Со стороны моря их защищала дощатая обшивка с амбразурами для весел. Амбразуры были узкие, как бойницы, и позволяли выдвигать весла лишь на определенную длину. Весла имели особые утолщения, благодаря которым они не падали в море, даже если их не удерживали гребцы.
Обязанностью каждой пары гребцов было выдвигать одно весло по команде и также по сигналу опускать его в воду. Ритм работы обеспечивал флейтист. Гребли, сидя на скамьях, одна выше другой. Когда кибернет кричал: «Суши весла!» – рабы наваливались на весла грудью и прижимали их к коленям. При этом весла поднимались из воды и замирали в горизонтальном положении в виде красивой гребенки, все как одно. Горе тем, чье весло оказалось ниже или выше других или покачнулось, нарушив общий порядок. Удары палкой, площадная брань, лишение пищи и воды – все шло в ход против «ленивого, нерадивого дармоеда», как называли в таких случаях гребца.
Нарушение дисциплины влекло за собою наказание не только виновника, но и его напарника и всех гребцов одной стороны корабля. Рабы следили друг за другом, как того требовали надсмотрщики, дабы не допустить проступков со стороны любого из сотоварищей и не нести за них жестокой кары.
Фарзой оказался свидетелем расправы гребцов с одним из своих собратьев, обвиненном в лености, за что все они оказались лишенными пищи на полдня.
Зачинщиком расправы был напарник провинившегося, он ударил несчастного кулаком наотмашь с криком:
– Что же, мы должны работать за тебя?
Сосед хлестнул «преступника» цепью и со злобой прохрипел:
– Ты ленишься, старый осел, а нас морят голодом!
Обозленные голодные рабы вскочили со скамей, били его ногами. К счастью, не все могли дотянуться до него, их не пускали цепи. Его спасли стражи, но уже помятого, еле живого.
– Скоты! – кричал надсмотрщик. – Вы причинили царской казне убыток! Если раб умрет, я заставлю вас отработать его стоимость!.. Я вычту его цену из вашей пищи!..
Звероподобные, обросшие бородами, оборванные люди возвратились на свои места, бросая исподлобья мрачные взгляды.
На место избитого раба приковали Фарзоя. Князь огляделся и увидел, что сидит на грубой деревянной скамье, имея слева весельную амбразуру, а справа и выше – того самого черномазого невольника, который начал самосуд над своим напарником.
У их ног лежало орудие печального труда – весло, рядом валялся грязный соломенный мат. Фарзой принял его за постель для гребцов. Лишь после он узнал, что такими матами в холодное время затыкается на ночь весельная амбразура. Никаких подстилок для людей не полагалось. Они ложились по двое и старались согреться один около другого.
– Новенький! – хрипло, на ломаном греческом языке сказал сосед. – Видно, еще не махал веслом никогда!.. Сколот, пленник?.. Жаль, что я не могу говорить на вашем языке. Мидийцы плохо понимают скифов и парфян.
– Говори по-эллински, – ответил князь, – я пойму тебя. Да, я сколот, попал в плен к Диофанту.
– Что же вы так плохо воевали?.. Разбили вас понтийцы! А вы разбежались, вояки!
– Нет силы, что могла бы победить понтийцев! – странно высоким, кликушеским голосом крикнул дальний гребец, загремев цепями.
– Молчи, ты, – пробасил другой, – пока не получил по зубам! Тоже оракул!
Фарзою стало не по себе. Он видел, что рабы ведут себя как-то странно, и тут же подумал, что нечеловеческие условия существования этих людей не могли не повлиять на их мысли и чувства. Истязуемые надсмотрщиками, они сами ожесточились. Лишенные человеческих утех, они стали походить на скотов. Рабство изломало не только их жизнь и изменило их внешность, но изуродовало и души их и мысли. «Вот и мне суждено стать таким же!» – с невольным страхом подумал князь.
– Кем же ты был в войске? Начальником или воином?
Фарзой вздрогнул от этого вопроса. С трудом нашелся:
– Да… воином!
– Ага!.. А одет ты неплохо!.. Уж очень много на тебе одежды, надо поделиться! Ты мне шапку-то отдай, а мою себе возьми. И знай, что я старший над тобою, учить тебя буду… как надо грести веслом!
И, не ожидая согласия, он стащил с новичка шапку и епанчу. Фарзой ощутил в руках какую-то липкую кучу тряпок, просаленных и провонявших. Это была шапка его «старшого». Он с гримасой выпустил ее из рук. Шапка плюхнулась под ноги.
– А, не хочешь, – раздался за спиною голос. – Давай ее сюда, она мне пригодится!
Заскорузлая рука протянулась из-под скамьи и ухватила то, что здесь называли шапкой.
– Молчать! – заревел надсмотрщик, внезапно появляясь. – По местам!
– Еду несут!.. Еду!.. Тише вы!
Цепи загремели и сразу затихли. Все рабы уселись на скамьи и замерли в нетерпеливом ожидании.
Пахнуло чем-то кислым и будто мясным. Кто-то жалобно заскулил. На него зашикали.
– Мясо! – не выдержал один.
Раздатчик стукнул его по голове черпаком.
– Бери чашку-то! – сосед всунул в руки князю деревянную долбленую чашку. – Да смотри, все не сжирай, оставь мне половину! А сожрешь – бит будешь!
Раздавали похлебку с мясом павших на поле битвы лошадей. Пахло варево не так уж плохо. Кислый дух шел от лепешек, выпеченных из отрубей и жмыха.
«Старшой» улучил момент и, запустив грязную пятерню в чашку Фарзоя, достал оттуда мясо и с довольным смешком отправил его себе в рот.
– Ты голоден, возьми себе все, – предложил Фарзой.
Тот не отказался и съел две порции под завистливые замечания окружающих.
Ужин закончился очень быстро.
– Закрывай окна! – скомандовал надсмотрщик.
Амбразуры были заткнуты соломенными ставнями. Сразу стало темно.
– Ложись, кончай разговоры!.. Благодари богов и царя Митридата, да и меня, кормильца вашего, за милость и сытный ужин!
– Слава Митридату! Благодарение богам! Вечная удача кормильцу нашему!.. – привычным бормотанием отозвались гребцы.
Невольники устраивались на покой, но разговоры и шепот продолжались.
– Вот ты был воином, – говорил сосед, – а я, брат, у самого Митридата конюхом был!.. Ух и ел я тогда! Ты ничего такого в своих степях отроду не видывал!
– Значит, тогда ты был свободным? – спросил князь.
– Нет, не свободным, но и не таким рабом, как сейчас. Царским был человеком. Ну, а у царя все рабы. Даже такие, как Диофант, и те, обращаясь к царю, рабами себя называют… А шапочка у тебя теплая!.. Да и накидка не хуже. Сразу согрелся…
Он рыгнул.
– Меня зовут Тирон. Завтра утром я обучу тебя умению управлять веслом!
Съеденное за двоих и приобретение теплой одежды привело Тирона в благодушное настроение. Он продолжал шептать:
– А попал я сюда совсем случайно. У любимой царской кобылы был жеребенок. Я недосмотрел, у жеребенка опух пупок, нагноился. Его надо было бобровой струей окурить, я тоже не догадался. Ну, жеребенок и сдох. За это меня по пяткам били палкой, а потом отправили на триеру. Охо-хо!.. Но я свое возьму, снова сойду на берег и буду жить в уютном доме и каждый день есть просо и мясо!
Послышался храп. Рабы уснули. Затих и Тирон. Фарзой продолжал сидеть на скамье с широко раскрытыми во тьме глазами.
То, что он сейчас ощущал, походило на крайнее изумление. Неужели и он такой же, как эти люди, потерявшие свой первоначальный облик? Если да, то и он скоро будет, как они, рыгать после жидкой похлебки, прославлять хозяев за жмыховую лепешку и льстиво называть тюремщика кормильцем… Его будет хлестать надсмотрщик бичом, а товарищи по беде изобьют за ошибки в работе…
Вспомнился Данзой в день его освобождения, его невнятное бормотание, беспричинный смех и стремление к уединению. Тогда это выглядело странным, а теперь становится понятным. Ведь старик был прикован к веслу гераклейского судна целых восемь лет! Страшно подумать!..
Только к утру он начал успокаиваться и задремал. Ему снилось, будто он вдвоем с Марсаком скачет верхом куда-то по зеленой бескрайней степи. И старик показывает ему нагайкой на далекую гору, покрытую снегом, и говорит: «Вон на той горе наше счастье! Нужно очень много сил, чтобы взобраться на эту высоту. Но зато на ее вершине ты найдешь ключ к свободе и независимости Скифии!»
Потом ему грезились дворцы Родоса, толпы разодетых важных людей, стоящих на берегу. А он среди них оказался голым и запачканным мерзостью. Ему стыдно, неловко, хочется убежать. Но со всех сторон на него смотрят светлолицые люди, тычут пальцами и кричат: «Раб! Раб!..»
Это было невыносимо. Он хотел схватить меч и напасть на насмешников, но меч рассыпался в его руках, превратился в деревянные гнилушки.
Образы утраты, унижения и позора преследовали его.
Но сны хороши тем, что с пробуждением мы избавляемся от их гнетущей власти. Радостно ощущаем себя живущими под веселым солнцем действительности, а не в туманных катакомбах сновидений.
Иным было пробуждение Фарзоя. Его пробудил пинок, которым угостил его Тирон.
– Вставай, Сколот!.. Или ты хочешь, чтобы из-за твоей лени нас лишили утренней еды?

2

«Арголида», груженная хлебом, вышла из керкинитидской гавани рано утром. Снег бесшумно падал на палубу и не таял. Зима вступала в свои права.
– Последнее плавание в этом году! – сказал Диофант, сидя в теплой и уютной капитанской каюте.
– Погода нам благоприятствует, – почтительно ответил еще молодой, но способный наварх Неоптолем, стоя перед стратегом, – во второй половине дня мы станем на якорь в гавани Херсонеса.
Вслед за «Арголидой» отчалили от берега два меньших корабля, тоже с зерном, подарки Херсонесу от внезапно подобревшего Диофанта.
В трюме главного корабля расположились Мата и Лаудика. В их слабо освещенной каютке пахло горелым зерном. Старшая жрица вела себя совершенно спокойно. Она лежала на мягком ложе и часто взглядывала в круглое металлическое зеркало, ощупывая щеку, все еще вздутую от грубой ладони Никерата.
«Грязный мужик, хуже скифа!» – ругала его Мата в душе.
Лаудика проливала слезы и удивлялась безразличию Маты. Ее возмущало, что жрица не проявляет печали по утраченной Деве и не терзается мыслью о предстоящем ответе перед народом.
«Ну, – думала Лаудика, – о Гедии она не жалеет, поскольку видела в ней соперницу, отвлекающую своей красотой ее несравненного Бабона. Но ведь Девы-то нет!.. Херсонес потерял свою святыню, а Мата ничем не показывает, что это ей больно или неприятно!»
Мата с аппетитом ела пшенную кашу с молоком и скифский овечий сыр. Потом улеглась лицом к стенке на ложе с высокой закраиной и издала легкий храп.
Лаудика продолжала сидеть в углу каюты, обхватив колени руками, думала о подруге, попавшей в рабство к степнякам, и пыталась представить себе, как начнет рушиться Херсонес, потерявший свою богиню.
Начало изрядно качать. Корабль вышел в открытое море.
На палубе появился Диофант в сопровождении Неоптолема и Бритагора. За ними в некотором отдалении шел триерарх, греко-перс с огромным горбатым носом и круглыми глазами, полузакрытыми тяжелыми веками. Триерарх прислушивался к разговору начальства, поглядывая вокруг, нет ли какого беспорядка.
Морозило. Из уст собеседников вылетали целые клубы пара. Снежок нежно похрустывал под ногами. Сверху падала какая-то блестящая пыль, которая вскоре украсила шапки и плечи понтийцев.
– Прекрасное судно «Арголида», – заметил Диофант, – оно имеет хороший ход и совсем новое.
– Притом столь же хорошо содержится, – вставил Неоптолем, взглянув на триерарха. – Посмотри, стратег, с какой четкостью работают гребцы!
– Да, весла погружаются одновременно.
– Можно подумать, – добавил Бритагор, – что один человек поднимает и опускает ряды весел.
– Этого достиг наш келевст Бесс! – поспешил вставить со стороны триерарх. Он хорошо знал, что для того, чтобы получить похвалу от начальства, следует хвалить работу своих подчиненных.
Все подошли к краю борта и стали смотреть вниз, где кипели серые водовороты, вздымаемые сотней еловых лопастей, мерно черпающих воду и столь же дружно вскидываемых вверх…
– Нужно поощрить келевста Бесса по прибытии нашем в гавань Херсонеса, – приказал Диофант.
– Слушаю и повинуюсь! – бодро ответил триерарх, приподымая свои тяжелые веки.
Но тут же на лицах подчиненных появилось выражение испуга. На глазах стратега, столь милостиво поощрившего келевста и хорошо отозвавшегося о корабле, произошло досадное событие. Одно весло задрожало, стало колебаться из стороны в сторону, ударяясь о другие весла, наконец бухнулось в воду с громким плеском. Ритм гребли нарушился.
Диофант в ответ на смущение и испуг корабельного начальства усмехнулся.
– Мое приказание остается в силе, – сказал он твердо, – мы должны прибыть в Херсонес благополучно! Пусть стараются все, я не забуду их усердия!

3

Фарзой налегал на весло, стараясь подражать размеренным движениям других гребцов. Он обливался потом и тяжело дышал.
– Так, так, Сколот, – одобрительно хрипел Тирон, – старайся! Здесь дармоедов не любят. Только сырости в тебе еще много.
– А в тебе дурости тоже немало, болтливый мидянин, – пробасил задний гребец, – ты рожден в рабстве и ненавидишь тех, кто знал когда-то свободу!.. Нутро у тебя рабское!
– А ты, дружок, не бейся так, – обратился к Фарзою седой раб, – руки сотрешь, измотаешься, а потом совсем грести не сможешь.
– Верно, – поддержали его другие, – не надсаживай себя сразу-то. На этой проклятой работе конем надо быть, и то не выдержишь!
Фарзой с удивлением уловил нотки сочувствия и дружелюбия в замечаниях гребцов, тех, которые лишь вчера до полусмерти избили его предшественника. Он заметил, что в работе люди стали как бы веселее, размялись, усилия мышц оживили работу их мозга, разбудили в их душах человеческие чувства. Совместный труд родил между ними общность мыслей, взаимное сочувствие, желание поддержать друг друга.
Князь понравился рабам своей незлобливостью и старанием в работе, готовностью поделиться с другими тем, что имел.
К тому же Тирона недолюбливали. Мидянин был в какой-то мере доверенным лицом у надсмотрщика, заискивал перед ним, а товарищам надоедал своим хвастовством, заносчивостью и частыми заявлениями, что он еще вернется к роскошной жизни царского конюха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98