Складываются обрывочные, короткие фразы.
...Ты... вижу небо... солнце бьет в глаза... зима... Антон и ты... Кийгариский Нигулас... гул самолетов... Маленькая Малль плачет, разбила о плиту голову... Мать... отец и мать... Ванатоаский Яан... Собака растет, зуб растет тоже — и горб у собаки растет...
Вдруг мысли устремляются в Таллин, и на мгновение перед ним возникает Хилья. Но не успевает он еще и имя назвать, как мысли уже перекидываются к ее матери... важная дама, холодная, неумолимая... ученая, но дура... ничего не читала... И мысль, словно для равновесия, обращается к бабушке... райский сад... Адам и Ева... Каин и Авель... Антон... Антон в гробу... смотрит на меня жутким взглядом... поднимается из гроба...
— Ты ждешь и боишься смерти моего мужа. Боишься, что, когда он умрет, ты должен будешь жениться на мне.
Он не отвечает. Думает, что в ее словах нет правды, что они сказаны в шутку, и поэтому нет надобности на них отвечать. Он убежденно верит в свое «все» и хотел бы знать все о ней. И Мийя рассказывает ему еще пару невинных историй, о каких-то детских поцелуях, и это, наверное, для нее на самом деле все...
Лаас внимательно оглядывается, перекидывает велосипед через высокий, из колючей проволоки, забор, который проходит по лесу. Сосенка вздрагивает, стряхивает на него последние капельки недавно прошедшего дождя, и колючки проволоки трепещут даже через десяток столбов.
Для чего поставили столько заборов — скот одного хозяина не должен общаться со скотом другого. Оолендер,
тот даже свою землю поделил такими проволочными изгородями.
Слишком рано. Стройной фигуры Мийи не видно ни между деревьев, ни на пне. Лаас направляется к высокой густой ели — единственной тут среди сосен — и сдвигает с места широкий, поросший мхом камень. Так и есть. Он разворачивает свернутую в трубочку влажную бумагу.
«Далеко по дороге громыхает телега, над головой чирикает птичка. Темнеет, ждала, думала, может, придешь. Завтра уезжаю в город, возможно, не вернусь к воскресенью. Хочу видеть тебя.
Милый, милый!»
Но она и после ждала его, потому что внизу, частыми, набегающими друг на друга буквами, вслепую нацарапано:
«Совсем темно. Я ничего не вижу. Мне страшно».
Мийя? Что случилось? Мне страшно? Отчего? Почему она не написала? Антон — он сейчас где-то в Вырумаа. Кто-то за ними следит и все доносит ему? Заболели дети? Но тогда она была бы с ними?
На мгновение пронзает мысль: может, он сам был не очень осторожен. Однако это представляется маловероятным.
Оставляет ей письмо и каждый вечер ходит встречать автобус. Мийя возвращается лишь в среду, но и тогда он не сразу может поговорить с ней, в поселке много людей.
Все никак не стемнеет. Уже давно, смеясь, прошла торопившаяся из хлева на кухню служанка, двери захлопнулись, и собака гавкнула в последний раз. Небо на закате за березами все еще рдеет.
Время тянется и тянется. И хотя секундная стрелка нервно дергается, другая стрелка остается совершенно неподвижной. Какими же огромными должны быть часы, чтобы отчетливо видеть движение стрелок? Километровые стрелки, наверное, должны бы двигаться быстро.
Набегает слабый ветерок, шелестят деревья. Лаас подкрадывается ближе к дому, от которого его отделяет лишь дощатый забор, пара яблонь и грядки с клубникой.
Четверть двенадцатого. Вроде бы стало потемнее. Он берет еще немного правее, так, чтобы его ни с какой стороны, кроме как из окна Мийи, нельзя было увидеть, и бесшумно перелезает через забор. Собака даже не тявкнула. Через два часа он оказывается под укрытием стены.
Тихонько стучит по стеклу, но ему кажется, грохает и сотрясается весь дом.
Через несколько мгновений снова скребется по стеклу. Занавеска сдвигается, и он видит ее нежное, прекрасное, чуточку грустное лицо. Звякает крючок, и створка окна открывается.
— Мийя.
Ее улыбка удивительно ласковая, теплая.
— Поднимайся,— шепчет она.
Они стоят друг против друга, она в длинной простой ночной рубашке, глаза ее чуть ниже его глаз, и вдруг она закрывает руками лицо.
— Мийя? Что с тобой?
— Мне стыдно — уйдем отсюда.
Теперь и он замечает на белой подушке темную головку мальчика, слышит его ровное дыхание.
Они бесшумно проходят через полуоткрытую дверь в другую комнату.
— Мийя!..
— Я знала, что ты придешь.
Больше они ни о чем не говорят. Словно бы страшатся того, что могут сказать друг другу, и признание, которого они ждут, растворяется в ласках.
Уже полночь, а они еще не расстались.
— Мийя, я думаю о том, что ты хотела мне сказать...
— Что ты думаешь?
Он и сам не верит в то, что говорит, это лишь попытка прикрыть истинную мысль.
— Ты больше не хочешь меня, остаешься со своим мужем.
— Ох, с мужем... Для тебя это, конечно, было бы лучше.
— Мийя, но ведь я твой!
— Ты беременна...
Ее рука вздрагивает. Некоторое время они безмолвно лежат рядом, затем он осыпает поцелуями ее губы, волосы и тело. Он, кажется, опечален, но в то же время какая-то радость, победа над чем-то перевешивают эту печаль.
— Мийя, Мийя...— Он гладит ее тело, в котором скрыта теперь частичка его самого, и шепотом спрашивает: — И давно?
— Нет... Я должна скоро снова поехать в город. Я не могу... не в состоянии! Боже, боже, наконец-то я должна сделать то, что мне приписывали. Врачи запрещают мне
рожать, даже против Лаури возражали, у меня больные легкие.
Лаас молчит. Он и рад, что все разрешается таким образом, и все-таки он чувствует себя жалким, убогим — его ребенка не хотят. Одновременно охватывает тревога за Мийю: больница, врачи, все это может кончиться трагично.
Он говорит об этом Мийе — теперь Антон должен дать развод, если только она пожелает. Но Мийя не хочет, из этого ничего не выйдет, и снова, вспомнив про Лаури, начинает плакать.
Лаас, казалось, воспринимал жизнь со всей серьезностью. Его предыдущее существование было неизбежным следствием многих обстоятельств, он делал то, что он должен был делать. Теперь он сам стал причиной, и это пугает, ужасает его. За грехи родительские карают детей, до третьего и четвертого колена... И все же вместо того, чтобы убедить Мийю в необходимости какой-то крутой, решительной развязки, создать ей твердую опору, он лишь ласкает и продолжает твердить о разводе, сам не очень веря в это.
Когда он уходит, то выглядит сонным, усталым.
Наконец от Мийи приходит письмо.
«Теперь с этим кончено. Хочется, чтобы ты был здесь и держал меня за руку. Хочу быть возле тебя».
Мийя возвращается домой. Кроме поцелуев и обмена письмами, между ними уже долгое время ничего не было. Затем наступает август, время уборки урожая, и их опасения сгорают в новом пламени... И все-таки Лаас сознает, что он все меньше понимает происходящее. «Кто ты?» — спрашивает он иногда Мийю. Когда она не отвечает или не
знает, что ответить, он спрашивает то же самое у себя.
Осенний дождь шуршит по стенам и окнам. Резкие и жесткие порывы ветра сметают с деревьев пожелтевшую листву, швыряют ее в грязь, под ноги безразлично шагающих людей.
— Здравствуй! Что, не узнаешь?
Лаас приостанавливается и удивленно оглядывает незнакомца. Невысокий, в сером дождевике, молодой человек с острыми, бегающими глазами, с чемоданом в руке, видно,
только что с автобуса. Вроде что-то припоминается, лицо кажется знакомым, но...
Теперь уже молодой человек тушуется. Неужели перепутал с кем-то Рауна?
— Лаас Раун?
— Да.
Парень вдруг начинает смеяться, чуточку истерично и обиженно.
— Тогда и правда не узнаешь меня. Фриц, Фриц Реха. Раза два я бывал у тебя на квартире, вместе ходили в театр, собирался еще твой портрет нарисовать.
Лишь последняя деталь все объясняет. Беспокойный, целеустремленный парень, ученик художественной школы, фанатичный идеалист — искусство ради искусства! Островитянин, родом с Муху. И все же Лаасу неловко, как игроку, который забыл правила игры. Он настолько занят самим собой, что никого уже не узнает. И Фрица не узнал. А других узнал бы? Только Юула не другая... Но как раз Юулу он и должен забыть, выбросить из головы, чтобы там поселились другие.
Почему ванатоаский Яан не сказал, что... растет орел, растет орлиный клюв, орлиные крылья растут тоже...
...Но собака и горб...
Фриц приехал из Раагвере, рисовал там в новом народном доме декорации, и тут его ожидает та же работа. Как юркая корюшка, он в тот же вечер обговаривает с председателем общества свои дела, получает даже небольшой аванс — у него всегда туго с деньгами — и перебирается вместе со своими кистями на квартиру дорожного мастера Лааса.
Школу Фриц пока не закончил. Должен бы уже в Таллине быть, теперь, может, только после рождества доберется до него.
Хотя говорит он без умолку и несколько путано, в его словах и самоуверенности есть все же дуновение свежего ветерка. Лаас слушает внимательно, и Фриц становится все более откровенным. Читает отрывки из насыщенной любовью новеллы и сочиненный им самим стишок — у него раньше были литературные увлечения, в этом он напоминает Лаасу Акселя Лао. Но зато у них совершенно разные характеры и различный подход ко всему. Наконец он показывает Лаасу рисунок с изображением темноволосой девушки.
— Натурщица? — смущается Лаас.
— Нет. Восстанавливаю в памяти ее образ и сравниваю создаваемое с фотографией. Думаю, это будет лучшее, что я создал.
В его пафосе столько искренности, что он не кажется смешным. Лаас старается быть деликатным и ни о чем не спрашивает. Однако сам Фриц не успокаивается, пока не выплескивает наружу своего вдохновения. Какой профиль! Лаас должен увидеть ее: все утонченное — нос, глаза, лоб, волосы. Наконец шепчет имя — Наадж, Надежда Сенна — и как-то стыдливо и виновато улыбается.
На следующий день Фриц с жаром окунается в работу. Рано утром он уже в народном доме. На плечах измазанный краской рабочий халат, он рисует большой задник, отбегает, чтобы посмотреть издали, и снова рисует. Рисует и насвистывает песни. Ждет письма, и оно приходит.
Через две недели в субботнюю ночь — дня не хватило — он закончил последнюю кулису и, получив в воскресенье утром полный расчет, вдруг загорается желанием в тот же день уехать. Автобус же идет только завтра. Нельзя ли достать мотоцикл, заплатит, сколько надо!
Лаас находит мотоцикл, оставляет Мийе письмо, и они уезжают. Мотоцикл старенький, с коляской. Фриц сидит сзади и держится за Лааса. Холодный ветер задувает с северо-востока, гонит по осеннему небу белые облака, и их перемещающиеся тени и солнечные просветы ложатся на дорогу. Лаас едет осторожно, не осмеливаясь поддать газу, кто знает, выдержит ли машина.
Лес кончился, исчезли покосы и даже поросли, деревня, магазин, потом пошли низинные земли, высокая насыпь шоссе извивалась между неприкаянными кустиками можжевельника. Наконец показался маленький городок с рядами приземистых домиков, мостовая в выбоинах. И опять поросшее можжевельником мокрое пастбище, под звон колокольчиков дорогу перебегает табунок тощих лошадей. Опушка смешанного леса и снова утопающие в воде кочки. Телеграфные столбы и серое шоссе разбегаются в разные стороны, и все же что-то притягивает их друг к другу, и после опушки леса они опять рядом.
Фриц на заднем сиденье все время пребывает в каком- то возбуждении. Выкрикивает, порой довольно беспричинно смеется, будто ребенок, и франтовато приподнимает перед встречными кепку. Считает километровые столбы и прикидывает, сколько им еще ехать. «Вдруг бензин кончится!»— тревожится он.
Ряд поблекших высоких каменных строений — поселение, которое обосновалось в зданиях старой мызы и вокруг нее. Фриц почти потерял голову. Просит остановиться перед магазином и спрыгивает, чтобы прочитать приклеенное на стене большое объявление о праздничном вечере.
Мотор снова запускается. Свернув с дороги, они въезжают в лужу. Двое пьяных парней, которых они обрызгали, клянут их, а привязанная к коновязи лошадь шарахается.
Фриц просит подъехать к какому-то сараю и вбегает в волостной дом. Там он задерживается. Лаас приводит в порядок себя и мотоцикл, пока Фриц не возвращается с невысоким лысым господином.
— Господин секретарь Урбан — дорожный мастер Лаас Раун,— представляет Фриц.
Кажется, у Фрица здесь имеются какие-то связи. Их ведут в дом, предлагают поесть, они чистят свою загрязненную одежду, а потом все вместе спешат в народный дом.
Длинные доклады о системе образования, общественной деятельности и подъеме культуры земледелия перебиваются четырьмя однотонными маршами — их исполняют восемь трубачей. Непонятно почему злясь на себя и на других тоже, Лаас выглядит слишком вялым, скучным. Напряжение Фрица, кажется, достигло предела. Он беспокойно озирается, разговаривает громко, обращая на себя внимание, велит Лаасу посмотреть на сцену: это он нарисовал декорации, потом они их еще посмотрят повнимательнее. И снова глаза его бегают по залу.
— Там, возле окна...
Лаас тоже видит девушку. Она разговаривает с каким- то парнем, потом опять уединяется. Продолговатое, обрамленное густыми черными волосами лицо — строгое, несколько мрачноватое. В ней действительно есть что-то необычное.
— Чего тянешь, иди присаживайся к ней. Время — деньги: Лыхмус берет за мотоцикл шесть крон.
Фриц и не слышит подтрунивания друга.
— Греческий профиль, будто изваяние! — шепчет он.
— Возможно. Чем занимается ее отец? Торговец? — допытывается Лаас.
Кончился доклад, и слушатели поднимаются.
— Пойдем, я представлю тебя! — Фриц хватает Лааса за руку, и они пробираются между рядами скамеек.
Рука девушки кажется несколько вялой. Девушка хорошо сложена. Она недоверчиво смотрит на Лааса, и ее почти черные глаза сужаются. С Фрицем она держится с достоинством, хотя они и на «ты», наверное давнишние знакомые.
Барышня Сенна нарасхват — даже Лаас два раза танцевал с ней, и оттого Фриц грустный. Но грусть его развеивается, как только Наадж приглашает их обоих к себе домой. Там, правда, не очень красиво, пусть господин Лаас не разочаровывается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31