И мама, она еще более высокой крови — принцесса, которая не смела рожать от мастера, пусть и знаменитого. И теперь его, Лааса, их ребенка, скрывают здесь, и никто не знает об этом, кроме приемных родителей, которых он должен звать отцом и матерью. Принцесса посылает им деньги, но приемные родители не должны показывать, что они богатые, иначе все раскроется.
Доброе-Доброе-Доброе — это его настоящая мама, такая красивая, такая нежная. А настоящий отец — строитель Золотых Ворот, вот поэтому его приемный отец и послал им из Америки открытку «СоЫеп Са1е». С намеком. С ведома настоящего отца. Ведь никому нельзя сказать и половины правды, а тем более написать.
И еще. Август месяц. Отец, седовласый отчим, снова ушел в море. Мама, мачеха, жнет серпом рожь и подбирает каждый колосок и зернышко, если сложить снопы, то всего одна копешка. Малль, которая не доводится ему даже сводной сестрой, осталась дома с бабушкой. Зато здешняя бабушка такая понятливая, что могла быть ему и настоящей бабушкой. Но что там до них, ему сегодня и одному хорошо пасти овец. Солнце уже клонится к вечеру, тени от редких сосен вытягиваются, становятся все длиннее. А прямо под крутым берегом с легким шорохом плещется огромное море. Внизу, в заливе, виднеются белые парусники, будто крылья чаек. Скользят в каких-нибудь двух-
трех километрах от берега и исчезают в открытом море за Кийгариским выступом. Но что ему до них.
В сумке у него старая, с истрепанными краями, книга сказок, он вытряхивает из нее хлебные крошки и читает. Читает, сгоняет овец, потом садится на камень и думает просто так, что в голову взбредет, и уже не знает, сколько из книжки взял, сколько сам придумал.
Вдоль отвесного берега идет по тропке сосредоточенный, обросший волосами дюжий мужчина, кийгариский Нигулас, тот, который изрубил в куски свою жену и брата. Дурно они себя вели, когда Нигулас был на войне. Из деревни кто-то написал ему, вот он прокрался и убил их. К смерти его не приговорили, только к тюрьме, но там из- за раскаяния и страха перед господней карой Нигулас стал набожным, совсем дурачком. Теперь он живет один-одинешенек в крохотной хибаре на Кийгариской банке и ловит рыбу. Деревня боится его. Говорят, иногда по ночам, он стоит на коленях на самом краю высокого обрыва, откуда не каждый осмелится и глянуть-то вниз на море, и кричит:
— Боже, не покидай! Боже, останься с нами!..
Лаас здоровается. Старик некоторое время смотрит, затем стягивает даже кепку с головы и столь почтительно приветствует Лааса, словно он и на самом деле сын весьма знатного господина...
Далеко-далеко, по другую сторону устья залива, за Памманаской банкой и синевой воды, виднеется легкий дымок парохода.
Куда он плывет?
И тихо позвякивают овечьи колокольчики...
Стоит на удивление чудесная ночь. Несчастная принцесса, которую насильно выдали замуж за чужестранного, недоброго короля, убежала из дома, из своего королевства, и тихо идет теперь по лесу, потому что любит своего возлюбленного, знаменитого мастера мостов, но еще больше любит она своего маленького сына, который покоится в пеленках у нее на руках.
Стоит удивительно тихая ночь, и принцесса безмолвно идет по лесу. При лунном свете она видит широкий камень, покрытый толстым мхом, будто зеленым бархатом. Она садится на него и ласково прижимает к груди милого ребенка.
«Спи спокойно, мое золотце, маленькая частичка моего сердца, это последняя ночь, когда твоя мама может побыть с тобой...»
И ребенок, словно понимая, лепечет и смотрит на маму.
Появляется белка и засматривается с высокой ели на эту прелестную картину, прилетает дятел и — тук-тук! — принимается долбить сосну, шумно летит огромный ворон, черная птица ночи, и, как только он видит мать и ребенка, пропадает все зло в его душе и темным серебром начинают отливать его перья.
Потом принцесса снова идет дальше, прижимая к груди ребенка, белка скачет следом с ветки на ветку, дятел выстукивает все сосны на их пути, и с шумом пролетает над головой ворон, который обрел сегодня ночью себе отливающие серебром крылья.
Теперь молодая королевская дочь проходит по приморскому поселку: тут есть церковь, есть пасторат, есть школа и магазины, но нет ни одного дома, которому она могла бы доверить ребенка. Останавливается перед воротами большой богатой усадьбы прибрежного короля Оолендера, но и здесь не может оставить сыночка Затем она идет мимо рыбацких хибарок. На краю высокого берега, вытянув руки, бормочет божье имя странный человек. Но и под его присмотр не решается она оставить ребенка: человек этот душегуб, он убил свою жену и брата. Затем она снова идет сквозь густой лес, дорога взбегает на взгорок между полями, впереди виднеются дома. Здесь, в прибрежной деревне, в первой же семье, она и оставляет своего малыша. Тут живет молодка, чей муж сейчас в море и только изредка наведывается домой. По лицу молодка немного похожа на нее, принцессу...
Заря расцвечивает окна маленькой комнаты и бросает отсветы на лицо принцессы. Но ребеночек лишь улыбается в простой деревянной колыбели, потому что Доброе-Доброе-Доброе наклоняется над ним.
И он засыпает. Мачеха сторожит его колыбель, а его родная мать торопится назад в свое королевство, убитая горем, потому что она никогда больше не увидит своего ребенка...
Рождественская суббота. Все наличное семейство Раунов, бабушка и мама, Лаас и маленькая Малль, находится в хлеву. Отец не смог вернуться домой, он снова в плену,
на этот раз в ледовом, в порту Оулу, на «Кообассяяре». Капитан и те, кто помоложе, отправились домой, а двух мужиков постарше, отца и штурмана, оставили зимовать на судне — за три четверти зарплаты. Зато в хлеву теперь на одну животину больше. Кырб — отцовская животина, купленная на его зарплату. Сразу после того, как окончилась война, мызу разделили, в основном между теми, кто воевал. Делили по чинам. Майор Конса, который даже не из этих краев, получил самое лучшее, но землю получили и жители здешней деревни, и вовсе безземельные. Получила и семья Раунов, так что теперь можно было собственным сеном кроме коровы и овец прокормить зимой и лошадь.
— Кырба покорми сама,— говорит бабушка маме.
Голос ее слегка дрожит. Бабушка еще не совсем седая,
зато ее сын, отец Лааса и Малль, совершенно седой. Мужчины в наших краях седеют раньше женщин, вспоминаются Лаасу слова бабушки, и это на мгновение печалит его, потому что он и сам принадлежит к мужскому роду.
Красноватый огонек фонаря раскачивается на крючке, Лехмик поднялась на ноги, овцы с ягнятами подходят к яслям пожевать сена. Куры продолжают дремать на насесте, зато петух просыпается, расправляет крылья и кукарекает. Видно, и он, если дадут ему время, поседеет раньше кур, ведь и он мужского пола.
Малль кормит ягнят с руки ломтиками хлеба, Лаас же — барашков и, наверное от сочувствия к своему полу, старого барана. Затем бабушка складывает руки и говорит:
— Милостивый Христос, ты явился на свет рядом с невинными животными, приди и к нам, защити и благослови нас и стадо наше.
Неужто животные и в самом деле такие невинные? Лаас немного сомневается в бабушкиных словах, хотя ей он обычно верил все же больше, чем кому-либо другому. Он, Лаас, уже давно распрощался с деревенской школой и ее длиннющим, ковылявшим на слегка не гнущихся ногах учителем и учится теперь в последнем классе шестилетней Уулураннаской школы. Он уже не малыш, он теперь знает, и сам видел, и от других слышал, и по естествознанию и в других книгах прочел много такого, о чем раньше понятия не имел. Разве животные невинны? Род свой они продолжают так же, как люди, и они не делают ничего такого, о чем нельзя говорить другим... Или все же? Разве игра молодых щенят всегда такая невинная, и все же они ее не стесняются. А вот он должен стыдиться. Между ним
и другими людьми словно бы встала стена, стена молчания...
И сегодня, на рождественском богослужении, пастор с кафедры скажет о том, сколь непорочны животные и что великий грех человеческий может искупить лишь Святитель, родившийся среди невинных животин. И он искупит, возьмет на себя лишь грехи тех, кто, идя на причастие, чистосердечно покается. Но ведь это невозможно сделать, если грех такой, что... о нем никому не скажешь...
После церкви, когда все вместе спели дома «Я спущусь к вам сверху, с неба», потом поели и подурачились на полу в соломе, мама вспомнила, что вспотевший после дороги Кырб теперь остыл и его можно напоить. Лаас идет. Ему не очень-то и хочется возиться в соломе, сегодня после церкви он стал каким-то задумчивым и благоговейным.
Деревенские окна, видневшиеся поодаль и находившиеся поблизости — один оконный глазок у Сааду, оконца в доме у Ванатоа и Уйеэлу,— залиты светом, огни будто звезды. Появились на небе и настоящие звездочки. Стоит такое безветрие, что ясно доносятся все, даже самые дальние, оклики и голоса рождественского вечера — все это слегка перебивается лишь сосредоточенным рокотомкий- гариских рифов.
Лаас достает из колодца воду. Тяжести не чувствует, видно, стал посильнее, а в прошлом году еще не мог нести полную бадью. Да и в Уулураннаской школе он уже не самый слабый, как было раньше в деревенской. Приносит еще и вторую полную бадью. И только теперь Кырб касается губами дна.
Лаас гладит и похлопывает по сильной лошадиной шее, поднимает упавшее на пол сено.
— Чего же ты так? Смотри, половина еды под столом.
Кырб начинает хрупать. Старая Лехмик, которая должна отелиться на крещение, время от времени, пережевывая жвачку, громко вздыхает. А так в хлеву тихо. И овцы уже привыкли к огню рождественского вечера и спокойно спят.
Вдруг Лаас видит возле фонарного огня большие красивые глаза, улыбающийся рот и длинные светлые косы. Он стоит неподвижно, оторопелый, оцепенев от внезапной радости. Все вокруг исчезает — хлев, скотина, красноватый огонек фонаря, все тонет в свете этих удивительных глаз.
— Нийда! Нийда!— шепчет он столь тихо, что даже не слышит этого.
...Море шумит, белые крылья парусников огибают Кийгарийский выступ, солнце рождается на востоке, поднимается в небо, искрящееся и чистое, и исчезает за морем, за многими морями, в той дали, где сияют Золотые Ворота.
Лааса охватывает дрожь, он словно зачарованный делает шаг, другой. И сразу выступают стены хлева, потолочные перекладины. Кырб, Лехмик и овцы, солома, которая от мороза подоткнута под дверью.
Светлые косы и улыбающийся рот исчезли.
— Нийда! Нийда!— шепчет Лаас. Он в смятении. Посидев некоторое время тут же, возле стойла Кырба, он спрашивает себя, что же это было?
Вспомнился вычитанный где-то случай, как некоей англичанке однажды ночью привиделся ее брат, штурман парохода, который не так давно отправился в Австралию. Позднее выяснилось, что именно в тот момент, когда сестра увидела перед собой брата, он упал за борт.
И тут же Лаас видит Нийду в гробу, белую и обряженную, вся Уулураннаская школа провожает ее. Печальная песня, стонут церковные колокола. Он стоит возле открытой могилы — и слезы даже сейчас застилают ему глаза.
Неужели Нийда умерла? Это слишком ужасно — и он отводит от себя эту картину. Но разве не может быть порой, что если кто очень хочет кого-то увидеть, то появляется некое видение этого человека, в какой бы дали он ни находился.
...Почему должна Нийда, такая светлая и прекрасная, оказаться мертвой? Нийда, рядом с которой он так желает быть, чьей руки в школе ему иногда, словно бы невзначай, удавалось коснуться! Скорее Юула могла бы быть мертвой, тогда, возможно, он легче забыл бы все, что связано с ней. Если бы Юула умерла, он бы хоть немного освободился от ее проклятого запрета... Но Нийда! Нийда!.. Лаас вновь тихонько шепчет ее имя, поднимается и со страхом и радостью смотрит на то место, где она только что, будто наяву, стояла перед его глазами.
...Может быть, Нийде тяжко, вдруг над ней смеются — ведь она растет без отца... Уж он бы проучил тех, кто осмелится смеяться над Нийдой, пусть его самого изобьют за это хоть до полусмерти. Нийда — самая лучшая, она прелестнее всех.
Когда он медленно шел из хлева в дом, ему казалось, что и Нийда все время держится за дужку ведра, идет чуть впереди, но тут же, рядом.
И в комнате, где все уже сидели за накрытым столом и встречали рождество, угощаясь кровяной колбасой и сигами и прочей вкуснятиной, Лаас не мог освободиться от наваждения. Бабушка рассказывает, как в старину, в далеком прошлом, справляли рождество, мама вспоминает отца, даже маленькая Малль что-то лопочет, и только Лаас, казалось, воды в рот набрал.
— Скажи, Лаас, хоть в рождественский-то вечер несколько слов! И как только учителя в школе вытягивают из тебя ответы! — удивляется мама.
— Если спросят, рассказываю то, что написано в школьных учебниках.
— У тебя на уме одни лишь книги! Но что ты сам думаешь?
— А что мне думать...
— Ты как... ну и скучно же станет с тобой когда-нибудь твоей жене.
Как печалится навсегда в сознании Лааса внезапно возникший перед ним в хлеву призрачный образ Нийды, так же навсегда въедаются в его память и эти мамины слова: «...ну и скучно же станет с тобой когда-нибудь твоей жене...»
...Корма лодки вскидывается на волну, спина Яана Ванатоа на переднем сиденье горбится и на мгновение скрывает от Лааса сеть. Затем Лаас снова видит эту серую, с вытекающей из нее водой сеть, в которой застряло несколько рыбешек.
— Была бы хоть килька. Одна мелюзга и салака вперемешку.
— Этого можно было ожидать, тралом, поди, как метлой вымело залив.
И опять молчат мужики, море бьется о борт и временами с шорохом брызжет на просоленные одежды.
Лаас пристыл глазами к своей сети. Поймалось бы столько же, как у других.
— Время Лаасовой снасти минуло. Теперь сети стали тонкие, рыба в господа подалась. В свое время, когда был еще в живых твой дедушка, рыба не гнушалась, тогда он, случалось, больше других ловил.
— Стоп! Своди концы! — Яан подал конец Михкелю, стянул мотню, затащил в лодку крылья сети с редкими
рыбешками и подтянул нижний край.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31