И это правильно и честно — нечего по крохам воровать чужую жену! Но он не рыцарь и, кажется, боится вторично потерять Мийю, ведь весна с осенью ходят рядом. И к чему оставаться для милостивой госпожи обыкновенным героем дачного романа, к чему понапрасну терзать себя, зачем опускаться до низости, если это все равно ни к чему хорошему не приведет.
Мысли его зашли в тупик, но, с другой стороны, именно теперь у него появилась настоятельная необходимость прийти к ясности. Вокруг все бодрящее, удивительно чистое, свежее, сосны благоухают, и отец и Юри гулко топают по сухому берегу. Между редкими соснами виднеется расцвеченный зарей залив.
Однако он не может взять в толк и того, о чем ему сожалеть. И тут же мысли его переключаются на другое: он видит в своем воображении какой-то необыкновенный собор, мощный, гигантский, видит его так ясно, что почти осязает его.
Это не узкая и мрачная каменная церковь, а белоснежный просторный храм, под сводами которого, казалось, уместился кусок неба. Линии спокойные, чистые, нежные, так что храм этот не может быть местом, где кого-то закидают камнями или над кем-нибудь станут вершить суд.
И он уже чертит план, высчитывает устойчивость сводов и высоту башни.
Но где этот храм построить? Вон там, на высоком уступе противоположного берега, маяк можно встроить в башню. Да, но там уже есть бакен, а в поселке — церковь. К тому же это потребовало бы огромных расходов. Разве что в Таллине? В центре города пришлось бы разрушить какое-нибудь безликое торговое здание... Безликое торговое здание — хо-хо-хо! Разве недостаточно ему златовратых воздушных замков, неужели он теперь начнет строить еще и воздушные храмы?
Но когда он ловит себя на этакой фантазии, это его не возмущает, а скорее доставляет радость, ведь не все воздушные замки навсегда повисли в воздухе.
Дорожный мастер, нет, дальше так продолжаться не может! Пройдет лето, у него будет полмесяца отпуска, после чего он откажется от места и — в университет.
Теперь он от своего не отступится, и, словно желая утвердиться в своем решении, он начинает оживленно разговаривать с отцом и Юри, расспрашивает обо всем, об уловах и боттенгарне. Боттенгарн? Да, почти готов, дома потом глянут, столько-то времени у Лааса найдется, летом поставят дорогую снасть в Сырве, там видно будет.
Они выходят на широкую дорогу, и к ним присоединяются мужики из деревни Рихва. Затем следует крутой берег с избушкой, лодками, сараями для засолки рыбы, вешали и множеством рыбацких сараюшек.
И вовсе не рано они вышли, на дорогу ушел добрый час. Отец достает из-под стрехи ключ и открывает замок. Они складывают сети и мешки для рыбы, и вот уже все владельцы лодочного мотора на месте. То тут, то там в тишине раздаются резкие выхлопы, и вскоре затарахтел мотор и на корме у рауновской лодки. Отец и Лаас сталкивают в воду еще и небольшую лодку — их верши стоят примерно в километре ниже лодочного причала,— гребут в ту сторону.
Рыбы не так уж и мало, как думал отец, в одну вершу набилась целая куча окуней.
Настроение у Лааса поднимается. Бодрое, чистое весеннее утро, старательно копошащийся поблизости отец и его дружеский, убаюкивающий разговор — все это действует на него, как освежающий напиток.
Что было, то было. Двадцать шесть — по крайней мере за пять лет закончит университет, получит диплом инженера, и тогда на другую жизнь останется еще достаточно времени. Хилья... Лишь на мгновение возникает ее образ, затем воспоминание о ней снова уходит на сумеречные задворки души. На берегу моря и после, дома, он чувствует удивительную легкость. Кажется, он опять становится самим собой. Отказ осенью от места дорожного мастера представляется ему делом решенным.
Столько-то сбережено, чтобы на две зимы хватило. А летом наймется на работу, осилит и университет, как осилил училище и техникум. В работе и учебе у него своя поступь — медленная, но твердая. В работе он не блуждает так, как блуждает в любви...
Но, отправившись после обеда в поселок, встречает по дороге Мийю. Вместе с воздушными замками растворилась и его окрепшая на миг воля, и все начинается сначала.
Бушующие страсти поутихли и сменились грустной нежностью какого-то преходящего чувства. Даже место их встречи уже не на Лыпесяяреской дороге, а в высоком лесу
за полями Оолендера. Мийя почти каждое воскресенье освобождала себе вторую половину дня, дети оставались под присмотром матери или служанки. Лаас каждую сулят боту уезжал к родителям, а возвращаясь в воскресенье обратно напрямик через лес, сворачивал в сторону и находил Мийю то сидевшей за книгой, то стоявшей в ожидании его за густыми деревьями.
Было удивительно приятно сидеть молча и чувствовать близость Мийи или положить ей на колени свою голову, смотреть в небо и в устремленные на тебя глаза и обмениваться редкими ничего не значащими словами.
Хильда, девушка, которую осенью Лаас в отчаянии поцеловал, видимо, чуточку влюбилась в него. Уехала в Таллин, устроилась домработницей и теперь изредка пишет ему. Лаас иногда отвечает и, не желая скрывать этого от Мийи, читает ей невинные письма. В свою очередь Мийя, стараясь войти в доверие к Лаасу, поверяет ему свои дела.
...Она, видно, и не годилась бы Лаасу в жены. Не очень хорошо воспитанная, росла единственным в семье изнеженным ребенком. Когда отец еще держал лавку, оттуда можно было брать все что угодно. После его смерти единственной повелительницей в доме стала мать, которая выполняла все ее капризы. Отец оставил довольно большое наследство, у них было три дома — один из них мать потом продала. Беззаботность, наверное, и испортила Мийю, приучила воспринимать жизнь слишком легко.
Могла бы поступить в университет, но влюбилась в приехавшего в Курессааре флейтиста. Вышел некрасивый роман. Они обручились, однако флейтист был, наверное, еще более легкомысленным, чем она, пил и не обрывал свои прежние связи. Они расстались.
— В это время... ну,— и голос ее осел до шепота.
Лаас вопросительно смотрит ей в глаза.
— Ох, неужели не... слышал? Кто-то разнес сплетню.., будто я сделала... аборт. Но это ложь! Ты слышишь, л о ж ь! Здесь страшные люди!
Наступает продолжительное молчание.
— Ты и правда не слышал, разве тебе ничего не говорили?
— Нет,— простодушно отвечает Лаас.
— Может, и не осмелились. Я действительно ничего такого не делала. Это же страшно, как убийство, я скорее бы сама умерла. Ведь ты веришь мне, должен верить, мы же с тобой друзья.
— Конечно, Мийя.
— А после того как расстроилось обручение, я провела одну зиму в Уулуранна. Тут было так скучно. Могла бы уехать в город, но, не знаю почему, не уехала. Может, как раз назло этим сплетницам. Тут появился Антон. Я полюбила его. Было приятно сознавать, что и он любит меня; у него ведь была жена и двое детей, и он так много ездил по свету. Родом с Хийумаа, в молодости был моряком, несколько лет провел в Аргентине, разбогател, был почти миллионером, и снова оказался бедным. Привлекало то, что он был охотником и не боялся никаких зверей. Вроде лейтенанта Глана из «Пана» Гамсуна. Раньше, как это ни смешно, я боялась темноты. Но с ним ничего не было страшно, такой искушенный в любых ситуациях, смелый и уверенный в себе. Мать и остальные воспротивились, чтобы я выходила за него замуж, мол, он годится мне в отцы, что это безумие — но именно поэтому я и хотела выйти за него. Унсет где-то говорит, или я так поняла, что лучше один год прожить безрассудно, чем пребывать девять лет в спокойствии, вялости, обыденности. Хотела быть Кристиной, дочерью Лавранса. Антону однажды изменила жена, и он не мог ей этого простить, мне хотелось быть лучше ее. Но потом появился ты, и все смешалось.
А теперь... Раньше он зарабатывал хорошо, в Таллине у него была большая квартира, однако весной фирма обанкротилась, и он оказался не у дел. Правда, вскоре снова нашел службу, но жалованье небольшое, и уже не было той свободы, поездки четко расписаны, и сюда он приезжает только в августе. В тот вечер, когда Антон увидел, что мы танцуем, он приревновал меня и сказал, чтобы я оставалась в Таллине. Но сейчас он снова доверяет; может, на зиму и вернусь сюда, ничего, если дети какое-то время походят в деревейскую школу. Он хочет собрать немного денег, чтобы купить хотя бы в Нымме какой-нибудь дом, даже там они страшно дорогие, но мама согласна продать наш второй дом, может, тогда...
На лице Лааса появилась пренебрежительная усмешка.
— Ты противный, плохой, злой. Да, я хочу быть с тобой, но я не хочу его оставить сейчас, когда ему плохо, подумает, что именно поэтому. И все же он очень своеобразный человек, я могла бы уйти к тебе, лишь сознавая, что это ему не доставит боли.
— Конечно, старая любовь не ржавеет.
— Ох, все ржавеет, а любовь, наверное, легче всего.
Лаас отодвинулся еще дальше.
— Тебя я никогда не забуду,— шепчет она.
— Когда я уеду и явится новый дорожный мастер...
Но Мийя смотрит мимо него и говорит твердо, с щемя*
щей грустью в голосе:
— Так, как тебя, я не смогу желать больше никого. Солнышко светит жарче всего после полудня. У меня сейчас полдень, а у тебя он еще впереди.
Порой, когда Мийя рассказывает, Лаас испытывает к Антону особенную ревность, превращающую их короткие встречи в муку.
За ними следят. Однажды Мийя встречает за полями свою служанку. На лице той появляется елейное выражение, и она принимается говорить о том, какое чудесное лето. Мийе сказать нечего, но так как служанка не уходит, то Мийе лишь к вечеру удается вырваться к нему, и то на чуть. В другое воскресенье, когда лежали возле моря в кустах можжевельника, они приметили ту же девушку. Она прошла совсем рядом с ними. Неужели и впрямь не увидела их или сделала вид, что не заметила?
— Почему ты не дашь ей какую-нибудь работу, которая бы задержала ее?— шепчет Лаас, когда голова девушки мелькает уже поодаль, между можжевеловыми кустами.
— Тогда у нее был бы двойной повод, чтобы подглядывать и болтать, а так она по крайней мере ничего определенного не знает.
Напряженная ситуация только сближает их. Ощущение скорого расставания обостряет чувства. У них нет никаких обязательств друг перед другом, в их отношениях нет материального расчета или необходимости официально оформить эти отношения. И потому эта, на птичьих правах, любовь особенно дорога.
Лаас видит, что Мийя рискует все же больше, и у него появляется ощущение какого-то неравенства. Хочется, чтобы и у него была жена и дети и чтобы он мог, тоже подвергая опасности свою семейную жизнь, любить Мийю.
И, возможно, из этой потребности рисковать Лаас постепенно заводит разговоры о дурных сторонах своей натуры — о хороших уже все сказано. Это тяжело, он пытается что-то смягчить, но так как Мийя вроде бы все понимает и после каждого такого его признания целует с большей страстью, то и он раз от разу смелеет.
Девица из «Бразилии» и Ирена Вальдман — он все еще не в состоянии быть абсолютно откровенным, сваливает вину на Акселя и на краснобокие яблоки жившей напротив дамы.
Но поделиться еще и дурными детскими шалостями он не может. Одно воскресенье уходит за другим, и всякий раз он решается рассказать обо всем, но, когда голова его оказывается на коленях у Мийи и наступает время исповеди, он тушуется. Наконец он начинает даже сомневаться, было ли все это на самом деле. Дети ведь невинные, чистые, как же тогда возможно, чтобы...
Однако о том, как он стал свидетелем разговора отца и матери, рассказывает довольно скоро. Ему и теперь еще кажется, что родители грешны перед ним. Но если бы ему захотелось полицемерить и постучать себя в грудь и вознести хвалу богу, что он не такой, как другие — все эти развратники, и бежать любоваться своими Золотыми Воротами, то это ему вряд ли уже удалось бы.
Но однажды ночью — день для этого был слишком ясным — он рассказывает Мийе почти все, что знает о себе сам. Только Юула и ее запрет кажутся такой маловажной, ничтожной деталью, что это уходит из памяти.
И все же в комнате повисает тишина. В темноте словно растопырены чьи-то невидимые, испачканные руки, и тиканье часов замедляется, становится громким и роковым, словно удары похоронного колокола. Мийя целует его, и страх рассеивается. Она проявляет / странную нежность и доброту, и Лаас впадает в безумство от неожиданно охватившей его шальной радости, Мийя опять предстает неземным существом, он вновь опускается С перед ней на колени и целует ее ноги. А когда на следующий день он едет на велосипеде по шоссе, на него временами невольно нападает смех, это повторяется и при раз- $ говоре с рабочими. Боже мой, каким огромным, просторным и ясным стал вдруг мир! Он приходит от всего в упоение. Чувствует, что сделал в своей жизни длинный шаг ^ вперед. Казалось, что солнце светит по-иному, ветер задувает по-новому.
Но гордость удерживает его от осознания того, почему в нем неожиданно произошла такая перемена. Он словно ребенок, который попробовал содержимое запретной банки и понял, что варенье сладкое. Но о том, что варенье трогать запрещено, он, ради успокоения совести, напрочь забывает.
«...Не говори этого другим». Он все же сказал, но только не это; исповедь сладостна — он и в дальнейшем многое рассказывает Мийе, становится совсем уж доверчивым, и наконец уже нет такого, чего бы она о нем не знала. Однако что-то в нем напряжено — он и сам не должен
знать о себе более того, что знает о нем теперь Мийя. Потому что и Мийя все-таки другая. Случайно вырвавшиеся из уст Юулы слова запрета настолько запали в его сознание, что стали частью его самого. С другой стороны, он понял: исповедаться — это значит заставить солнце светить для себя сильнее. Так он находит компромисс между полной исповедью и полу исповедь.
Самолюбие его удовлетворено. Нет надобности заверять себя в том, что он, Лаас Раун,— душевно вялый человек, который увяз в своих детских шалостях.
Временами он дает своему воображению разыграться, и, облекая мысли в слова, обращает их к Мийе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31