деньги.
У Наадж все примерно так, как и писала.
Они читают стихи, мечтают и обнимаются. Наадж не таится перед домашними. Лаас вроде зятя, и на первых порах ему здесь довольно хорошо, чувствует, будто пристал к какой-то тихой гавани. Но когда немного трезвеет, начинают одолевать сомнения. Постепенно от голубиного гнездышка начинает как бы исходить какое-то влажное тропическое дыхание. В нижней комнате рассказывают двусмысленный анекдот, и мать Наадж громко смеется. На праздники сварено пиво, и его тут, кажется, довольно обильно употребляют как мужчины, так и женщины. Пиво-то полезное, национальный напиток, ну как же так, пусть Лаас все же попробует. Но вино и пиво тоже были ему всегда не по душе, и его невольно коробит, когда он видит, как Наадж отхлебывает из кружки. Рука всякий раз машинально дергается в сторону Наадж, чтобы не дать ей отпить из кружки, хотя Лаас ничего не говорит и делает вид, будто пристально смотрит на огонь или в окно. Наадж догадывается. Но ведь она не знала, что он не любит пива. Его даже в санатории давали, а бывает, просто ничего другого и нет. Я же не пропойца! И вообще не притронусь больше к пиву, если ты не хочешь.
Они, конечно, мирятся, оттаивают и вечером снова читают стихи. Словно две строящие гнездо ласточки, которые и не представляют жизни друг без друга. Может, Лаас и радовался бы своей победе, если бы Мийя не уколола его так больно — член Армии спасения.
Есть и кое-что другое, что не по нраву Лаасу. Под голубиным гнездом находится еще какая-то комната — большая каменная кухня, с узкими, церковного вида оконцами, там стоит кухонный шкаф. Он весь опутан паутиной, и просто удивительно, как оттуда вообще можно что-нибудь достать и положить обратно без того, чтобы не порвать паутину. Повсюду грязь, неприбранные подстолья, кучки мусора. Наадж все это не очень трогает, и паутина ей на нервы не действует. Домашняя работа целиком на плечах матери.
Перед глазами Лааса встает его собственная чистая комната, только ведь настоящая любовь должна быть выше
подобных мелочей. У Наадж есть другие достоинства, не обязательно ей быть кухаркой.
На гулянье Наадж, по мнению Лааса, излишне сближается в танце со своими партнерами. Особенно с Альбертом, к которому относится как сестра, и с другим, высоким красивым молодым человеком в роговых очках. Харри Лухтом, как назвала его Наадж после танца.
Лааса мучает ревность. Значит, вот он, принц ее мечты. Лаас и в самом деле чувствует себя рядом с ним довольно жалким — почти на голову ниже его.
— Лаас, как не стыдно ревновать, тогда я тебе больше ничего не скажу. Я же с тобой, с тобой!— шепчет она и сжимает его пальцы.
Но Лаас по-прежнему насуплен.
— Пойдем отсюда, глупый мальчишка!— нежно говорит Наадж.
По дороге они успели помириться, когда услышали, что Альберт и Харри идут следом. Наадж хотела было забежать за угол, но Лаас затащил ее в дом; когда он зажег свет, оказалось, что все вчетвером стоят в каменной кухне.
Лаас проявляет учтивость, хотя ему крайне неловко. Положение дурацкое. И Наадж неловко. Правда, она поставила молодым людям на стол пиво, сказала им «спокойной ночи», взяла Лааса под руку, и они поднимаются наверх, в голубиное гнездо.
Его все еще не покидает ощущение, что он куда-то должен отсюда уйти. Долгое время не может поцеловать Наадж, что-то останавливает его. Снизу доносятся голоса парней, наконец там появляются родители Наадж, и Лаас уже не очень различает, кто говорит.
Наадж опечалена. Ну почему он злится из-за того, что другие настолько глупы. И что она могла поделать. И пришли ребята вовсе не из-за нее только, они и раньше являлись сюда пить пиво, если оно было у отца. Почему она должна быть с ними высокомерной? Это тоже некрасиво.
И Лаас начинает оттаивать. Наадж здесь, рядом. Она не Мийя, которая бежит от него к другому. У Наадж никогда не было настоящего дома, и этот тоже не очень настоящий, и поэтому она не заботится о порядке. Да и какой особый порядок здесь наведешь? Наверху на ее книжной полке и на столе паутины вроде бы нет. Если бы эта мансардная комната принадлежала одной Наадж, наверное, тут было бы так же чисто, как и в его комнате.
И в эту ночь совершается нечто вроде предварительной помолвки. Летом, не позднее Иванова дня, состоится
свадьба. Уж как-нибудь они обойдутся, может, и он, Лаас, в дальнейшем найдет место получше, возможно в Таллине, и тогда будет учиться. Сейчас на эту учебу немного отложено, есть доля также в боттенгарне отца и зятя, глядишь, к свадьбе удастся получить.
Будущий тесть предлагает завтра же идти регистрироваться, шутит, что, мол, тогда у них будет основание приглядывать за невестой, чтобы не увели. И теща поддакивает. Но Лаас говорит, что ему надо поставить в известность родителей. Возражать они не станут, дело-то решенное, только отцу и матери было бы приятнее. Такой уж обычай, только поэтому.
На том и порешили. Тесть обещает к свадьбе купить дочери велосипед, Наадж давно мечтала о нем, теща собирается отнести в мастерскую полотно, чтобы сшить постельное белье.
В эту ночь они почти официально спят в одной кровати.
На следующий день Лаас уезжает. Наадж на велосипеде брата провожает его. Снег уже растаял — на санях ездили всего пару дней,— и дорога скользкая. С далеких болот наползает холодный плотный туман. Но они счастливы и радостны и едут рядышком.
— Наадж, ты ведь не покинешь меня?— спрашивает Лаас при расставании.
— Конечно, почему ты об этом спрашиваешь! Скорее мне этого надо опасаться.
— Теперь ты моя. Я от тебя никуда не уйду.
Оставшись один, он несколько раз останавливает велосипед и оглядывается. Несмотря на многие смущающие его моменты, он словно бы оставил в Уулуранна часть самого себя. И всю дорогу на него смотрят большие, темные, чуточку грустные глаза Наадж.
В городе он замечает Мийю, которая идет по правой стороне улицы. Видит ее в спину, и точно совсем чужая.
Мийя, почему она здесь?
И тут же вспоминает. Во рту возникает странный привкус.
Значит, это правда. В горле у него застрял комок, который не исчезает. Он останавливается, смотрит вслед Мийе, пока она не исчезает за углом, затем толкает впереди себя ставший вдруг невероятно тяжелым велосипед.
Дорожный мастер Лаас старательно выполняет свою повседневную работу. Если удастся получить с нынешней службы хорошую аттестацию, это поможет ему в поисках новой работы в Тарту или поблизости от него. Надо пополнить свои знания в математике, чтобы поступить в университет. Нельзя больше тратить время на художественную литературу, пусть даже на книги всемирно известных писателей. Долго ли он будет с помощью литературных героев копаться в себе и в других. Вряд ли он найдет в «Преступлении и наказании» дорогу к своей странной мечте, к своим Золотым Воротам.
Какой-то страх за свою жизнь охватывает Лааса, кажется, что она уходит сквозь пальцы, как песок.
И все равно он то и дело копается в себе и других. Увидел случайно в городе Мийю, и опять его взяли сомнения. Как же это она узнала о своей беременности именно в тот день, когда у него здесь была Наадж? Явно знала о ней, когда написала, что придет к нему насовсем. Почему не пришла? Гордость? Оскорбленность? Но это не может быть выше любви.
А Наадж?
Ее письма по-прежнему необычны, однако в них словно бы уже и нет особой новизны. Слова «любовь» и «любимый», правда, встречаются чаще, но между строками как бы поредело.
Вот так, будто бухгалтер, он и подводит баланс своей любви, но, несмотря на все поправки и приписки, сальдо оказывается не в его пользу.
Конечно, Лаас не всегда калькулирует подобным образом. Бывали дни, когда он чувствовал, что Наадж — его первая настоящая, реальная любовь, не какая-то там Руфь из «Мартина Идена», а именно та, которая ему нужна.
Какое родителям до всего этого дело, он ведь выбирает жену для себя. Вот если бы она была из здешних мест, человеком, которого знают. Но ведь Лаас и сам знает, на ком жениться. Свадьбу можно сыграть у Раунов, не в поселке же, на чужой квартире.
И Наадж приезжает на неделю к Лаасу и две ночи проводит у Раунов. Бродят' по заснеженному лесу, по замерзшему морю, потом Наадж уезжает, и Лаас не очень и удерживает, еще успеют побыть вдвоем.
Лаас верен Наадж. Ни на одном вечере на танцы не остается. Фотография Наадж у него всегда с собой. И не скрывает своей верности, а дает невесте в письмах понять, чтобы и она блюла честь.
Мороз на два месяца сковывает крепким льдом залив, и курсирующий по побережью автобус довозит своих пассажиров до Памманаского выступа. В начале марта ветер заводит свои карусели, мокрый снег валит будто из мешка, пока наконец не переходит в дождь. И все же пару ночей морозит, и снова снег сковывает коркой. Серое небо посыпает ее снежинками, и люди радуются хорошему санному пути — можно будет еще по весне завершить перевозки.
Тут в поселке разнесся слух, что у Кообассяяреского выступа объявилось скопище тюленей. К вечеру того же дня в поселок привезли уже первые трофеи, и торговец Антон Саулин скупает товар.
Лаас встретил ванатоаского Яана.
— Ну, вам тоже повезло?
— Да. Пять лет ни одного не видели. В прошлую зиму двое мужиков, правда, добыли несколько штук, но такого, как в этот год, прямо целое стадо, не бывало! Если бы знать и подготовить инструмент, можно было бы набить прилично. У нашего парня тоже казенная винтовка, взял разрешение, кое-что он настрелял. И уйеэлуский парень тоже. Но должен быть острый глаз и твердая рука, на ту самую секунду, а то уйдет под воду, и, даже если угодил, поминай как звали.
— Деньги идут!
— Если бы так и дальше пошло, то скоро, чего доброго, в какие-никакие богатеи можно было бы выбиться. Двадцать крон за беляша, за старых по пяти. Но, видать, уже конец, ломался в море лед, вот и занесло. Кто знает, добудут ли хоть одного сегодня. Парень, правда, пошел караулить.
— А собаку тоже надо брать с собой?
— Да что там брать, и без того увяжется.
— Вашему псу, наверное, уже много лет. Горб не по- уменьшился?
— Горб исправляет могила. Животному и человеку.
— У Раунов кто-нибудь ходил?
— Был Юри. Подшиб одного беляша. Красивая белая шкурка.
Лаас никогда не наблюдал охоту на тюленей — сейчас хороший случай. Как думает Яан, а что, если завтра пойти? Лед пока держит. Правда, он, Лаас, не такой уж стрелок, только...
— Ну что ж, поглядеть можно, если есть свободное время. На добычу полагаться особо по первому разу не следует. Но как ты попадешь туда? Если на ночь пойти к Раунам, то рано утром можно в компанию с Юри и нашим парнем. И смелостью надо запастись, а то уже разводья пошли.
Сегодня Лаас не может, но у него есть лыжи, ночью на них и пойдет. Есть ли там в море на льду снег, чтобы идти на лыжах?
— На лыжах? Тогда беды никакой. Учитель, бывает, носится на них. Ладно, зайди за нашим парнем.
Еще ночь, небо насупленное, темное, и так как Лаас ничего не видит, то у него появляется ощущение, что тяжелая туча повисла прямо над его головой. Он часто сбивается с санной колеи, однако огни Кообассяяреского маяка все же проглядывают, на них он сейчас и ориентируется. С берега дует легкий, ровный ветерок, он тоже помогает держать правильное направление, да и с какой стати именно его поджидают разводья? Лыжи хорошо скользят, купил прошлой зимой, вот только ружье не держится на вещмешке и мешает при движении. Наверно, и Рауны тоже пошли на тюленя.
В пять полшестого чуть-чуть посветлело, но берегов все еще не видно. И тут он слышит впереди голоса. Подъезжает ближе, пока не различает в темноте две мужские фигуры. С финскими санками. Задние санки толкает пограничник, перед ним дюжий мужчина в кожаном пальто.
Саулин, муж Мийи, узнает Лаас и поправляет вещмешок. И кажется, что лыжные крепления вдруг ослабли и требуют, чтобы их подтянули.
Лаас не разбирает слов, но по голосу догадывается, что другой мужчина — лейтенант Рийвес, начальник кордона. Затем оба они смеются: Антон громко — гы-гы-гы, и в голосе лейтенанта тоже сквозит какой-то подтекст.
Лаас мог бы пойти быстрее, опередить их, но что-то словно бы заставляет его замедлить шаг. Уж не о нем ли разговор, может, над ним потешаются...
Приблизившись к Саулину и Рийвесу, он здоровается. Для них это было неожиданно, шуршания лыж они не слышали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31