У Лааса на уме Мийя, уже ночь, и надо бы возвращаться в Уулуранна, и все же он остается. В нем зарождается какой-то неосознанный интерес к этой экзотической девушке, у которой такое странное имя. Кто она?
— А мне удобно?— спрашивает он у Фрица.
— Конечно, я сказал Наадж, что ты невероятно много читаешь и собираешься преуспеть в жизни.
— А если вдруг я отобью ее у тебя?
— Не верю, ты не такой бессердечный.
Бессердечный! Святая простота. Он и в жизни видит
одни плоскости и декорации. Явно испытал удары судьбы, но закрывает глаза, делает вид, что не ощущает их, живет в своем воображаемом одномерном мире, не ведая, что, по Эйнштейну, в мире четыре измерения!
Они идут втроем. На улице темно, ветер усилился, и временами мокрую осеннюю землю обдает порывами дождя. Лучи карманных фонариков в руках у пьяных парней блуждают по выходящим на улицу людям и по дощатому забору.
Фриц освещает дорогу. Какая-то странная, напоминающая бег ходьба. Лаас не привык к роли человека, которому указывают дорогу, но теперь он и впрямь не знает, куда идти. Они не сворачивают на шоссе, а идут по какой-то грязной деревенской улице, в грязи которой норовят увязнуть галоши.
Где тут магазин?
— Еще далеко?
— Дорога плохая. Я не должна была вас приглашать. Вы утомились?
— Да что там я! Я только подумал, хорошо ли это, если магазин находится так далеко от шоссе.
— Магазин? Какой магазин?— удивляется Наадж и останавливается.
— Разве у вашего отца нет...
— Ты — наврал!— оборачивается она к Фрицу, и в ее
тихом глухом голосе звучит возмущение.
— Фриц? Нет, я сам подумал.
— Почему же вы подумали? Тогда лучше не ходите, у меня очень бедный дом, маленькая каморка под крышей.
Они идут дальше. Фонарик Фрица освещает колодец; где же начало двора, ворот, кажется, и не было? И тут они останавливаются перед серой облезлой дверью казенного здания. В неприбранных сенях стоит пара деревянных башмаков, в нос ударяет запах нечистот, затем луч света крадется вверх по узкой деревянной лестнице.
Что за дом? И все-таки предупреждение девушки пока остается каким-то буфером между воображаемым и реальным, поэтому и не появляется разочарования, скорее возникает любопытство. Магазин? В самом деле, почему он подумал, что здесь должен быть магазин. Сверху доносится громкий мужской смех, деревянная лесенка скрипит, и скоро они оказываются в крохотной, странно обставленной комнатке.
Грузный, в очках, сорокалетний мужчина и примерно такого же возраста женщина — отец и мать Наадж. Подвыпивший лысый волостной секретарь и еще какой-то молодой господин, видимо учитель или сельский советник. Но прежде всего Лаасу в глаза бросается нарисованная маслом картина: голая женщина, полуголый мужчина и убегающий монах.
В картине чувствуется смелость, но также и некоторая развращенность.
— Не правда ли, необычный мотив. Работа господина Сенна,— хвалит Фриц.
— Ну чего болтаешь! Ты же не веришь в то, что говоришь! Господин Раун, присаживайтесь.— И Наадж, которая, кажется, относится к окружающим и родителям с каким-то пренебрежительным превосходством, подводит его к зеленой деревянной софе, которая служит, видимо, и кроватью. На другой такой же софе сидят мужчины, которые встают для приветствия.
— Ну, господин Реха опять объявился в наших краях. Такая уж она жизнь у художников, сегодня здесь, завтра там, а мы, деревенские кроты, вынуждены толочься на одном месте и довольствоваться одной женой.
Фриц воспринимает из сказанного лишь то, что относится к нему как к художнику, и громче всех смеется над остротой волостного секретаря.
— Тогда глотни,— продолжает секретарь.— Каждый серьезный художник должен почитать государство.
Фриц не соглашается и сразу оказывается в центре внимания. Но когда его порядком принуждали и еще несколько раз назвали художником, он выпивает. И как следует.
Предлагают и Лаасу.
— Трезвость?
— Полная.
— Жалкие мужики, зато барышня Наадж покажет, на что она способна!
— Ладно уж вам!— отмахивается она.
— Ну-ну, что же это значит? Единственная стоящая девушка в Раагвере — и раньше рюмка не убивала наповал, и сегодня ничего не случится. Кончила с отличием государственную гимназию — и на тебе!
Наадж отворачивается, ей неловко.
— Чего наседаете, если человек не хочет, нашли что предлагать,— вступается мать.
Она еще довольно красивая. На Лааса эта женщина производит смешанное впечатление. Кажется, будто она немного играет, и при этом все же непонятно, в чем эта игра состоит.
— Когда вы закончили гимназию, барышня Сенна? — спрашивает Лаас.
— Весной.
— На одни пятерки!— добавляет мать.
— Собираетесь учиться дальше?
— Хотела бы, но не получается.
Лаас замечает на миниатюрном, с краями бильярде пару брошюр антирелигиозного содержания и книгу Шоу «Назад к Мафусаилу».
— Ваши книги?
— Нет, из библиотеки.
Интерес Лааса растет. В разговоре выясняется, что в Наадж нет ничего наигранного, кажется, она понимает парадоксы великого ирландца.
При всей малости комнаты возникает две группы собеседников. Центром одной стали Наадж и Лаас, другой — волостной секретарь и советник, остальные попеременно примыкали то к одним, то к другим.
Лаас листает книгу, его взгляд задерживается на скептическом размышлении Шоу о счастье.
— А что вы считаете счастьем?— спрашивает он.
— Красивые мечты, которые никогда не исполняются и о которых никто, кроме меня самой, не знает.
И у Лааса есть свое определение счастья, по Ромену Роллану: «Счастье — это знать свои пределы и любить их».
Наадж находит, что это правильно, и просит, чтобы Лаас написал эти слова в ее дневник.
Фриц выглядит очень несчастным, слушая их рассуждения о счастье. Наадж не оказывает ему достаточного внимания. Фриц присоединяется к компании «повес», но там его то и дело поддевают, и он не выпускает из виду девушку. Двигается с табуретом то туда, то сюда, при этом все больше хмелея, и начинает с безудержным восторгом одарять Наадж высокопарными комплиментами.
— Не приставай!— отмахивается она, когда Фриц пытается взять ее за руку.
И Фриц отодвигается и, прикидываясь еще более опьяневшим, принимает философскую позу и бормочет:
— Счастье... счастье!
— Фриц, что с тобой?
Фриц уже не смотрит в сторону Лааса и, угрюмо уставившись в одну точку на полу, встает с табурета.
— Ну зачем он вам, пускай идет,— Наадж удерживает Лааса за руку, когда тот собирается тоже встать. Фриц снова безмолвно садится, продолжая хмуриться. Руки Лааса и Наадж слегка соприкасаются, но кажется, что именно это легкое прикосновение и притягивает их, пока еще совершенно чужих людей, друг к другу.
Лестница скрипит, и в комнату вваливаются два полупьяных парня. Один из них, медлительный молодой человек с русским именем Валерий, оказывается братом Наадж.
— Ну что, танцульки кончились?
— Кончаются, но есть и другие танцы,— отзывается Валерий.
Лаас смотрит на часы. Действительно, уже полвторого. Как же это время так пронеслось? Валерий, несмотря на протесты матери, уходит на поцелуи, как пошутил опьяневший секретарь. Рука Лааса по-прежнему касается руки Наадж. Он пребывает в каком-то хмелю, который исходит из каждого уголка этой маленькой, напоминающей оранжерею комнаты и от голого тела на картине. Он восхищается девушкой, чей резко очерченный, узкий профиль, чья благоухающая свежесть резко контрастируют со
всем тем, что ее здесь окружает, даже с ее собственным красным платьем.
Фриц, вышедший вместе с Валерием на улицу, уже вернулся и опять уселся возле них. Когда Лаас спрашивает у него, как там погода, он лишь бормочет, уставившись в пол:
— Мрак и погибель...
Лаас и Наадж смотрят друг на друга. В их взгляде есть уже какое-то взаимопонимание, невысказанный заговор против кого-то третьего.
— Время пролетело так быстро, я должен... А ты, Фриц, останешься?
— Мрак и погибель,— опять бормочет Фриц трагическим голосом, но когда другие покатываются со смеху, то и на его лице появляется какая-то усмешка.
— Почему погибель?— громко возмущается Наадж.— Пойди проспись.
Лаас извиняется, что они отняли у хозяев целую ночь. Но это извинение кажется несколько излишним, потому что подобные посиделки здесь — обычное дело, секретарь и советник вовсе и не собираются уходить.
— Да что вы, Раун, или как там вас звать, разве мы можем отпустить вас на самоубийство,— говорит секретарь.— Если Фриц не разрешит вам остаться здесь, пойдем к нам, а если баба понадобится, и свою предложу. Черт побери, мы не какие-нибудь там, чтобы утыкаться только в свое корыто! Ну что, господин художник, наш уважаемый и высокочтимый Михкель Анжело Потиселли! За здоровье господина художника!
Голова Фрица безучастно клонится к столу. Лаас надевает плащ и выходит на улицу. В густой темноте хлещет холодный дождь, ветра почти нет. Опять осень. Машины с грузом едут по дорогам, у них яркие огни и крепкие тормоза, и дорожные мастера заботятся, чтобы мосты и мостики были в порядке.
— Господин Раун, наверное, лучше было бы, если бы вы не приходили к нам! — говорит Наадж.
— Почему? Я рад, было очень уютно, даже оригинально.
— Оригинально... Вы... вы неискренний. Я знаю, вам все было противно, да и не могло быть иначе. Только я сама уже ничего не замечаю, отупела, свыклась со всем.
1 Искаженное Боттичелли.
Окна народного дома темные, но в волостном доме светится огонек.
— Вы бы все-таки остались, дорога скользкая. Жена секретаря хороший человек, поедете утром.
Лаас и Наадж стоят на крыльце волостного дома, укрываясь от дождя.
— Господин Раун, господин Раун!— доносятся пьяные голоса секретаря и сельского советника, которые отстали...
Лаас пытается возражать против того, что в доме Наадж было плохо. Книги, беседа — такой интересной ночи он давно не помнит.
Может, она позволит ему написать? И при свете угасающего карманного фонарика Наадж быстро нацарапала адрес.
Секретарь и советник уже подошли.
— Всего доброго!— говорит Наадж.
— Всего, всего доброго! — отвечает Лаас и пожимает ее мокрую от дождя руку.
Дождь не перестал и утром. Лаас выруливает на шоссе и медленно едет. Все вокруг чужое, незнакомое. Где же вчерашний дом? Серые, холодные, омытые дождем каменные здания. В отдалении, на поле, за двумя голыми осинками,— может, вот это странное зубчатое строение? Наверное, оно самое... Под драночной крышей сквозь дождь вроде бы виднеется какое-то окно.
Но мотоцикл продвигается вперед и при медленной езде, и Лаасу вновь приходится сосредоточиться на дороге. Наадж — девушка с похожим на славянское именем... И какая роль отведена в ее жизни Фрицу? Бедного донкихота? Или он может рассчитывать на большее? Он же остался ночевать, может даже целовал Наадж...
Лаас настолько захвачен воспоминаниями о вчерашней ночи, что с трудом удерживает мотоцикл на скользкой дороге. Можжевеловых полей сегодня вообще не видно. Заправляется в маленьком городке бензином и, весь в грязи, возвращается в Уулуранна.
Составляет два официальных документа, другого, более важного дела сейчас у него и нет, обедает и едет к торговцу Лыхмусу, возвращает мотоцикл. Чувствует какое-то странное возбуждение и все рассматривает нацарапанный
девушкой адрес. Написать? Но что? Знает ее один день. Сейчас четыре часа дня. Интересно, уехал ли оттуда Фриц? Конечно, и Фриц напишет, на первой же автобусной остановке, только что из того?
Еще кажется, что Мийя осталась где-то далеко, еще дальше, чем оставил он ее вчера вечером. Он мог бы позвонить ей, она, конечно, ждет, однако рука не поднимается взять телефонную трубку, вместо этого он берет ручку и пишет Наадж.
«Я все еще в каком-то хмелю. Очень хотелось бы увидеть Вас снова. Между прочим, не думайте, что я какой-нибудь донжуан. Я страстный книгочей, и большая радость встретить человека, тоже влюбленного в книги. Говорят, что для пьяницы вино слаще, когда он пьет его с собутыльниками, думаю, что, осмысливая вместе с Вами некоторые прочитанные страницы, я бы лучше понимал их. Надеюсь, Вы отзоветесь на мое письмо, хотя бы парой строк. И если напишете, то сообщите, получили Вы недавно или одновременно с моим письмом что-нибудь от Фрица. Мое любопытство странное, но прошу Вас не слишком над ним смеяться!
Хотелось бы увидеть Вас. Всего доброго! Л. Раун».
Ответ приходит столь же быстро.
«Утром я слышала, как Вы уезжали. Не могла уснуть, сердце колотилось громко и часто. Видно, от бессонницы. Меньше всего я могу считать Вас волокитой. Я не знаю, в чем больше смелости: в молчании или в разговоре? Я невероятно благодарна Вам за тот вечер. В серых буднях это всего мгновение, но волшебное, как синекрылая чудо-цти- ца. Простите. У меня, видимо, помутилось в голове. Вечер, мертвая тишина. И какое-то странное состояние.
Хотелось бы назвать Вас другом. Вы разрешите? В ответ обещаю быть лучше, чем я есть. Иногда я такой и бываю. Возможно, я все-таки завидую той, книжной девочке. Рядом с ней живет другая, довольно бедная, дрожащая и голодная. Если бы я могла говорить с Вами, я бы не ныла.
Хочу, чтобы Вы вообще не ставили меня рядом с Рехой. Это вызывает во мне чувство протеста. Между прочим, разве Вы никогда не замечали, что добрый Фриц должен быть постоянно в кого-то влюблен, иначе его эстетическое начало страдает.
Меня вдруг охватил ужасный страх, я вся горю. Но Вы, конечно, не станете смеяться надо мной. Напишите мне сразу. То есть, разумеется, тогда, когда у Вас будет время и желание.
Вижу много удивительных снов. Например, выходят ночью из земли картофелины и катятся при полной луне по мокрому полю. Прямо в подвалы и в закрома. А я сижу в комнате и читаю умные книги, на лбу три многозначительные морщинки.
Я тоже хочу видеть Вас. Доброй ночи. Наверняка Вы сейчас спите или засыпаете.
«...Прямо в подвалы и в закрома. А я сижу в комнате и читаю умные книги, на лбу три многозначительные морщинки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31