— Тысячу чертей!— клянет лейтенант.— Так, чего доброго, и медвежью болезнь схватишь.
Саулин ничего не говорит. Лейтенант болтает еще о том о сем: где и как, значит, тоже на войну с тюленями, да, говорят, высадились десантом на Кообассяяреский выступ, надо бы их оттуда выбить... Но так как Антон и Лаас участия в разговоре не принимают, то у него пропадает охота болтать, наконец разговор и вовсе обрывается.
Становится светлее. Они уже успели пройти мимо пустых рыбацких сарайчиков на Тоолсеранна и пробираются над высоким берегом, на котором стоит домик Нигуласа. Дымит труба.
— Старик на охоте,— замечает Рийвес.
— Говорит, что тюленей не убивает, он крови не проливает,— коротко объясняет Саулин.
— Рыба тоже живность и тоже кровь имеет.
— Тогда он это кровью не считает.
Ветер, повернув на северо-запад, дует по-прежнему ровно, доносится шум моря.
У Кообассяяреского выступа слышится далекий выстрел. Судя по шуму, граница льда уже недалеко. Они время от времени проверяют топором крепость льда и идут дальше. Местами ветер смел снег, здесь с финскими санками идти легче, Лаасу же приходится переступать лыжами. И все же он идет вплотную с Саулиным и Рийвесом. Ни о чем не думает, ни о Мийе, ни о ком, но следит за каждым движением Антона и держится от него на одном и том же расстоянии. И десятым чувством угадывает, как тот замечает каждую его неловкость, как он оступается, поправляет ружье или посильнее отталкивается лыжей.
Ветер, кажется, повернул еще больше, и с моря стал наползать густой туман, в его влажности словно бы чувствуется странный, слегка тепловатый и соленый привкус крови. Очертания суши исчезают, острый палец маяка обволакивают клубы холодного молочного тумана.
— Так я и думал, сегодня тюлени останутся в живых,— опечаленно говорит начальник кордона.
Антон стучит топором по льду и идет дальше. И остальные двигаются следом, все на том же одинаковом расстоянии.
Вдруг где-то впереди разом грохают два ружья, и они прибавляют шаг в направлении выстрелов. Потом прислушиваются... Никаких голосов не слышно, лишь совсем близко шумит море, и густо и кучно, подобно огромному дракону, наплывает туман.
— Послушайте, вы уходите все дальше от берега, тут могут быть разводья,— беспокоится лейтенант.
— Могут, конечно, могут, тюлени посуху не разгуливают,— буркает Саулин, и в его насмешливом голосе слышится мрачная угроза.
— Какой смысл идти по льду, можно держаться и берега. Все равно стрелять нельзя, сейчас такой туман, что...
Антон и Лаас не отзываются, безмолвно идут дальше, начальник кордона все больше отстает. Затем он вдруг останавливается и кричит:
— Я топиться не пойду! Возвращайтесь, черт бы вас драл! Это уже никакая не храбрость. А еще бывалый человек...
И они приостанавливаются. У Лааса вдруг тоже возникает ощущение большой беды. Но когда Саулин кричит начальнику кордона, мол, чего он ждет, пусть бежит скорее прочь, неужто не видит, что уже проваливается, Лаас застывает на месте. Успел отойти всего ничего, пока Антон говорил свои слова. В тумане по-прежнему странный, соленый привкус крови, и он, этот проклятый Саулин, совсем рядом.
Они идут дальше, не говоря ни слова, вокруг туман, и где-то поблизости тихий шум открытой воды и трущихся льдин.
Вдруг раздается резкий треск, будто грохнула рядом пушка. Они застывают, их взгляды на мгновение встречаются, затем Лаас и Антон оглядываются и поворачивают назад. Хотя впору уже бежать, но они стыдятся друг друга.
Дойдя до разлома, видят: трещина столь широкая, что ее уже не одолеть. Они ходят по краю льдины, снега тут нет, и Лаас снял лыжи. Разводина все ширится, и скоро на темной воде появляется редкая зыбь, напоминая издевательскую усмешку Саулина. И снова громкий треск — лед разламывается прямо возле ног, оставляя их обоих все же на одной льдине, которую течение медленно относит в открытое море. Они не видят, куда их несет, потому что вокруг густой туман.
Лааса охватывает страх. Наверное, надо звать на помощь, кричать во все горло, но он не в состоянии. Может, и Саулин чувствует то же самое. Невозможно думать о чем-то другом — только шорох трущихся льдин и кровавый привкус обволакивающего тумана и страха. Невысокие волны плещутся о край льдины и постепенно размывают ее.
Лаас держится середины. Саулин подходит к нему, некоторое время смотрит, прищурившись, мимо, потом с издевкой спрашивает:
— Чего не орешь на помощь?
— Моя жизнь не ценней твоей,— отвечает Лаас и тоже смотрит мимо.
Антон стоит напротив и кусает губы, руки его дрожат. Затем подступает шага на два поближе и спрашивает глухим спокойным голосом:
— Блудил с моей женой?
— А ты разве с ней блудишь?— в ответ спрашивает Лаас, все еще не смотря на него.
— Значит, ты, чертов мерзавец, совращал! — говорит Саулин, и тяжелое, поднятое для выстрела ружье дрожит в его руках.
Лаас отшатывается. Он готов ухватиться за ствол, чтобы отвести выстрел. Но выстрела не последовало. Лаас смотрит в глаза Саулину и заносчиво говорит:
— Когда я был с ней, тогда она твоей женой не была.
— Мать твою так! У нее от меня ребенок — и она не моя жена.
— И у меня мог быть с ней ребенок.
— Лжец! Прохвост! Забрался в мой дом, как вор, соблазнил мою жену. Я убью тебя, свинья!
Он готов был накинуться на Лааса, но так как тот стоял спокойно, не сделав никакой попытки защититься, то удар задержался на полпути.
Саулин трезвеет от собственного бешенства и озирается вокруг.
— Лед! Лед!— повторяет он. По-прежнему густо наплывает туман, большими клубами, и не стихает шуршание трущихся льдин.
Кажется, что откуда-то доносятся голоса — возможно, что вскрики чаек, и в душе Лааса и Саулина мощно пробуждается инстинкт самосохранения, и почти одновременно разносится крик двоих охваченных страхом людей:
— На помощь! Помогите!
Потом они прислушиваются. Не донесется ли что-нибудь оттуда, сверху, где, по их мнению, находится, Кийгариский выступ? Или не раздается ли там, пониже, у берега, плеск спускаемой в воду лодки?
И они кричат снова, во все горло, кричат до изнеможения. Их крик должен был разнестись на многие километры, и все же у них такое ощущение, что голоса тонут тут же, в этом влажном, волнисто-ватном тумане. Все чаще
и пронзительнее трутся друг о друга льдины, и все громче треск разламывающихся льдин.
Вдруг раздается какой-то жуткий, придушенный голос, будто вздох умирающего человека. Лааса охватывает страх, резкая дрожь пробегает по спине, сверху вниз, однако Антон успокаивает — это сирена Кообассяяреского маяка. Он прислушивается к ее повторяющемуся реву, затем определяет, в каком направлении им надо двигаться,— если течение останется прежним, то оно должно вынести их льдину к Кообассяярескому выступу.
В Антоне пробудился закаленный опасностями человек. Желание выжить отметает все другое в сторону, и он уже прикидывает, нельзя ли из лыж Лааса, своих финских санок и льдин скомбинировать какую-то несущую опору, которая бы не зависела целиком от воли течения. Несколькими ударами топора он отбивает у санок длинные железные полозья, которыми собирается соединить льдины, и отправляется искать глыбины потолще.
— Сходи посмотри с той стороны!— приказывает он Лаасу с жесткостью в голосе, словно между ними ничего и не было.— Надень лыжи, будет надежнее!
И Лаас идет, пытаясь углядеть край льдины и простукать палкой ее толщину.
Раздается новый треск. Лаас мгновенно оборачивается и в тот же миг видит проваливающегося в воду Антона. Волоча лыжи, бежит ему на помощь, но льдина под ним раскололась на несколько частей. Он перескакивает через первую трещину, но другая разошлась уже слишком широко — не перескочишь.
Антон барахтается между льдинами: как только он ухватывается за какую-нибудь, она тут же ломается.
— Гнилая, черт! Что, не можешь перейти? Кинь лыжу!— кричит Антон.
Лаас бросает, но столь неловко, что она оказывается в воде и, прежде чем Антон хватает ее, отплывает в сторону.
— Мимо бросаешь! Черт побери, неужто глаз нету! Давай с наветренной стороны, тогда я ее выловлю.
Лаас пытается бросить другую лыжу как можно лучше, примеривается, размахивается, но в момент броска его собственная нога проваливается сквозь лед. Замах был слишком сильный, он валится на бок между льдинами, и холодная вода с головой окатывает его. Инстинктивно старается ухватиться за что-нибудь, и вот уже пальцы левой руки уцепились за острый край ледяной глыбы. Но
происходит то же, что и с Антоном: каждая льдина, за которую он хватается, ускользает, и наконец вокруг лишь одно ледяное крошево. Он не может глянуть в сторону Антона, только слышит, как тот начинает звать на помощь, и сам принимается кричать.
Опять раздаются в тумане крики двух мужчин. Смертельный страх сковывает, они кричат, уже не слыша друг друга. Устают, кровь стынет в их жилах, и жуткий рев сирены Кообассяяреского маяка, казалось, доносится теперь из глубины, которая притягивает их к себе. Бьется одна лишь мысль: удержаться, удержаться хотя бы еще мгновенье, одно всего мгновенье.
Вдруг Лаас видит что-то узкое и желтое. Палка, лыжная палка — это она там, за ледяным крошевом, как же он раньше не видел ее. Дотянуться бы до нее! И он начинает изо всех сил перемещаться в ту сторону. Ничего не слышит, его свинцовые руки и ноги ничего не чувствуют, лишь видит: там палка, с острым железным наконечником. Тянется к ней скрюченной, посиневшей от холода рукой. Средний, указательный пальцы касаются дерева. Наконец палка в руке, и пальцы крепко вцепляются в нее.
Безумное желание достать палку оживило бесчувственное тело, и от сознания одержанной победы напряглась воля. Удерживаясь левой рукой за льдину, он тянется вперед, как можно дальше утыкая острый конец в толстый лед. Это ему удается, палка не выскальзывает, и он хватается за нее обеими руками, стараясь вытянуть на льдину свое отяжелевшее тело. Но хрупкая льдина трескается, и он снова проваливается в воду.
Одежда стала тяжелой, и к ногам, казалось, привязаны натянутые резиновые шнуры, которые тащат его вниз. Не будь в руках у него палки, он бы давно уже пошел на дно. Но теперь палка приросла к руке, стала частью его тела, она зацепляется за льдины и не дает ему окончательно провалиться. Затем приходит отупение, перед глазами плывут сумбурные картины, он видит лодку, которая плывет к нему, где-то развеваются на ветру красные знамена, заходящее желтое солнце искрится между высоких скал.
Что-то ударяет его по затылку, и он уходит под воду. Тону, умираю, надо мной лед, проносится в голове. Вода заливает рот, но льдина соскальзывает с него, и, изрыгнув из себя воду, Лаас снова дышит. Его сковывает безумный страх, он кричит и не слышит своего голоса, в кровь раздирает об острые льдины руки. Ясно сознает, что спасение в нем самом. Надо собрать в кулак волю. Прежде всего
воля проясняет разум. Лаас уже напрасно не барахтается, перестает кричать, начинает искать выход. Каким-то образом ему удается подобраться в ледяном крошеве к большой льдине. Теперь он уже не пытается вбить туда палку, лишь долбит дырочки для своих бесчувственных пальцев, кладет палку одним концом на большую льдину, другим концом на соседнюю глубину, и — лед больше не проламывается.
Господи помилуй!
Когда он принимается запрокидывать на льдину вторую ногу, то начинает механически повторять осевшую где-то в тайниках памяти бабушкину мольбу: «Иисусе, помоги, Иисусе, Иисусе». Он нащупывает палку. И выволакивает себя из последних сил на льдину, хочет сесть, но не может. Слышит только, что Антон больше не кричит. Кажется, что где-то, в ледяном месиве, шуршит лодка, и теряет сознание.
— Лей еще спирту — растирай ноги!
— Ничего, оттаивает, сколько же это он пробыл там — я смотрел, когда его в лодку перевалили, может, еще и придет в сознание.
Лаас открывает глаза. Крупное, обросшее лицо, серьезные, жесткие глаза — Нигулас Кийгари. Юри, муж Малль. Низкий потолок и вокруг много-много голов, глаз, бород.
— О, смотри, один уже ожил,— радуется начальник кордона. И тут же на лице появляется тревога:— Где Антон — пошел назад?
«Где Антон?» — в мыслях повторяет Лаас.
— Неужели не помнишь, вместе шли, я останавливал вас. Он пошел назад?
— Антон — да, Антон. Мы были вместе.
— Но где же он тогда, повернул назад?
— Нет, мы были вместе.
— Были вместе? Но сейчас его нет здесь. Куда же он
делся?
И только теперь включается в работу уставший от большого напряжения мозг. Лаасу все вспоминается, все разом становится ясно, понимает, почему оказались тут эти люди, почему он находится в хибаре кийгариского Нигуласа. Рывком садится.
— Разве его не было? Да ищите же! Он провалился раньше меня, я бросил ему лыжу и сам провалился. Идите, он звал на помощь, скорее!— Лаас почти кричит.
Тишина стоит в комнате, наконец начальник кордона говорит:
— Лодки вернулись. Ладно, пойдем еще посмотрим! Черт возьми, чем только люди думают! Я ведь кричал несколько раз!— И, сердито ругаясь, выходит.
Лишь Юри и еще две женщины остаются врачевать, остальные мужики, кийгариский Нигулас тоже, уходят вслед за лейтенантом. Лаас хочет подняться, но голова гудит и в ногах и руках, когда он ими двигает, острая боль.
«...Где Антон? Как все произошло? Не поймал лыжину, я бросил мимо. Но другую, эту-то я ведь бросил очень хорошо, как только мог.
...А первую лыжу разве я бросил как следует,— начинает кружить в его голове мысль, которая снова и снова возвращается.— Трещина была еще совсем узкой, и Антон рядом. Не криворукий же он. Или я не хотел? Разве я бросил как следует?» И ему вспомнились все те моменты, когда он желал Антону смерти. Разве он и сегодня, когда они были вдвоем на льдине, не надеялся втайне на это?..
Из поселка приезжают вызванные на место доктор и констебль, с моря, никого не обнаружив, возвращаются мужики. Одна лодка подобрала их ружья, другая — лыжу Лааса, но Антона не обнаружили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31