Вечером они смотрят фильм по роману Уэллса «Покорители Вселенной». После страшной войны мир лежит в развалинах, государством правит кровожадный тиран.
Но на каком-то острове живет чудом уцелевшая группа ученых, благородных и честных людей, они приходят к власти и строят новое человеческое общество. Головокружительное совершенство техники и науки. Фильм завершается выстреливать в космос из гигантской пушки межпланетного корабля.
Наадж спит ночью беспокойно, кровавые картины войны из фильма сменяют одна другую.
...Наадж плывет на подводной лодке. Вдруг раздается треск, и вот Наадж уже глубоко на зеленом морском дне, среди самых удивительных чудищ. Вначале она вроде и не пугается их, но тут к ней начинает медленно приближаться гигантский спрут. Наадж бежит по морскому дну, преодолевая плотную, напирающую воду, прыгает через морские раковины, камни, и вот уже где-то словно бы проглянул свет. Мерзкая тварь подплывает все ближе. Наадж все бежит и бежит. Затем морское дно внезапно превращается в подводную арену военных действий, один ряд окопов следует за другим, заграждения из колючей проволоки, винтовки и пушки, смятые каски и трупы, трупы. Ей бы следовало перепрыгивать через них, но она не может, на плечах у нее какой-то груз, она спотыкается о разлагающиеся трупы. Она падает, пытается подняться, однако груз прижимает ее к ржавым грязным шипам колючей проволоки.
«Скинь его с себя!» — доносится из виднеющегося впереди просвета голос бабушки.
Наадж ощупывает свою спину, но груз словно сросся с одеждой, когда она пытается стряхнуть его с себя, ей становится больно.
Мерзкие щупальца твари все приближаются к ней, у Наадж уже нет сил, а спереди из просвета снова доносится бабушкин голос:
«Скинь его с себя!»
Наадж сбрасывает груз и видит, что это — тетрадь.
Просыпается, испуганно озирается в темноте, нащупывает спящего рядом с собой мужа, но усталость берет свое, и она снова засыпает.
Но едва она забывается, как повторяется тот же сон, но только еще более ужасный. Наадж просыпается, вся дрожа от страха, руки и ноги покрылись потом и дрожат, словно она выполняла тяжкую работу. Включает электричество, яркий свет в свою очередь пугает ее, и когда она видит спокойно спящего рядом мужа, его ввалившиеся щеки,
резко очерченный рот и его руки с синими набухшими венами, она начинает плакать.
— Наадж, что с тобой?— просыпается Лаас и садится в постели.
Но Наадж ничего не говорит. Всхлипывая, выбирается из кровати, перебирает какие-то бумаги в папке, пока не протягивает мужу тетрадь.
— Я не смогла отстирать белье. И не осмелилась сказать тебе все — до последнего, все равно осталось еще. Харри, поцелуи Ууссаара и...
Лаас вначале ничего не понимает. В комнате так тихо, что громко разносится слабое тиканье часов. Наадж перестала всхлипывать, ей словно бы и не о чем больше плакать. Теперь она обнажилась до конца, вот она здесь, на краешке кровати,— чужой для себя человек. А Лаас с большими жилистыми руками и усталыми глазами кажется гораздо ближе, и она довольно спокойно, не притворяясь и ничего не скрывая, рассказывает ему о себе:
— Ты, Лаас, хотел, чтобы я рассказала тебе все. Считай, что теперь все. Должна была рассказать тебе все в самом начале, но тогда ты не захотел бы взять меня в жены. Ты и теперь не очень этого хочешь, но все-таки какое-то время мы были вместе. Когда я поняла, что ты, собственно, и не хочешь этого, я сказала Харри, что готова выйти за него замуж. Он сперва не знал, как поступить, боялся сказать об этом дома, но потом согласился. А тогда уже я не захотела, потому что ты иногда присылал мне такие чудесные письма. И любовь к Харри словно бы остывала. Он желал меня, но я наврала, что еще, ну, невинная, другое дело, если бы он взял меня насильно. Потом — ты не приехал на свадьбу брата, я очень тебя ждала. На свадьбе был Ууссаар — он разок поцеловал меня в волостном доме, во время свадьбы, в комнате наверху, он привлек меня к себе и еще раз поцеловал. Все спрашивали, где жених Наадж,— я ничего не могла ответить — ведь я не знала, возьмешь ли ты меня в жены. Собиралась сразу после свадьбы поехать к тебе, но не поехала; думала о Харри — я не видела его на свадьбе, отец не позвал,— а во вторник ночью он пришел, и мы гуляли по улице. Он говорил, что я необыкновенная и... Боже, боже, я хотела быть к нему доброй и остаться у него в памяти, но между нами ничего не было. Он спросил, поеду ли я к тебе. Сказала — да, на что он заявил, что я не люблю его, что никакая это не любовь. Я дала ему свою фотографию, а в тот день, когда поехала к тебе, послала «Ингеборг», у меня была эта книга.
Однажды перед нашей свадьбой, когда я наведалась домой, в народном доме был вечер. Я пошла туда вместе с матерью. Харри пригласил меня на танец, он был навеселе и спросил, что же будет с нами. Я сказала, что с нами ничего не будет. Больше я с ним не разговаривала.
С Альбертом я была за день до того, как мы с тобой увиделись впервые, и потом еще раз, когда ты уже писал мне.
И дядя, наверное, взял меня не совсем насильно, самой тоже было немного интересно...
Теперь все. Может, забылась еще какая-нибудь малость, но если она забылась, значит, не было в ней ничего дурного.
Наадж смотрит на себя со стороны. И думает, знает ли она что-нибудь еще об этой женщине. Нет, больше ничего не вспоминается. Новое ее «я» было еще слабым и бессильным, подобно только что родившемуся ребенку, и душа его была оголена. У этого нового «я» не было еще ни стыда, ни страха, а было лишь какое-то слабое желание жить.
Глаза Лааса пустые, бесцветные. Грудь его все же вздымается, руки теплые, а Наадж совершенно обессилена. Она больше не спрашивает, прогонит ее муж или нет. Она сейчас просто маленькая девочка, совсем еще ребенок и забирается к старшему брату погреться и тут же засыпает. Лаас поправляет на ней одеяло, затем начинает медленно вышагивать по комнате. Тикают часы, горит электрическая лампочка. Сон Наадж такой глубокий, что дыхание ее временами, кажется, вовсе пропадает.
В ночи, далеко в нижнем городе, громыхает телега. Взгляд Лааса останавливается на тетради. Он читает карандашные строчки жены — наверное, так оно и было. Невеста, помолвленная, за день до того как приехать к нему, целуется в лесу с другим мужчиной. Инструктор сценических курсов, который говорит, что доверие — основа семейной жизни, и сам же опровергает это.
Ну что ж. Наадж водила за нос не только его, обманывала их всех: Альберта, священника, врача, инструктора, Харри — и наконец стала его женой. «Всякая рыбина будет ликом своим походить на то дно, с которого ее подняли»,— сказал бы старый сапожных дел мастер, который утешал его возле реки Эмайыги. Ванатоаский Яан, тот бы просто отрубил: невтерпеж было девке, вот и давала она жару. Может, и добавил бы, что такие, что жару дают, так незамужними и остаются, только ведь у каждой свой
крест...
Лаас уткнулся глазами в те строчки, в которых Наадж признавалась, что дядя, наверное, взял ее не совсем насильно, что самой тоже было немного интересно...
...А если бы Юула не сказала ему: «Не говори этого другим», может, ему бы и самому захотелось еще раз поиграть в эту игру, но Юулин шепот нагнал на него страху. Шепот этот обернулся шипением, до сих пор это шипение у него в ушах и испортило ему всю жизнь. Это шипение замкнуло перед ним чудесное, с открытыми воротами солнечное детство, шипение это преследовало его день за днем, год за годом, запирая на замок новые и новые двери впереди.
Что оставалось ему, так это книги. Разве не жил он долгие годы, как рыба в озере подо льдом? Кое-какие книги из тех, что попадались ему, помогали глотнуть свежего воздуха, словно из возникшей неожиданно проруби.
Разве и с Наадж не происходило то же самое?
Для Хильи книги в университете были учебным пособием, по ним она училась. Он же искал в книгах другого — того, что помогало ему жить.
И все же, все же... Никакая книга не смогла ему заменить трепетного, страдающего, ошибающегося, ищущего человека, такой другой, ради которой «...муж оставляет своего отца и свою мать и держится жены своей, чтобы они были одной плотью».
Наадж доверила ему свою жизнь, и, наверное, она и есть та, кому и он мог бы себя доверить... Целых двадцать три года он не мог преодолеть тюремную стену — запрет Юулы; может, доверие к Наадж и есть те Золотые Ворота, через которые он выйдет в другую жизнь...
А если Наадж после этого отвергнет его? Вдруг она подумает, что он, Лаас, уже с самого детства был куда испорченнее, чем она сама.
Как бы там ни было и что бы ни было, он возьмет тетрадь Наадж и припишет туда свою жизнь, ту часть своей жизни, которую он пока еще никому не раскрывал.
Постепенно город просыпался. Прогрохотала одна телега, следом — другая, со станции донеслось гиканье паровозного гудка, прямо под окном пронеслась машина. Свет в комнате уже не нужен, и Лаас выключает его.
Он откладывает карандаш, ополаскивает лицо и начинает укладывать свои нехитрые вещи. Старается делать
все осторожно, однако, несмотря на глубокий сон, Наадж, словно чувствуя что-то, просыпается.
— Лаас, ты куда?
— Собирался оставить тебе письмо, чтобы ты дня два отдохнула здесь, потом вернулась бы. Отпуск мой кончился, придется съездить еще в Таллин, может, что и найду.
— А где же мне быть?
— Квартира у моря оплачена наперед, можешь пока там пожить. В Уулуранна я не поеду, пошлю письмо, чтобы они взяли на мое место другого человека. Какую-нибудь работу в Таллине надеюсь подыскать, сколь дешевой и черной она ни была бы. Но я не могу отказаться от университета, в Уулуранна из этой затеи ничего не выйдет. Не знаю только, как быть с тобой, — у меня нет твердой зарплаты — тут мы с Харри сравнялись,— может, захочешь вернуться к нему. У него все-таки крыша над головой, а над моей головой только ветры.
— Не нужен мне Харри, мне нужен ты. Я тоже могу работать, что-то и я умею. Вот увидишь, я больше не буду тебе помехой, если ты только не прогонишь меня. Возьми меня с собой в Таллин.
— Не знаю, думаю, все-таки лучше тебе вернуться к морю. Прочитаешь то, что я сегодня ночью написал о себе в твою тетрадь. Пусть наконец будет полная ясность.
— Что бы там ни было — я, Лаас, не уйду больше от тебя, разве только если прогонишь. Я не хочу возвращаться в Раагвере. Там дышать нечем. Вот увидишь, я стану лучше, теперь меня уже ничто не мучает, если ты не сможешь любить меня, то я буду твоим другом — у меня ведь нет никого, кроме тебя. Я никому не рассказывала о себе, и если ты меня сейчас прогонишь, то я погибну. Я не стану мешать тебе, ты даже можешь привести новую жену, но останься мне другом, пока я немного окрепну. Я ведь не смогу одна, Лаас, ты же видишь, какая я.
Наадж забывает о своей усталости, снова связывает в узелок свои вещи. Часы показывают всего лишь пять утра — они оставляют школьному товарищу Лааса записку, дворничиха открывает ворота, и они уезжают. Ветер попутный, и к вечеру Лаас надеется быть в Таллине.
Потом дороги их расходятся. Они слезают ненадолго с велосипедов, делят еду и деньги.
— Ну что ж, до свидания.
— Всего доброго.
Лаас как-то непривычно робко подает ей руку, и у Наадж тоже не хватает смелости проявить нежность, хотя видит, что муж тоже оглянулся, прежде чем между ними встали густые сосны.
В обеденный перерыв Лаас накидывает на себя пиджак, едет на почту и отправляет Наадж открытку:
«Устроился поденщиком в артель к мухам. У них заболел один мужик, а работа не ждет. Те же люди, у которых я три года тому назад был десятником,— ничего не поделаешь, хорошо хоть это нашлось. На сдельщине тоже можно заработать то, что за месяц получает дорожный мастер, одна беда — работа временная. Слишком долго торчал в Уулуранна, старые знакомые обросли новыми приятелями. От должности дорожного мастера отказался».
Это, наверное, все, что он мог сейчас написать, открытка была исписана. И все же он приписывает сбоку:
«Это тот же Нийлер, у которого я уже работал. Может, в дальнейшем удастся получить место десятника».
Приклеивает марку, опускает открытку в почтовый ящик и спешит на работу. И чем больше мыслей проносится в голове, тем быстрее растет кирпичная стена. Может статься, что к вечеру каждый каменщик выложит кирпичей на шесть крон, и ему, Лаасу, тоже не хочется выглядеть хуже. Старого, доброжелательного Нийлера Лаас отыскал, как отыскивает проторенную тропу сбившееся с дороги животное.
Однажды на лесах появилась Хилья.
У Лааса сползает с кельмы раствор, и он застывает как изваяние. Хилья подходит ближе и хочет протянуть руку, но у Лааса руки так испачканы, что из этого ничего не получается. Какое-то время они беспомощно смотрят друг на друга.
— Вы опять здесь, господин Раун?— говорит она тихим голосом.
— Да,— запинается он.
— Вас все это время не было в Таллине?
— Да.
Хилья замечает на его перепачканной цементным раствором руке обручальное кольцо.
— Вы женаты — давно?
— С этой весны.
Другие мужчины, прервав было работу, снова взялись за дело, и Лааса охватывает странное замешательство. Рука с кирпичом движется к стене, дважды взгляд его окидывает Хилью с ног до головы, и дважды Лаас не осмеливается посмотреть ей в глаза. Наконец он все же решается на это. Какая же она? Тонкий, острый нос, темные глаза, нежный рот, простое синее платьице. Хилья?.. Да, конечно, Хилья, и тем не менее...
— И как же вам, барышня Нийлер, живется?— вдруг смело и свободно спрашивает он.— Философию уже одолели?
— Все еще студентка. Философия — страшное дело. И у вас инженерная наука, наверное, на половине?
— Даже не начиналась. Но...— и он кладет кирпич в стену. Затем второй, третий, четвертый. Барышня Нийлер некоторое время еще наблюдает за тем, как он работает. Двое обучающихся делу пареньков и три женщины, которых артель взяла с собой из дому, чтобы подносили материал, возятся со своими тачками.
— Ну, тогда успеха вам и всего доброго! — говорит Хилья.
— Успех — это хорошо, это хорошо,— вслед за Лаасом повторяют стоящие поблизости мужики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31