Просмотрели все льдины до самого Кообассяяреского выступа, по берегу прошли и того дальше, моторная лодка бороздила даже открытое море.
Погиб?
Да, был ответ. Женщины вытирают слезы.
— Значит, вы бросили лыжу и в тот же миг провалились в воду?— спрашивает констебль.
— Да,— отвечает Лаас.
— И тогда услышали, что Саулин зовет на помощь, и сами стали кричать?
— Да,— отвечает Лаас. И в хибаре Нигуласа воцаряется тишина.
— Больше ничего не знаете?
— Ничего.
И это вносит констебль в протокол, Лаас, удерживая карандаш ноющими пальцами, подписывается.
Люди покидают хибару Нигуласа, уезжают и доктор с констеблем. Мать на телеге приезжает за Лаасом. Нигулас, с обросшей, свисающей седой бородой, стоит возле своего дома и смотрит вслед.
Плечи Мийи содрогаются от рыданий. Она сидит за рабочим столом Лааса и уже закапала слезами карту дорог.
— Где Антон?— в отчаянии снова спрашивает она, и всю ее охватывают болезненные судороги.
— Мийя... я же сказал... Все, что я знаю...
— Антон, Антон!— Мийя в отчаянии.
Лаасу это вдвойне больно. Он не осмеливается утешать ее, подавленный, он выслушивает ее горькие причитания по своему мужу и отцу детей.
Наконец Мийя перестает плакать, взгляд становится жестким, она поднимается и подходит к Лаасу:
— Как это было? Ты знаешь это лучше всего!
— Мийя, я не знаю больше ничего.
— Не лги, я уверена, ты знаешь!..
Она стоит перед ним, бледная, дрожащая от боли и злости. Затем безмолвно поворачивается и уходит.
Лаас остается сидеть за столом. Что-то мучает и жжет его нутро.
«...Бросил ли я как следует?..»
Ветер унес весь лед из залива и моря. Но труп Саулина все еще не найден.
— Госпожа дома?— спрашивает Лаас.
— Ага,— отвечает косоглазая служанка.
Лаас стучится в комнату Мийи.
— Да,— слышится оттуда.
Мийя поднимается и остается стоять возле стола.
— Что тебе надо?— спрашивает она.
Лаас, ссутулившийся, сгорбленный, с горящими глазами, мучительно смотрит на двери. Мийя закрывает их и насмешливо спрашивает:
— Раньше объявлял на весь мир, с чего это вдруг стал таким скрытным?
— Ты не должна... ты видишь, я...
— Да, ты... очень чувствительный...
— Мийя, зачем ты бьешь меня, пользы тебе от этого никакой. Я не все сказал... Когда мы оказались на льдине, твой муж спросил меня, находились мы с тобой... ну... я сказал, что ты была моей женой и что у нас с тобой тоже мог быть ребенок... Тогда Антон хотел ударить меня... и не ударил, потому что мы были на льдине и стали звать на помощь. А потом...
Он чувствует, что она ждет продолжения, он должен рассказать все.
— Потом, когда он очутился в воде... я, наверное, не совсем хорошо лыжу...
Теперь это сказано, и ему спокойней. Мийя все еще стоит неподвижно, опершись узкой белой рукой о край черного письменного стола. Потом довольно холодно, безразлично, не оборачиваясь к Лаасу, спрашивает:
— И теперь думаешь, что убил Антона?
— Я не знаю.
— А зачем говоришь? Ты кинул лыжу, старался, и сам ведь провалился.
— Но первую лыжу я кинул не так хорошо, если бы я бросил как следует, он бы выбрался на льдину. Тогда и трещина была еще узкой.
— Ты был просто растерян, мог сам утонуть.
В глазах Лааса появляются искорки жизни. Может, его оправдают, ведь и на самом деле все было так, как он рассказывает, он и не мог лучше кинуть. Но по-прежнему сосредоточенное, строгое лицо Мийи пугает его.
— Ты не убивал его, но убил все равно. Я была для него всем, он верил каждому моему слову. Ему говорили о нас. Он был в отчаянии, сомневался, но верил мне. Еще до знакомства со мной он изувечился в жизни и в людях. Думал только обо мне и детях. Ты же своей похвальбой все разрушил. Он умер еще до того, как утонул. Он и не хотел спасаться, и не нужна ему была твоя лыжа, мог бы выбраться и без нее, он был сильнее тебя и...
Мрачная, тяжелая тишина повисла в комнате, будто в зале суда после вынесения приговора. Виновный сидит оцепенело, рот его приоткрыт, и голова склоняется все ниже. Час его пробил. Лаас поднимается, Мийя не становится ласковей и дружелюбней, не велит ему сесть, хотя его блуждающий взгляд все еще обращен к ней.
Во дворе слышатся детские голоса и беготня, дети, видно, еще не осознали горя.
— Уходи! И не убивай своим бахвальством меня и детей моих!
Он идет и идет.
«...Ты все равно убил его» — эти слова сверлят его мозг. Вначале он повторяет их механически, так, как произнесла их Мийя или сам бы он произнес, адресуя их кому-то другому. Он еще не совсем понимает, что к чему, эти пять слов образуют сложную математическую формулу, которая для
каждого обретает свое самостоятельное значение. Временами к этой формуле цепляется и прежняя загадка: «Кинул ли я как следует?..»
Вечер. Он вновь будто без русла реки, которая течет как попало и воды которой подхватываются другими водами и поглощаются земными расщелинами.
«Мийя говорит, что я кинул лыжу как надо, но ведь она не видела...» Одна рука помогала Антону, а другая убивала, потому что мысль об убийстве сидела в нем и лишала сил, чтобы прийти на помощь.
Ночь опускается над дорогой и лесом.
...Ты все равно убил его... хвастался своими мужскими победами, ты извел Антона, ему больше ничего не оставалось...
«Я не хвастался, Мийя, сказал только то, что было».
...Этим ты его и убил... ты все равно убил е г о!!!
Огненными буквами прочерчены эти слова над лесом, звучат, как рев жуткой сирены, как скрежет трущихся льдин!
«...Не говори другим!» — слышится ему запрет Юулы. А не то ли самое двадцать лет спустя сказала Мийя: похвальбой своей ты все равно убил Антона... Кийгариский Нигулас рубил шашкой, а ты, Лаас Раун, убивал словами. Это ужасно. Он, Лаас Раун, так же как и Нигулас Кийгари,— из одного края. Ванатоаский Том — пес, горбатая собака. Горбатых исправляет могила...
Он весь горит, но его не отпускают от себя Кообассяяреский выступ и высокий кийгариский берег. И он крадется туда, страшась раскатистого рыбацкого разноголосья и встречных людей.
Солнце уже скатывается за море, и стоит на открытом пространстве лачуга Нигуласа Кийгари.
Лаас украдкой пробирается в ворота, поднимает высоко ноги, чтобы не было слышно шагов. Подкрадывается к окну, заглядывает и отшатывается. Боже милостивый! Дом пустой... пустой!
Отпрянул назад и, гонимый ужасом, бежит. Но все равно вокруг него пустота. Больше не может, останавливается, дрожа от усталости и страха, и опускается на камень, обхватив руками голову.
Вдруг доносятся чьи-то шаги, кажется, будто земля внутри полая. Лаас встает и сходит с дорожки. Пропускает высокого, сухопарого старика, затем бежит за ним вслед и кричит:
— Куда ты ходил?
Нигулас оборачивается и оглядывает его.
— Куда ты ходил?— кричит снова Лаас, руки его сжаты в кулаки, глаза горят.
— Ходил сети ставить,— тихо, мягко и дружески говорит Нигулас.— Запоздал.
Поняв, что парень не в себе, Нигулас внимательно оглядывает его.
— Ты больной, Лаас. На войне один мужик тоже вот так, разорвалась бомба, две недели страхом мучился. Доктора лечили. Но господь вразумил, и все прошло. А как у тебя с этим?
— Не нахожу покоя...
— Да, докторская мудрость тут не поможет.
— А ты его... не нашел в море?
— Нет, где уж мне.
— Если его найдут, я думаю, мне станет легче.
Они подошли к домику Нигуласа. Старик любезно приглашает войти, не так еще поздно, успеет домой, может дать с собой фонарь. Крохотная, бедная бревенчатая комнатка — на удивление чистая, с низким потолком, под веселым желтым абажуром лампа, на стенах — сети, Библия на полке.
Лаасу приятно дружеское расположение Нигуласа. Когда Нигулас перед едой встает и бормочет благодарственную молитву хлебу, Лаас тоже поднимается, складывает руки и готов, если бы умел, также вознести хвалу господу.
И опять в хибаре повисает тишина. За окном, под высоким берегом, шумит море, и ветер словно бы ищет кого- то. Тихонько принюхиваясь, он огибает угол дома.
— Ты человек ученый,— говорит Нигулас жестковатым голосом,— может, тоже стыдишься молитвы и Священного писания, теперь это в моду вошло?
— Нет, я стыжусь только самого себя.
— Тогда пойдем помолимся вместе.
И они идут — Нигулас впереди — и опускаются на колени на голые камни над Кийгариским уступом. Воздев руки и повернувшись лицом к закату, они восклицают:
— Останься, о боже, ибо вечер наступает и солнце уходит!
Люди на запоздавшей лодке перестают грести. Мужики прислушиваются, и рулевой говорит:
— Нигулас с ума сошел.
И весла снова гребут в равномерном ритме.
И скатывающийся в воду огненный шар не замедляет своего хода, скользит и скользит, пока не исчезает за взгорбившимся морем. Где-то на западе слабо пылает одинокое облачко. Гаснет и оно.
Наступил вечер, и закатилось солнце... Для жены Ни- гуласа и его брата и для Антона Саулина, мужа Мийи.
Приходит ночь, и красный фонарь Нигуласа мечется на высоком берегу между редких приземистых сосенок — в руках у человека, который ищет дорогу домой. Лаас собирается еще этой ночью поехать в Раагвере, но дальше Уулуранна он не попадет. Квартирная хозяйка приводит врача. На следующий день Лааса отправляют в городскую больницу.
Палатная сестра уходит, оставляя Лааса и Наадж одних. Солнечный луч постепенно перемещается со стены на дверь, оттуда на кровать.
— Где ты была?— спрашивает Лаас.— Я так тебя ждал.
— У родственников,— отвечает она.
Лаас нащупывает ее руку и говорит:
— Наадж, будет лучше, если ты все узнаешь. И если не свяжешь со мной свою жизнь.
Но она лишь сильнее сжимает его руку, смотрит неподвижно в окно и говорит:
— Но ведь ты не убивал его...
Лаас не отвечает. Они сидят безмолвно, пока не кончается время посещения. На другой день Наадж появляется снова, приходит она и на третий — каждый день, она так устроила, что может быть в городе.
В больнице Лаас видит по ночам примерно такой сон. Он маленький мальчик, ходит в школу и отвечает урок. Но именно в тот момент, когда он решает на доске задачу, на брюках его обрываются пуговицы, сначала одна, потом другая, и, как бы он ни удерживал брюки, они все равно спадают. Ему ужасно стыдно, и он приседает, чтобы прикрыть ноги длинной рубашкой. К несчастью, рубаха рвется, и он остается совсем голым. Все смеются — девчонки, мальчишки, учитель. Он убегает от них в угол, но они находят его и там. Уже их собралась целая толпа — начальник кордона, Нигулас, откуда-то показывается и вздутое от воды лицо Антона.
Однажды ночью, когда он боялся заснуть, ему опять ясно вспомнилась история с Юулой. «Не говори!»
Но чем дольше жил в нем этот запрет, тем больше росло и желание переступить его, все выговорить с души, больше того, знать также все о других.
Течение всегда влечет его к этим двум противоположным полюсам, будто к Сцилле и Харибде, но нет у него Цирцеи, которая бы дала совет, что же выбрать. И самое странное, что именно через эти две опасности он пытается перекинуть мост своих Золотых Ворот.
Лаас решается обо всем рассказать Наадж, как и что у них было на льдине с Антоном, а также и о том, в чем его обвиняет Мийя. Однако о Юуле и ее запрете он ничего не говорит, исповедуясь: Лаас, как и раньше, з а б ы в а е т об этом.
Палата вдруг становится какой-то странно тихой, давящей. Лаас лежит неподвижно. Температуры больше нет, сознание ясное, и он чувствует, как с него что-то сходит, осыпается, спадает слоями. Его неистовая гордость и горячность улетучились. Одно из его «я» разбилось вдребезги, и эта жизнь, которая тут, в больнице, продолжается,— скорее процесс какого-то медленного изменения и преобразования.
Наадж не отталкивает, крепко обхватывает его запястья. Лаас должен быть уверен, что кинул лыжу наилучшим образом. Обман и ложь самой Мийи убили Саулина, и у Мийи нет права кидать в Лааса камнем.
Вместе с телесным выздоровлением Лаас начинает постепенно освобождаться и от чувства вины, а может, прячет ее еще глубже в закоулках души, закрывает девятью замками. В тот же день, когда Лаас выписался из больницы, он отправился в Раагвере.
На следующий день вместе с Наадж они идут в волостное управление, где фиксируется их желание вступить в брак: Лаас Раун — 27 лет, дорожный мастер, и Надежда Сенна — 19 лет, сельскохозяйственная рабочая.
Вечером отец Наадж ходил подписывать свое согласие. Наутро Лаас уехал. Наадж обещала приехать в Уулуранна через неделю.
Письма Лааса к невесте наполнились новым содержанием. Однако Наадж уже не пишет ему, как прежде. Раньше чувствовалось, что ей не хватает бумаги, она исписывала все края, теперь письма всего в несколько строчек. Лаас становится ревнивым и нетерпимым.
«Наадж! Сейчас я подумал, что не смогу полюбить никого, кроме тебя, потому что нет больше другой такой девушки.
Ответь мне скорее и напиши, что и тебе не нужен никто другой, кроме меня. Хотя ты на вечере танцевала с Харри, но ведь это было просто так.
Послал тебе письмо. Мне больно.
Опять наступил вечер, потом наступит ночь и придет утро. Я писал тебе обо всем, что вспоминал, и сейчас у меня нет других мыслей, кроме одной: когда получу твое письмо и когда ты приедешь сама».
С болезнью ослабевшие было связи с родительским домом снова стали более тесными. Он радуется внешне кажущейся счастливой семейной жизни Малль и Юри. Денег и прочего у бедных людей всегда, правда, мало, но — малым довольствуются, да и много съедается, как говорит мать. Через два месяца Малль родит своего первенца, и он, Лаас, станет дядюшкой. По крайней мере раз в неделю он бывает у родителей, пользуется отцовским верстаком, начал мастерить рамочку для фотографии Наадж. Получается оригинальная. Фотография, правда, небольшая, восьмушка почтовой открытки, но Лаас нашел среди поленьев толстый дубовый сук, выпиливает из него плошку и вставляет в нее фотографию.
У Валерия, брата Наадж, свадьба, и поэтому ее приезд откладывается еще на неделю. У нее сейчас действительно много работы — свадебные сборы, а тут еще взяли столоваться инструктора сценических курсов Хейнриха Уусса- ара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31