А между ними тишина знойных дней, но тем опаснее может быть взрыв.
Труд. Да, он трудился, пытался продвинуться вперед, но не было ли и это лишь заменителем, суррогатом удовольствия. Искал Золотые Ворота, будто Анкер Ларсен свой камень мудрости... «Золотые Ворота»! — сентиментальная мечта мальчишки. Где он их мог найти? В маленькой, самодовольной столице? И он едва ли не больше ненавидит эту ирреальную, далекую, романтическую мечту, чем уродливую мерзость жизни.
Стиль и композиция, классика и ренессанс и барокко! Смешал бы все это в одном проекте, главное, чтобы дом был готов и чтобы в нем было удобно жить. Но ведь требуют не жизни, а красоты, строят красивые дома, рисуют красивые картины, пишут красивые книги! Художники — это жрецы прекрасного, жрецы красоты...
Черт возьми! Как все это пошло. Даже то, что он вынужден так об этом думать...
К чему бриллианты и рубины, к чему их дорогая цена, зачем их холодный шлифованный блеск, если жаждущему жизни человеку больше пользы от капельки теплой крови, капельки жизни, пусть исходит она хотя бы из больного лона прокаженной.
Утверждают, что романтика и натурализм не уживаются в одном доме, в одной картине, в одной книге. Но как же они тогда уживаются в одном человеке?
Мысли зашли в тупик. Почувствовал, что ему стало холодно. Он отыскивает лесенку вниз в общую каюту третьего класса. Пассажиров совсем немного, и все же пребывание здесь во всех отношениях приятное, даже ходят по
кругу прихваченные кем-то с собой бутылки с водкой, чтобы развеять скуку. Две повидавшие город крашеные деревенские девицы кокетничают с молодыми людьми, в другом месте спорят по поводу какого-то общего ночлега, который собираются организовать на люках кладовой. На задней скамейке молодой парень взял гармонь, двое других заказывают «Блошку Вийю». Но из этого ничего не получается. Тогда затягивают новую песню, на этот раз гармонист уже в состоянии подыграть:
Чернокосая девчонка Очень нравится мальчонке. Пусть она меня не любит, Я готов ее голубить...
Лаас кисло усмехается, идет в угол и садится на свои чемоданы. В самом большом, довольно увесистом, лежат книги. Но есть они и в двух других, что поменьше,— книги тяжелые...
Пароход тихо подходил к причалу, в это время на палубу с тяжелой поклажей выбрался бородач и уставился на Лааса.
— Смотри-ка, вроде Лаас?.. Господи!
Обе руки Лааса легко уместились бы в его огромной лапище. Он из Кообассяяре, Пээтер Тынис, и хорошо знает старого Рауна. Говорят, даже родичи какие-то.
— Ну да, значит, приехал проведать стариков. А так, выходит, скоро готовый инженер? Может, по делам здешнего причала?
— Да, причала,— и Лаас рассказывает, что ему там придется делать.
— Это верно, правильно, где уж там без присмотра... Сляпают что-нибудь на скорую руку... Оолендер давно хотел соорудить этот причал, подписи собирали, и теперь вот государство все же раскошелилось. Да и людям польза будет. А у старого Оолендера свои суда... Две недели тому назад, как тут обследовали и бурили...
Раздается гудок. Вода за кормой начинает бурлить, якорная лебедка стрекочет. Вокруг парохода собираются моторные лодки.
— На этот раз дошли довольно быстро. Суббота, удастся еще к баньке поспеть.
Суббота... Сегодня действительно суббота? У каждого дня есть свое значение. В субботу — платят получку, потом выходной, чтение, прогулки, и опять начинается неделя. Суббота — автомобиль несется в заходящее солнце...
Дьявольщина!
Работа на причале сегодня кончена, и судостроительная верфь Оолендера и дом рабочих безлюдны. К сараю подкачены бочки с цементом, бревна, навезены камни и гравий, забито несколько свай.
Но на берегу и на установленном на козлах временном причале полно людей. Полдюжины автомашин и два автобуса дожидаются груза и пассажиров. Лаас замечает крупную фигуру старого Оолендера. Чего-то раскричался на причале приземистый судовой агент, других никого Лаас как следует уже и не помнит. Уж не торговец ли Мяэсепп там, фамилия его не приходит на память,— да и самого Лааса здесь знают еще меньше.
Лаасу и Пээтеру Тынису немного по дороге. Пээтера приехала встречать жена, и Лаас складывает на телегу свою небольшую поклажу.
Мимо, покачиваясь, проходит автобус.
— Все на моторах, — замечает Лаас.
— Да, на моторах. Кто же нынче по-другому! Дело это поставлено на широкую ногу. Моторы, они не одного мужика высосут.
— И у вас, должно быть, в лодке мотор.
— А как же, только к мотору должны быть и снасти подходящие, тогда он оправдывается. Тут у некоторых мужиков по шесть-семь затрепанных сеток, и на веслах-то с ними делать нечего, а уж с мотором да в долг... Мухумцы заставили сетями море, разве тут на одной человеческой силе выдержишь.
И у Раунов теперь вместе с Яаном Ванатоа и Михкелем Ууэтоа на троих один мотор. Лаас и не знает, каких это стоило сил. За год всего несколько писем. И все-таки ему присылали больше, чем сам отвечал на них.
— А как вообще уловы?
— Скудноваты. Весной подряд выдалась пара ночей, а теперь по утрам — кот наплакал. Да и плата мизерная — а снасти и горючее в цене.
Лаасу вспоминается его собственная путина. Те же разговоры, и все же как будто что-то изменилось, стало совсем другим. Дело не только в моторах и горючем, а в чем-то гораздо большем. Будто и не тот уже Уулуранна, откуда он мальчишкой чуть ли не сбежал, и разница не
столько во внешних переменах, а в чем-то внутреннем, что пока трудно определить.
Лаас тащит свои чемоданы на хранение в общественную лавку, чтобы потом за ними прийти. И лишь тут спохватывается, что надо было привезти домой какие-нибудь подарки. Отец ему всегда что-нибудь привозил — ножичек или карманный фонарик, бабушке платок, Малль и матери — платье. Бабушки больше нет — добрая бабушка лежит рядом с дедушкой, на кладбище в Уулуранна...
Он покупает отцу две пачки папирос, матери и Малль кило конфет. Затем, с портфелем в одной руке, чемоданчиком — в другой, пускается в дорогу.
Близится вечер, но солнышко греет вроде еще сильнее. Направо, в придорожном березняке, поднялось роскошное здание с несколькими трубами, слева среди лесной поросли — небольшие обшитые дома поселенцев. Дорога ползет вверх, виляет вниз, бухточки в заливе, поросшие лесом холмы. Два мужика идут с мешками рыбы. Мальчишки уже выпотрошили плотву из своих вершей, частые ряды вешек в ручье обозначают места ловли.
Сухое поле, синеющий между кустами можжевельника вереск. Жердевой забор. Под рябиной маленький ладный домик из круглых бревен и под соломенной крышей, построенный на месте старой хибары. На окнах занавески. Наверное, Юула живет все еще тут. Писали, что заимела ребенка, но тот вскоре умер.
Солнце опустилось над Аруметсаским лесом, тени деревьев вытянулись. Дверь домика не скрипнула, колодец безмолвствует. Если бы Юула вышла — узнал бы он ее? Наверное, постарела.
...В воздухе плывут крохотные синие пушинки, то взмывают круто вверх, то опускаются вниз. «Дедушка, не говори плохих слов, мама не велит...»
По дороге вдоль берега идут отец и ууэтоаский Юри.
— Здравствуй! — Он говорит это совершенно обычно, но сердце наполняется теплотой.
— Лаас, господи помилуй, Лаас!— И отец подходит столь близко, что его голова касается сыновнего плеча. Пожимая сыну руку, заглядывает ему в глаза, и у самого проступают слезы.
Они стоят некоторое время, не в состоянии что-либо сказать.
— Выходит, вернулся домой!
— Ну и поздоровел же ты, Юри,— говорит Лаас соседу.
— Да, мужик хоть куда! Но сам-то расскажи о себе, надолго домой?
Лаас коротко рассказывает, на сколько он сюда и как.
— Может, тогда и нас определишь к себе на работу?
— Я рабочих не набираю, но поговорю.
Ступая по меже, Лаас ощущает прилив удивительного счастья.
И тут же, словно по зову, начинает гудеть церковный колокол. Будто стрела, высится над полями и лесами далекая колокольня, один ее звон следует за другим и, словно благословляющая рука, нежно гладит зеленеющие поля, синеватые леса и лоснящееся море. Над банями родной деревни поднимаются дымки, одни густо чадят, другие вьются с красноватым отсветом, и над всем этим сияет склонившееся над темными макушками Аруметсаского леса вечернее солнце.
Вот так и шагают они, негромко разговаривая, отец и Юри, в тяжелых сапогах, за спиной мешки с рыбой. Как с уловом? Скоро ли выкупят мотор? Уже выкуплен. Ванатоаскому Яану помог брат из Канады, большая семья Уйеэлу сама скопила по кронам свою долю, всех пришлось им, Раунам. Крохотная смолокурня из кожуха мины — да и сколько там эта смола и деготь стоят! Их здесь, в Уулураннаском приходе, гонят в каждой третьей семье. Немного помогло масло — килограмм-другой отвозили в город. Пришлось поджаться, зато теперь на три семьи свой купленный в рассрочку мотор! Последний взнос сделали в феврале. Жалко, что в эту весну было маловато окуней. Сегодня ходили переставлять верши, в одну, на Пикасяяре, ничего не поймалось, перенесли на Кийсапюсти. Теперь посмотрим.
— Да, крепко подвинулись.
— Ну, если с соседями заодно, тогда дело идет. Только куда нам, безземельным. Вон крестьянское общество собирается покупать новую молотилку. Будут паровым котлом гонять.
— Но все равно в рассрочку,— злорадно замечает Яан и шагает дальше, а его спутники заворачивают к Раунам.
В маленьком хмельнике новые жерди, у старого клена возле крыльца спилен сук, наверное, стал крышу портить. Во дворе в высохшей промоине желтеют калужницы, над баней вьется дымок. Хлопает банная дверь, и на приступке с ведрами в руках показывается невысокая полная женщина. Видит во дворе мужчин. Кто это там? Берет ведра в одну руку, другой загораживается от солнца.
— Боже мой, Лаас!
— Иди погляди. Может, еще признаешь.
Лаас застыл на месте. И мать идет. Идет по дорожке, по желтеющим калужницам, вот она уже у колодца, теперь под яблоней. В тот момент, когда Лаас ощущает в своей руке теплую, дрожащую, загрубевшую от работы руку, мать вдруг начинает всхлипывать, и голова ее утыкается в плечо сына. Лаас в замешательстве. Наплывает что-то далекое, досадное, но оно рассеивается, заполняясь теплотой, и рука сама собой начинает разглаживать бахрому материнского платка, и так же невольно, оберегающие он еще нежнее и крепче прижимает к своей груди голову матери.
— Ну, чего ты там, сразу сырость разводишь,— смеется отец. Но мать и не слышит его.
— Вот ты и дома,— всхлипывая, говорит она.— И писем тоже мало писал, сколько за тебя тужить пришлось.
— Сама видишь, ничего с парнем не стряслось. Приехал на стройку десятником.
Лаас отпустил руку, и мать начала вытирать слезы. Она стояла перед сыном в запачканном переднике и рваном пиджаке, в котором топила баню, склонив чуть набок голову, и вот уже на ее лице появляется счастливая улыбка.
— И одет прилично и... Посмотрим, кто же из вас теперь выше,— говорит она, стараясь заслонить свою слабость шуткой.
— Ох, чего тут,— отмахивается отец, но все же становится — спина к спине — с сыном. И мать, которая достает отцу лишь по плечи, сияет.
— Смотри, старый, все говорил, что я коротышка, а сын-то с тебя вымахал...
...Маленькая девочка топает по полу, играет со своими куклами и прячется за Лаасом, когда мальчишки принимались ее дразнить...
— Бог ты мой, да ты же человеком стала.
Сестренка потупилась. У нее живые темные отцовы
глаза и черные волосы. Она подает руку.
— Мама велела идти в баню.— И тихо исчезает, из-за полуоткрытой двери в комнату доносится громыхание подойника.
— Сколько же это ей лет?— удивляется Лаас.
— Конфирмацию прошла, да чего там эти годы...
Лаас помогает отцу стащить рыбацкие сапоги. Отец
противится — измажешь дегтем руки!— но, когда Лаас
поставил тяжелые сапоги в угол, сыновья забота пришлась ему по душе.
— Ах да, вот тут, не было ничего особого, и не знал, что привезти...— Лаас протянул отцу папиросы.
— Ну чего ты, сам не куришь, а...
Лаасу стыдно за свои ничтожные подарки.
— Я бы привез чего, но не знал, да и уехать из Таллина пришлось спешно. Подумал: дам денег, если мотор не выплачен, или на снасти... Прошлым летом вполне прилично зарабатывал.
Когда Лаас развернул кулек с конфетами, ему еще больше стало неловко. Почувствовал себя лицемером, который хочет на кусочек сахара выменять домашнее тепло и любовь близких.
Он бы чувствовал себя смелее, если бы дома меньше заботились о нем и были не такими добрыми. А то получалось, будто он все время влезает в какой-то долг, который невозможно вернуть. Тем не менее все это тепло кажется ему теперь столь приятным, что, если бы вместо обмана ему пришлось даже красть его, он бы сделал и это...
Веники распарены, деревянное корыто до краев наполнено теплой водой. Еще разок поддадут пару — и баня наполняется шлепаньем веников и кряхтеньем. И вот уже отец остается на полке один и просит помять ему жилы.
— Ага-ага, она самая. Ай-яй, теперь больше со стороны правой лопатки! Вот тут, тут, дави большим пальцем!
После чего следует болезненно-приятное кряхтение. Когда сыновья пальцы мнут его сухощавые, застуженные и вытянутые жилы, отец умиляется:
— Спасибо, спасибо, сын! Сразу видно, что своя плоть и кровь.
«...Своя плоть и кровь»,— повторяет в мыслях Лаас. Значит, он все-таки не случайно явился на этот свет, по крайней мере хоть сейчас отцу от него какая-то помощь.
После бани они вчетвером сидят за столом, который он помнит еще со времен, когда едва доставал глазами до края стола,— сидят за тем самым, еще дедом сколоченным столом, едят теплый подовой хлеб и запивают молоком, и Лаас чувствует, что он здесь не случайный гость, не тот, кого могло и не быть.
Еще меньше не могла не быть Малль, молодая красивая девушка, которая, возможно, скоро приведет в дом Раунов примака...
Лаас смотрит на мать, родившую их обоих.
«Ты вели корове, псу лизнуть себя вели, поцелуем сын родной не удостоил...» — вспоминаются ему слова Суйтса из «Керкокелла». И когда этот блудный сын возвращается после своих странствий по городам и весям и переступает родной порог, ему хочется быть особенно нежным с матерью, но проявляется это лишь в том, что он сидит притихший и послушный — каким некогда был маленький Лаас, который остерегал дедушку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31