.. я была совсем юной... и я боялась и не пошла... но там
был темный подвал, и туда ходили дети...
Она умолкает.
— Наадж, птичка моя, ты ведь мне жена, почему же ты боишься меня, я тебе наперед все простил — да и прощать, я уверен, нечего.
— Я не могу!.. Тогда они играли... и трогали одного мальчика, который был голым... но я не трогала... Нет!
— А с дядей, когда это было?
— В то же время... Мы с братом были летом на хуторе у дедушки, и там он... но потом, на другое лето, когда я однажды гнала коров, он остановил меня на дороге, а я убежала от него, и он страшно рассердился, обещал рассказать всем ребятам о том, какая я. Но я с ним не была, я даже еще не знала, с каких лет можно заиметь ребенка. Я боялась его, мне было страшно...
— А с Альбертом как?
— С Альбертом у меня правда ничего не было, поверь, Лаас. Вначале я не решалась рассказывать тебе о себе, но когда ты понял, что я не девушка, тогда я должна была тебе кое-что сказать. Лаас, с ним я не была!
Слезы у Наадж просыхают, и, пытаясь поймать в сумерках взгляд мужа, она говорит уже более спокойным голосом:
— Лаас, верь мне, я действительно не была с ним.
На дворе уже ночь. Ветра нет, ветка яблони мирно уткнулась в оконный косяк, и в их маленькой комнатке удивительно тихо, даже море не шумит тут же за порогом. Снасти лежат в сарае, крючки наживлены, однако сейчас ставить переметы поздно, ничего не видно, да и устали они. Лаас снова берет на руки свою молодую жену и ласкает ее.
— Бедная девочка, что они с тобой сделали! Твое сердце тянулось к теплу, к любви, они же толкали тебя в огонь, где все горит и испепеляется. Ты страдала от жажды, они же предлагали тебе вместо чистой свежей воды грязную жижу.
И Наадж рассказывает о своих родителях. В Таллине, когда отец был в тюрьме, мать могла бы вести себя приличней. Лавка давала неплохой доход. Мать навещали знакомые, с Хийю и из других мест, и тогда они, бывало, пили ночи напролет.
Когда она окончила среднюю школу и получила хорошее свидетельство, мать гордилась этим. Она, Наадж, была скаковой лошадью, чьи достижения родители записывали
на свой счет. После окончания школы мать водила ее на вечеринки волостных секретарей и учителей — ведь теперь она была причислена к «обществу».
И все же ради дочери ни от одного привычного удовольствия не отказывалась. Деньги на ее учебу выкраивались с трудом, но все равно из-за этого отец не отказался ни от одной пачки папирос и ни от одной рюмки вина по воскресеньям. На это всегда находились деньги. При этом не уставали твердить, как они любят свою дочь...
— Наадж, ты теперь все рассказала о себе? Если ты теперь еще... потом тебе будет труднее.
Но в нем самом что-то подрагивает, когда он говорит это, он в страхе... А сам ты все сказал? «Не говори этого другим!..» Разве Наадж «другая», а сам ты для Наадж д р у г о й?..
— Нет, теперь действительно все, Лаас, дорогой. Ты же рядом, ты не гонишь меня. Я твоя жена...
Лаас, как бы стараясь показать, что, несмотря ни на что, любит Наадж, целует ее, но он очень взволнован услышанным. И близость, которую они испытали сейчас, совсем не та, что была между ними в последнее время, нет больше чувства неудовлетворенности и какой-то недозволенности.
Затем они переживают два прекрасных, заполненных работой дня. Временами Лаас, правда, начинает мысленно обвинять Наадж.
Но, с другой стороны, когда он думает о всей этой грязи вокруг Наадж, то не может не удивляться тому, как она не увязла в ней, как смогла быть хорошей ученицей и закончить гимназию. Интересовалась литературой, пыталась излить свои чувства в стихах, как и большинство девушек ее возраста. Гора на равнине поражает куда меньше, чем взгорок на болоте. Теперь Наадж высказала все. И как же это там, в Библии, сказано: в небесном царстве больше радуются угодившему туда одному грешнику, чем девяноста девяти праведникам. А если бы его собственная жизнь сложилась несколько иначе, чуточку больше склонилась бы к плохому, нет, о себе он такого и думать не хочет. Наадж познала все самое плохое, теперь она будет стараться вдвойне, чтобы их ребенок вырос лучше родителей.
И все же каких-то особых изменений в Наадж не произошло. Она, правда, пытается все делать по дому, но руки ее по-прежнему словно на привязи. Лаасу вспоминается, как Наадж впервые отдалась ему. Привычно, умело, после этой истории с дядей? Он помнит, какие внутренние и внешние препятствия пришлось преодолеть герою новеллы Акселя, прежде чем тот познал сексуальную связь. А сам он был ведь абсолютно непорочный, и все же первой его любовью была гулящая. Однако Наадж отдавалась ему даже искуснее, чем Мийя.
— Ты не все рассказала,— говорит он своей молодой жене.
Наадж заверяет в обратном. Привычно? Нет, дело не в этом. И затем она рассказывает о мелких грешках своей жизни. В шестнадцать лет впервые поцеловала парня на деревенской толоке — тот поцеловал ее. Они переписывались. Но парень был коммунистом, и его посадили в тюрьму — жалко было.
Изредка выпивала — на выпускном вечере, на дне рождения, тогда ребята целовали ее, она же не отвечала. Хотя однажды было, в последний школьный год. У нее на дне рождения. Пришла домой и увидела на столе цветы, шоколад, яблоки, томаты и открытки. У Альберта не было уроков, кто же, кроме него, мог так позаботиться. Вечером Альберт был в новом костюме, но жаловался, что болен — сердце подводит, говорил, что скоро умрет.
— Тогда я и поцеловала его, только из сочувствия.
— Недавно ты уверяла, что уже все-все сказала. Тоже, наверное, из сочувствия.
— Ты как инквизитор, я так не могу.
— Рассказывай дальше, этих сочувственных поцелуев было у тебя, кажется, предостаточно, да и помнишь ли ты всех, кто к тебе прикладывался.
— Мне больше нечего рассказывать, и никто ко мне це прикладывался,— всхлипывает Наадж.— Я мечтала о Харри, не могла же я с другими...
— Бедная страдалица,— зло подкусывает Лаас,— какая трагедия, не могла с другими...
Наадж хочет ухватить его за руку, он отталкивает жену и уходит. Оказавшись за воротами, в лесу, пускается бежать, будто от чумы. В голове гудит, он уже не в состоянии о чем-нибудь думать, все бежит и бежит. Болотистая пустошь, луговина, он Огибает их, высокие деревья, откуда-то проглядывает море, потом снова чащоба. Он устал, прислоняется к одному, другому дереву, но нигде не находит покоя сунул в горло острый напильник. Уткнулся головой в землю, но и это не помогает. Не в состоянии справиться с собой, он уставляется пустым взглядом в пространство. Что сталось с его жизнью, к чему он пришел? Наадж, кто такая Наадж? Болото, по которому страшно ступать, сделать хотя бы еще один шаг. Мийя, а кем была Мийя? Разве она не обманывала его? Хилья? Отец и мать... А те, кого он просто видел и не знает? Антон? Кем был Антон, боже праведный! Охватывало ли Антона такое же отчаяние, в каком он пребывает сейчас! А сам он, кто он сам? Человек или животное? Или всего лишь улитка, погрузившаяся в свою слизь? Юула?
«...Не говори этого другим...»
«Доверие — основа семейной жизни»,— учил инструктор сценических курсов Ууссаар. «Не говори этого другим!» С самого начала никто и не говорит другим, кто он такой, никто ведь не сорвет с лица своего маску. Или кто-то все-таки срывает, нарушает правила игры? Инструктор учит публику доверять актерам, принимать их такими, каковы они есть в масках, и не заглядывать за кулисы. Доверие публики к актерам, доверие самих артистов друг к другу, доверие того, кого обманывают, к тому, кто обманывает. Не слепая ли это вера?
Не говори другим...
Кто эти другие?
До сих пор он пытался узнавать других в основном по книгам, потому что не надо было опасаться, что книжные Каины, Далилы, Иуды, Карины, Индреки, Катюши, Нехлюдовы, Раскольниковы и сотни других — что они ринутся на тебя с книжных страниц и, по примеру Каина, всадят нож в спину или, как Иуда, продадут тебя за сребреники, подобно Далиле, лишат тебя силы, ограбят, обманут,— нет, книгу можно спокойно вернуть на полку или отнести в библиотеку, без того чтобы кто-то из ее героев причинил тебе зло. Не станут в открытую дознаваться, кто ты такой. Возможно, поэтому и Наадж, так же как и он сам, много читала. Страх перед реальной жизнью явился тем, что погнало их обоих читать книги. Но ведь жизнь, настоящую, требуется прожить. И он, муж Наадж, хочет быть уверен, что ребенок, которого Наадж должна родить, будет именно его, Лааса, ребенком, а не какого-нибудь ее любовника. Имеет ли он на это право? Как будто имеет. Но, как показывает история взаимоотношений Антона, его самого и Мийи, правда и справедливость не всегда уживаются под одной крышей — будь то
в романе Таммсааре или в реальной жизни в том или ином
супружестве.
В некотором смысле истина, возможно, в том, что если женщина до свадьбы познала не одного мужчину, то ей будет труднее, будучи женой, смириться с одним-единственным мужем. Не выйдет из волка дворовой собаки, а из гулящей бабы — доброй матери, как говорит охочий до крепкого словца Юрин отец — Яан Ванатоа. Видно, Юри принял всерьез отцовское предостережение. Что-то не слыхал никто, чтобы у Малль до или после Юри были другие женихи, поэтому вроде бы и семейная жизнь у них счастливая. Но ведь и сам Юри не бабник или с «ярко- красным цветком» в петлице Олавй... Но кто их знает, этих Юул искать далеко от деревни Сельяку не приходится. Взять ту же соседку Раунов, Лиду Уйеэлу, и нескольких ее дочерей...
Имеет ли он право требовать, чтобы Наадж была другой, нежели она есть в действительности?
Антон умер... И для него, Лааса, однажды наступит вечер и солнце закатится в последний раз... Но тогда должен остаться кто-то, кто продолжит его жизнь.
Золотые Ворота... Что такое его Золотые Ворота? Где они, эти его Золотые Ворота?..
Наадж... Наадж... Кто же она на самом деле? Он не знает ее, это чужой человек, с которым он только спал.
И все же он чувствует, что кроме него кто-то еще охвачен отчаянием, возможно даже большим, чем он сам. И Лаас возвращается в их маленький домик — Наадж нигде нет. Он зовет, ищет, наконец находит ее — на лодочной пристани. Глаза ее заплаканы.
— Лаас, Лаас, где ты был?.. Я искала тебя — не нашла. Лаас, о боже, боже! На тебе нет лица, у тебя глаза мертвеца... Я убила тебя.
— Может быть, но не столько тем, что рассказала, а тем, о чем умолчала... «не говори другим» — сказала...
— Кто сказал и что? •
— Сказал... Харри,—обходит он имя Юулы — или просто не может выговорить его.
— Харри ничего не сказал!
— Не ври!— кричит он в сердцах, в порыве даже самому непонятной злобы, будто его и впрямь уличили во лжи. Не оглядываясь, он возвращается в дом.
Сна нет. Оба весь день ничего не ели. Старая хозяйка постучалась вечером. Лаас, изобразив на лице радость, взял кружку с молоком, но так и не притронулся к ней. На
улице темно, и переметы, которые они вчера ставили и сегодня утром выбрали из моря, лежат перепутанные.
Лаас слышит, как Наадж ворочается, затем она начинает плакать, и вот она уже возле кровати. Опускается перед ним — Лаас все еще пребывает в оцепенении и видит лишь темную голову, которая выступает из белого круглого воротника ночной рубашки, затем робко, издалека и умоляюще руки Наадж начинают гладить край кровати, порой как бы нечаянно касаясь его плеч и рук. Лаас все еще неподвижен, хотя и настороже, пока наконец Наадж не начинает всхлипывать:
— ...Ударь меня, Лаас, ударь... Я не посмела тебе обо всем... ты же знаешь... это так ужасно... я была с Альбертом... Сперва я сказала тебе, что была... я еще не знала тогда, что ты всерьез любишь меня... но потом, когда ты написал те письма — так мне еще никто не писал — и сказал, что хочешь жениться на мне... тогда мне захотелось очиститься, вот и рассказала про дядю... Лаас, только не спрашивай, ты спрашиваешь так больно, я сама скажу...
...Мы жили в одной квартире, это случилось в последнюю школьную осень... Я мало что в этом понимала, он тоже... Потом мы еще раз были вместе зимой, иногда летом, но часто не... Лаас, почему ты не говоришь ничего! Ты что, не слышишь меня? Я убила тебя своей ложью, но ведь я боялась, и мне тоже было тяжело, когда ты потом был с Мийей и она забеременела, а ты говорил, что женишься на мне...
— Когда мы были с тобой помолвлены, ты знала обо мне все, плохого больше, чем хорошего. Я такой, какой есть.— Голос у Лааса холодный, ледяной. И какой-то настороженный.— Не говори!..
— Лаас, Лаас, ты больше не любишь меня. Тебе не нужно было выставлять себя лучшим, ты и так был для меня лучшим, даже если бы ты убил мужа Мийи, все равно оставался бы для меня самым желанным. Твои родители честные люди, и сам ты очень славный. А у нас в доме все было так неприглядно и мерзко...
— Как же это получилось, что ты не забеременела от него?
— Он жил со мной не так, как ты с Мийей. Он оберегался, чтобы не было ребенка, так же как ты теперь оберегаешься.
— Разве тебе все равно, от кого иметь ребенка?
— Нет, я и не хотела от него ребенка, он это знал... Я говорила ему о Харри... что я люблю Харри... а потом, что люблю тебя...
— И все-таки жила с ним,— пытается он высокомерно улыбнуться, но получается лишь вымученная усмешка.
— Нет, я не была с ним после тебя, я ни с кем после тебя не была.
— Не ври,— кричит Лаас и вскакивает с кровати. Он уже не слышит своего озверелого от злобы голоса, который разом выметает из комнаты слабые всхлипывания Наадж. Темная комната, казалось, заполнилась огнем, из окон полыхает пламя, во рту соленый привкус, и в голове одна лишь мысль: убью! убью! Убью Наадж, убью Мийю, убью Юулу, убью себя! Убью! «...не говори этого другим!» Он хватает лежащую на полу Наадж, рубашка с треском рвется, Наадж настолько ослабла от слез и отчаяния, что не в состоянии сопротивляться. Лаас грубо швыряет ее на кровать, срывает с нее уже порванную рубашку и в исступлении начинает избивать ее голое тело. Это какой-то садизм, какое-то безумие. Он будто забыл, кого он бьет, на мгновение перед глазами встает мать: я тебя наделю... наделю! Один из его ударов приходится в голову. Лаас на мгновение ощупывает нос Наадж, и рука его оказывается измазанной чем-то теплым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31