«...не говори плохих слов, мама не велит...» Но, несмотря на огромное количество прочитанных книг, Лаас и сейчас еще точно не знает, где кончаются дурные слова и начинаются хорошие (вернее, те, о которых надо молчать, и те, которые следует говорить), поэтому он здесь, дома за столом, решает лучше помолчать.
— Ты все такой же неразговорчивый,— замечает мать. Она не говорит «бука», не говорит также: «Ну и скучно же станет с тобой когда-нибудь твоей жене», не говорит, что он «косноязычный», а произносит гораздо более мягкое слово. И Лаас благодарен ей за это.
— На работе я не молчу, там иногда, бывает, рассердишься, так что и лишнего наговоришь, потом жалеешь. А в общем-то, да, прежде чем сказать, подумай...
— Да ведь все сначала думают, потом говорят, а ты, видать, только думаешь.
— Что там разводить разговоры,— пытается его поддержать отец.— Вон политики только и делают, что говорят и обещают, а много ли они при этом думают? Потом тебе же приходится быть тем чудаком, который с горечью пожимает плечами, мол, чего это я попался на крючок такому златоусту.
Ночью мысли Лааса скачут и мечутся, и он не находит себе покоя.
Кто он такой? Что такое истина? Насколько неподдельной была сегодня домашняя идиллия? И все же она выглядит ближе к подлинности, чем отдельные картины детства. Юула... Кийгариский Нигулас — жуткий, безумный человек — вся кровать в крови, полна еще живых, содрогающихся от страсти тел двух грешников. Все это также не может быть ложью, хотя на месте канарбикской хибары вырос новый домик — старый колодец и рябина сохранились. Даже Нигулас, говорят, продолжает бормотать свои мольбы.
Что такое истина? Да и можно ли так спрашивать, не правильнее было бы: что такое истины? Разве не своя истина у каждого человека, у каждого дня, года, возраста? Мало того. У каждого зрителя тоже несколько г лаз. Отсюда и идут эти бесконечные вариации. Легкое движение — в калейдоскопе все по-новому. Еще поворот, новая пара глаз — и все иное.
Разве не представлял он людей и самого себя такими, какими желал или воображал, а не такими, какими они были на самом деле?
«Чем больше человек хочет, чтобы что-то было действительностью, тем легче он готов этому поверить». И еще: «Человеческий дух сродни тому выпукло-вогнутому зеркалу, которое всем предметам придает свои свойства. Наши мысли скорее отражают нас самих, чем реальные предметы и людей, о которых мы думаем».
И, видимо, его собственное кривое зеркало состоит из одних неровностей, ибо он даже самых близких людей воспринимает столь разно. Увидел сегодня деревню и людей более прекрасными, совсем иными, чем раньше, однако завтра у него для восприятия всего этого могут быть уже новые глаза. Кто же он сам — сегодня? Неудачник в любви, который играет роль вернувшегося домой блудного сына. Опять в деревне, откуда некогда бежал...
Ох, будь что будет. Едва ли у него на строительстве причала окажется много работы, и что из того, если одно лето выдастся полегче.
В ремесленном училище, а позднее и в техникуме у него никогда не возникало с товарищами по учебе и с преподавателями конфликтов — и те и другие в большинстве были мужчины. Он был как любой другой в его возрасте. Учил, но и шпаргалками пользовался. Тем более что был не единственным, кто без прямой родительской поддержки экстерном кончал техникум. Все формулы заучить было невозможно. Лишь те, что касались мостов, засели у него в голове. По оценкам в свидетельстве он не был ни первым, ни последним — «...первых отметают, последних убивают, средние домой прибывают», как писал когда-то крестный.
На работе его, среднего в учебе, и в самом деле не отмечали, однако у Нийлера он справлялся с делами прекрасно. Но с Хильей не получалось. Был он ей скучным или все тогда зависело от ее мамочки? Однако его собственная мать (которую называть мамой как-то уже неловко) думает почти то же самое. Видно, там помимо «скуки» было все же что-то и другое, более существенное.
Собака растет, зубы растут — и растет у собаки г о р б, как сказал когда-то про свою увечную, злую собаку Яан Ванатоа, отец Юри. Неужели он, Лаас, никогда не освободится от запавшего в детстве в душу запрета — не бог весть какой большой грех! Неужели и с его «горбом» будет так же — он станет все больше расти и никогда не уменьшится...
И все-таки живет в нем странная тоска по удивительно чистому и прекрасному. И чем больше устают его мысли, тем яснее начинает в темноте что-то светиться, океан вздымается и опускается, пока перед глазами не застывает чудесное видение Золотых Ворот. Он смотрит на них в каком-то усталом экстазе, видит попеременно то серьезное лицо матери, то узкий профиль Хильи, пока кто-то из них не смежает ему веки.
С запада плывут два облака. Оставаясь без изменений, крадутся они робко по ослепляющему полуденному солнцу, позади летящей в вышине чайки, пока медленно не уходят через все небо на восток.
Лаас лежит на спине и ленится повернуть голову вслед ушедшим облакам, продолжая смотреть на освободившуюся прозрачную синеву, которая, казалось, все раздвигала свои горизонты.
С моря временами набегает легкий ветерок, принося с собой запах испарений бурых водорослей. Длинный стебелек травы пружинит у его глаз своей пылящей головкой, словно бы заигрывая. Море шумит рядом, ровный, радостный, верховой ветерок уносится за выступающие далеко в море рифы Кообассяяреского выступа.
Он лежит и вытягивается во весь рост. Ощущение такое, словно растворяется в этом просторе и в этой высоте. Будто сам становится клочком белого облака, перышком чайки или длинным стебельком травы. И, став совсем крохотным, поднялся бы ввысь и летел бы над весями и землями.
— Лаас!
— Да, — откликается он, не поднимая головы. Приближаются Юри и Малль, он слышит их гулкие шаги.
Значит, скоро из этих двух молодых людей составится пара. Был воскресный день, они втроем отправились погулять сюда, в кообассяяреские края, поглядеть на море
и увидеть места, где играли в свои пастушеские годы, шли — Лаас впереди, Малль и Юри, держась за руки, шагах в двадцати стыдливо за ним. Видно, уславливались, о чем и как поговорить с Лаасом, посоветоваться о своих планах на жизнь. Уж не собирается ли он навсегда остаться дома? Тогда им после свадьбы придется вить гнездо в другом месте, потому что в Ванатоа и без того полно людей.
Малль не осмеливается заговорить с братом об этих вещах, убегает — вдруг найдет какую-нибудь раннюю полу птицу или земляничнику,— оставляет все на Юри. А тот подступается вовсе не с дома Раунов, а заходит издалека, с рыбной ловли.
— Что ты думаешь об этом потенгарне? — спрашивает Юри, садясь на камень.— Старый Лаус приходил проверять свою большую мережу и рассказывал, что старый Иоости позавчера утром в Сырве взял угрей сразу на двадцать тысяч. Вот бы и нам загодя побеспокоиться, не то у каждого скоро будет свой потенгарн, и тогда уже никто ничего не возьмет.
— Верно. И я со своей стороны вложу немного — вам на свадебный подарок.
— А сам? В долю войти не хочешь?
— Какой из меня дольщик. Не та сумма скоплена.
— У моего старика — Малль говорит, что и у твоего отца тоже,— кое-что на черный день отложено. Но они так легко не согласятся. Если бы ты поговорил с отцом...
— Ах вот что.
— Раньше будущей весны смысла нет. Материал еще не куплен, нужно полотно связать, трос, цепи, обручи. Зимой больше времени, только надо уже теперь кое-что впрок запасать.
— Значит, крепкий ловец.
— Ох, чего там!
Юри тоже раскидывается на земле, и уже вдвоем лежат они между кустами можжевельника. Ветер тихо шелестит в верхушках. Юри молчит. Кто знает, о чем он думает? О боттенгарне? О свадьбе? Золотые Ворота — он, Лаас, искал их в далеких краях, а Юри, кажется, и без особых поисков нашел их у себя в родной деревне!
— Как думаешь, может, и мне следовало оставаться дома, не нужно было слишком рваться в эти школы?
— Почему?
— По-моему, ты живешь куда честнее и правильнее, чем я.— Лаас говорит искренне, с болью, так, чтобы Юри не мог понять его двусмысленно. Однако слова Лааса кажутся Юри такими странными, что он приподнимается:
— Но ведь ты не сделал ничего плохого?
— Плохого — да, конечно, я не сделал ничего такого, за что меня следовало бы посадить в тюрьму, но и хорошего никому не сделал.
— Почему? Ты строишь дома, и мы с твоей помощью на причале.
— И без меня там были бы.
С тех пор как Лаас полу силой, на свой страх, ушел из дома, Юри относился к нему словно к герою какой-нибудь книги — Лаас сделал то, на что он, ванатоаский Юри, хотя у него в начальной школе была светлая голова, не осмелился пойти... А теперь Лаас сожалеет, что ушел отсюда, и, может быть, даже останется дома. Куда же тогда он и Малль пойдут? Был бы крестьянский хутор, поделили бы между собой, но у Раунов так мало места, что нечего делить.
И Юри ничего не спрашивает.
Лаас догадывается о его мыслях, и все же он не в состоянии раствориться в них, как растворяется в синеве неба или в покачивании стебелька.
Нет у него ни одного настоящего друга — и это его беда. Интересно, как там сейчас идут дела у его товарища по ремесленному училищу Антса Пярноя? Тот написал ему в Таллин, чтобы присмотрел место на каком-нибудь заводе. А он, Лаас, был настолько занят собой, что послал лишь открытку с обещанием, и на том все кончилось. Аксель... После того как прочел в газете, что Аксель Лао окончил университет со степенью магистра, он стал немного побаиваться друга — сам он еще не сделал и попытки поступить в университет.
Эвальд — мастер по всем машинам... Эвальд, перед которым он в таком долгу, закончил мореходное училище и ходит теперь вторым механиком на большом пароходе. Ни он об Эвальде, ни Эвальд о нем ничего не знают...
Если взять и доверить Юри свои кое-какие запутанные дела?
Кусты можжевельника пылят. Сверчок пилит у самого левого уха.
— Юри?
— Да.
Он запинается.
— Хотел тебя кое о чем спросить,— но прежде чем он успел это сделать, пришла Малль, в каждой руке на стебелек нанизаны ягоды.
— В какой руке?— спрашивает она у Юри, лукаво подмаргивая и отводя руки назад.
— В той, что ближе к сердцу,— говорит Юри.
Лаас не думает, что Малль схитрила, но ему кажется, что Юри досталось больше ягод и они краснее. Но так и должно быть. «...Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть»,— как написано в толстой бабушкиной книге.
Они встают. Лаас опечален. Он догадывается, почти знает, что было в мыслях у Малль и Юри, когда они вместе с ним шли сюда. Но они боялись заговорить об этом. Он и сам боится других людей, а те боятся в свою очередь его. Ясно, что он бы никогда не рассказал Юри о своем детском прегрешении, но кое-что о Юуле он все же спросил бы. От кого заимела ребенка, отчего он умер и у кого сейчас Юула в работницах. Но даже об этом он боялся спросить.
Невероятно, что Аксель поведал ему о своих детских грешках, ведь он, Лаас, не доверил Акселю о себе даже самого малого.
«...Не говори другим!» Он не в состоянии переступить через этот запрет. Но хочет, чтобы другие говорили ему об этом — пусть хоть в книгах, поэтому он так жадно их и читает.
Вдали, через залив, виднеется выступ Кийгариской банки.
— Как здоровье старого Нигуласа, все еще живой?
— Ничего не слышно. Чего там у сумасшедшего — только и всего, что молится на обрыве. Живет себе один потихоньку, кормится морем, никому не мешает. Каждое воскресенье опускает оставшиеся пенни на прокорм церкви. Третьего дня вечером Тынис говорил старому Лаасу, что не стоила она того, потаскуха эта. Не с одним только братом Нигуласа таскалась — тут и старый Оолендер, и солдаты...
Луна, огромная и ясная, висит над поднимающимся с залива туманом. Встают призрачные видения, вытягиваются неимоверно длинные бестелесные мужчины и берут прямо с неба свои ломы и топоры. Напирают прильнувшие
друг к другу всадники, верхом на серебристо-серых жеребцах, выставив вперед окутанные туманной дымкой копья, и застывают в таком положении, лишь временами плавно продвигаясь вперед...
...Хрупкая и стройная, она стояла на пристани с маленьким мальчиком за руку. Потом она приходила почти каждый день вместе с немногими отдыхающими в поселке дачниками, но теперь с ней еще восьмилетний озорной мальчишка и примерно десятилетняя светловолосая девчонка. И сама она, казалось, была не старше детей — они резвились, бегали по берегу, и звонкий радостный смех разливался вокруг почти законченного причала. И лишь когда солнышко переваливало за полдень, они уходили, мальчишка с девчонкой впереди, малыш держался за руку матери. Когда он упирался, не хотел уходить, мать ласково говорила ему: «Лаури, пойдем домой, смотри, Эне и Иль- мар уже ждут, а дядям нельзя мешать». И тогда они уходили, а ребенок все оглядывался, приостанавливались на взгорке и вскоре исчезали между соснами.
Однажды у причала остановилась большая, с таллинскими номерами коммивояжерская машина. Дюжий, крепкий, средних лет мужчина приветствовал жену и расцеловал детей. Искупались поодаль за песчаным мысом. Потом сели в машину и уехали. Дети вернулись на следующий день, а жена — только через неделю...
Уже полночь. Плотный строй всадников придвинулся ближе и вонзил в рассеивающийся лунный свет огромные секиры. Заборы впереди по-прежнему неподвижны, и ни одни ворота не шелохнулись.
«...Нет, нет,— шепчет она,— сегодня нельзя, с нами мама, мы пойдем вместе».
Они продолжали танцевать, и он ничего не сказал.
«Ты не должен думать... Я постараюсь прийти завтра вечером, попозднее, к полям. Но я не знаю...»
Вдруг в тумане что-то шевельнулось. И раздвинулись занавеси. Она идет, хрупкая и стройная, закутанная во что-то синее, и туман стелется за ней шлейфом.
— Мийя! Мийя!— шепчет он и бросается навстречу. И тут же все исчезает — лишь наплывает и наплывает туман.
Почему? Почему она не приходит?
Его охватывает отчаяние.
Хочет освободиться от него?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31