В райском саду росло удивительное древо, чьих плодов никто не смел есть. Однако змея, эта злая гадюка, взялась соблазнять Еву, мол, возьми и попробуй, когда никто не видит. Какие же на этом дереве были красивые красные яблоки! Ева не смогла устоять перед змеиным искушением, сорвала яблоко, попробовала и предложила Адаму. Но бог увидел — он видит все, даже самые тайные наши грехи,— и изгнал их из райского сада, обоих, Адама и Еву, за то, что они вкусили запретного плода с древа познания добра и зла.
— А разве бог не прогнал из райского сада и змею? — спросил Лаас.
— Об этом в Библии не сказано,— отозвалась бабушка. Она задумалась, посмотрела на внука и сказала через некоторое время: — Змею изгнали тоже, иначе откуда бы их столько развелось.
— Значит, все змеи в каменных заборах — это дети той самой змеи, которую изгнали из райского сада?
— Ясно, ее отродье!— сказала бабушка.
— А змея в райском саду людей не кусала?
— У тебя вдруг опять развязался язык, даже больше чем надо. Откуда мне все это знать,— ответила бабушка.— Научись читать, тогда своими глазами увидишь, что в книге написано.
Такими ли именно словами подтолкнула бабушка его к чтению, этого он не помнил с той отчетливостью, как запрет Юулы, однако в памяти осталась услышанная от бабушки история про Адама и Еву, которая очень сильно подействовала на него и, видимо, была одной из причин, по
чему он, в сравнении с другими деревенскими ребятишками, научился довольно рано читать. Адам и Ева вкусили запретного плода и были изгнаны из райского сада, они с Юулой играли в игру, о которой нельзя было говорить другим — запретную игру,— и ему представилось, что и его изгнали из родного дома, хотя он тут, словно бы тайком, и продолжает жить. Даже мама, которой он раньше открывал свою душу, поверял все свои горести и радости, казалось, уже не была ему близкой по-прежнему. И ветер не такой ласковый, и солнце не столь яркое. Часто в комнате и даже во дворе становится сумеречно, идет мелкий тоскливый дождь, и плачут крыши. Что теперь делает Юула, этого он не знает и знать не хочет, даже смотреть больше не желает в сторону Канарбику.
А где-то шла война. Люди жили в тревоге и печали. В деревне уже нет многих мужиков, и порой приходят письма, что кто-то даже убит. Теперь тут чужие, в серых шинелях, люди, русские, говорят на своем языке и ездят иногда на лошадях, у которых на спине седла. В Кообассяяре по приказу генерала начинают строить новую дорогу, и мама тоже должна там работать. Копают глубокие канавы, чтобы солдаты могли укрыться, когда немцы начнут в них палить с кораблей из пушек. Иногда в небе стрекочат аэропланы, порой русские, чаще немецкие, и тогда в Кообассяяре ухают зенитные батареи.
Поговаривают, что к Лиде Уйеэлу, матери красивой Роози, уже похаживает какой-то унтер. По словам мамы и бабушки, такого быть не должно, потому что уйеэлуский Михкель ходит в Польше под ружьем, а дома у них шестеро детей. Но люди говорят и поужаснее вещи. Будто кийгариский Нигулас — отсюда до Кийгари двадцать верст — изрубил на куски жену и родного брата. Приехал на побывку, ночью тайком, пробрался в дом и зарубил их прямо в постели. Раньше Нигулас был мужиком смирным, но научился на войне убивать, вот и дома сделал то же самое. Конечно, грех жены Нигуласа и его брата совсем без наказания оставлять было нельзя. Теперь всем троим конец. Нигулас сам пришел с повинной к уряднику, но, по слухам, это уже не поможет. Один русский офицер будто бы сказал лагуверескому Пээтеру, что и Нигуласа самого приговорят к смерти.
Лаас перепуган и видит во сне, что господь застает их с Юулой за греховной игрой и велит архангелу мечом из
рубить обоих на куски. Он в страхе кричит и засыпает вновь лишь после того, как мама, чтобы успокоить, дает ему сладкую воду. На мамин вопрос, что же он такого страшного увидел во сне, Лаас ничего не осмеливается сказать.
Приходит зима, в дымоходах завывает ветер, на улице метет метель. Мама и бабушка опечалены, тревожатся за отца, хотя он и не впрямую под пулями,— по счастью, перед самой войной устроился на шведское судно тимсерманом но сейчас и суда сколько угодно топят, даже если они и шведские.
Лаас уже читает, и бегло. Читает бабушке, которой очки уже стали слабы, по воскресеньям, в час проповеди, Библию. Мама с этим не очень мирится. Она не имеет ничего против того, чтобы ребенок читал — уж очень он неразговорчив, но пусть читает поучительные книги, хоть того же Каупманна, которого она только что купила ему в лавке Уулураннаского общества. И нечего читать эту толстую Библию. Она не для детей. Или если читает, то лучше Библию в рисунках — мама и ее принесла из лавки,— оттуда все лишнее убрано. Но бабушка не желает слушать такую Библию, ей нужна полная, где о человеческой жизни говорится всё как есть.
— Ребенок есть ребенок. Молодо-зелено. А то, что написано в толстой Библии, может испугать ребенка,— говорит мама.— Там много всякого такого...
— Оно так, да только мальчонка и в жизни встречает то же самое. Видит, что делают животные, да разве и люди лучше? Вытворяют почище скота... И все тайком... Пусть Святое писание сызмальства будет парню наукой, чтобы он не свернул с правильной дороги,— говорит бабушка.
Лаас держит язык за зубами, прямо-таки прикусил его, если бы можно было, навесил бы замок на рот. «...Только смотри никому об этом не говори!» Но бабушке хочется дальше читать. Время военное, и новых, посильнее, очков бабушке взять неоткуда.
Ближе к весне, дня через два после того как отелилась Лехмик, мама велит натопить баню и рожает Лаасу сестренку, которую школьный учитель на другой день пасхи нарек именем Малль. Радости никакой Лаасу от этого нет. Он уже наперед знает, что у его сестренки все так же, как
у Юулы... Будь это братишка, можно было бы вместе рыбачить в море, как тогда с дедушкой, а что с такой... одна сырость, мокрых пеленок да крика полный дом.
В эту весну он увидел также, как вела себя их Лехмик. Корова захотела быка, уже с раннего утра мычала в хлеву таким голосом, что ее должны были услышать быки во всех окрестных деревнях. Как только Лехмик выпустили из хлева и она попала на пастбище, к ней тут же сбежались быки.
— Животные на своем языке тоже всё понимают,— решила бабушка.
Лехмик понеслась вперед, быки, бодаясь,— следом. Не было в их игре жалости. Кто посильнее, тот другому и утыкал в бок рога. Наконец огромный яагуматсиский бычина отогнал всех других в сторону, вскинулся на задние ноги и сделал свое дело. Другие быки, боясь подойти поближе, исходили слюной.
Когда же яагуматсиский бычина закончил свое дело, бабушка сказала:
— Благодарение господу, наделил. Теперь можно снова надеяться на телка и молоко. Как тут в войну без молока. Если есть свое молоко, голода бояться нечего.
Того, что было с Лехмик, никто не стыдился. Об этом можно было смело рассказывать всем, и бабушка тоже объяснила Лаасу — не боясь при этом его испортить,— что у животных все попроще, чем у людей. Вон Лехмик, помычала другим голосом, чем каждый день, и все деревенские быки сбежались к ней. Дело сделано, и в хлеву покой, и на пастбище.
И у котов обычаи проще людских. Их кошка котилась трижды в году и всякий раз до этого справляла свадьбы. Сбегавшиеся с округи коты орали еще более страшными голосами, чем ревели быки при виде Лехмик, дрались, шерсть летела клоками, а тех, кто послабее, но тоже осмеливался прибежать на свадьбу, царапали до крови. Все свершалось открыто, и до смерти никого не увечили.
Видно, бабушка права: люди безумнее животных. Люди вон на войне убивают друг друга сотнями и тысячами, и вовсе не из-за любви. Одна кровавая свадьба.
По слухам, немецкий Вильгельм злее русского Николая и английского короля, и есть опасение, что кровавая свадьба скоро дойдет и сюда, до Уулуранна. И, будто в подтверждение этих слухов, снова гремят и грохочут
пушки в Кообассяяре, опять маму гоняют рыть окопы, не имеет значения, что в разгаре сенокос и дома грудной ребенок. Это и Лаасу доставляет заботы и неприятности. Лехмик зимой без корма не отелится и не доится, кормить животину в ту неделю, когда мама по утрам должна бежать с лопатой в Кообассяяре, приходится одной бабушке. Сестренка же остается дома на попечении Лааса. Кормить из соски — с этим он справляется, но ужасно противно убирать за ней. Очень она похожа на Юулу...
Когда вечером мама возвращается домой, то устраивает Лаасу взбучку. Бабушка, правда, вступается за внука, мол, не с руки парню убирать за девчонкой, но мама все-таки берет верх и ожигает Лааса прутом.
Лаас обещает исправиться, только это выше его сил. На другой вечер бабушка приходит раньше, убирает за внучкой, и Лааса минует баня, однако вечером на следующий день, когда бабушка запаздывает и в окошке показывается мамин платок, Лаас прячется в хлев. Бабушка после долгих поисков находит его там, и они оба упрашивают маму не наказывать его. Лаас признается, что его стошнило, мама опускается на скамейку и откладывает прут. На неделю-другую находят девочку присмотрещицу, пока бабушка и мама не смогут опять оставаться дома, однако лишний рот за столом — не пустяк. Девочка эта Мари, из другой деревни, была по виду в том же возрасте, что и Юула. И Лаасу она тоже не нравилась, потому что, когда они оставались вдвоем и сестренка спала, Лаасу начинало казаться, что Мари может захотеть поиграть с ним в ту же игру, что и Юула. Может, и не так это было и он напрасно опасался Мари, но уже наперед держался от Мари подальше и старался играть с ванатоаскими мальчишками.
Однако лучшей компанией ему, шестилетнему молчуну, была все же книга. Она только рассказывает и никогда не обидит, не обзовет его букой. Она — не «другие»... Она даже лучше бабушки, которая и добрая, и знает много историй, но книги знают их еще больше и ничего не требуют взамен. Книги рассказывали о заколдованных царевнах- лягушках, о змейках-медяницах и золотопряхах, о гадком утенке и еще многом и многом другом. В самой толстой книге, в бабушкиной Библии, есть даже история, которая могла случиться с ним и Мари. Жена Потифара (как бы Мари) соблазняла Иосифа (как бы его, Лааса) совершить грех. Но Иосиф убежал от соблазнительницы. Соблазняла
ли его Мари, этого Лаас в точности сказать не мог, но себя считал кротким, и господу было бы не грех каким-то образом воздать ему, как он воздал добром кроткому Иосифу.
И господь воздает. Не ему именно, а всей их семье. Отец присылает по почте из далекой страны, которая ни на русской, ни на немецкой стороне пока еще не воевала, кучу денег, долларов, так что их семья вдруг, в сравнении с другими безземельными, оказалась довольно богатой. И еще прислал на удивление красивую открытку с видом приморского города, где над чудесным, перекинувшимся с берега на берег мостом солнце словно бы сияло золотом. Под открыткой было напечатано.
И деньги, и открытка посланы на мамино имя, и мама прочла ему и бабушке, что написал отец на другой стороне открытки, потому что мама умела читать и написанное пером. Он, Лаас, еще не научился различать написанные буквы, хотя многие из них и были похожи на печатные. Отец написал, что его жизнь до сих пор была спокойной, а вот что дальше будет, этого никто не знает, потому что война теперь идет не только на земле и на море, но и в небе и глубоко под водой, и немец не смотрит, какому государству принадлежит судно, воюет оно или нет, и что город, откуда он эту открытку посылает, зовется Сан-Франциско, и что на картинке изображен узкий морской пролив, откуда суда выходят в океан, и что пролив этот называется «СоЫеп Са1е» — это означает «Золотые Ворота». И что его самой большой мечтой остается желание однажды вновь отыскать калитку в свой двор, открыть Золотые Ворота своего дома, но что это будет не раньше, чем его величество русский царь Николай Второй одолеет проклятого немца. Что те, кто сейчас дома, всегда остаются в памяти и в сердце. Ваш верный и любящий муж, сын и отец Прийт Раун.
Мама читает открытку, а у самой от радости глаза в слезах, читает снова, повторяет отдельные слова и прижимает потом открытку к сердцу. И бабушка, и он, Лаас, тоже хотят подержать открытку, жадно впиваются глазами и ощупывают пальцами то, что находится на обеих сторонах открытки. Мама решила, что и маленькая Малль должна взглянуть на Золотые Ворота, хоть она в этом ничего не смыслит и ей нельзя давать в руки открытку.
Потом мама понесла открытку в свою комнату, и так как открытка принадлежала не только ей, то она достала из сундука белоснежную скатерку, сотканную еще в деви
честве, разостлала ее на комоде, поставила туда и свадебную фотографию, и так эти две карточки там на комоде рядышком и стояли, «Золотые Ворота» даже чуть впереди, чтобы их могли увидеть приходившие навестить соседи. Через некоторое время мама положила «Золотые Ворота» в свою коробку, где хранились фотографии отца, письма и другие самые дорогие для нее вещи. «Не то еще сглазят»,— сказала бабушка. Да и не такой уж это было неправдой. Больше всего открытку разглядывал он, Лаас. Смотрел вблизи, смотрел издали, от двери, снова подходил к комоду, осторожно притрагивался кончиками пальцев, даже в руки брал, когда никого не было в комнате. И чего он только при этом не думал! Как же выглядит дорога, которая ведет к Золотым Воротам? Восхищался высокими и мощными устоями, на которые опирались пролеты Золотых Ворот. А то выплывал на дедушкиной лодке или, как отец, на большом пароходе под Золотыми Воротами в океанский простор, сверкавший впереди на солнце золотыми искрами.
«И несутся у человека мысли, и кто может поставить на их пути заслон»,— прочел он спустя многие годы фразу из «Семерых братьев» 1. Но не только у взрослого человека—и ребячьи мысли способны парить. И он вспомнил при этом свое детство. Одно тайное желание, которое он тогда, держа в руках отцову открытку, испытал, столь тайное, что он не дал себе времени даже долго на нем задерживаться, было, чтобы слова Юулы «только смотри никому об этом не говори» и все, что с этим связано, развеялось, исчезло навсегда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31