Появление сотни царских дружинников подействовало на страсти народа охлаждающе. Толпа отхлынула, оставляя на земле раненых и убитых.
– Хватайте оборванцев, что из пригорода! Эти «ястребы» известные разбойники! – призывали слуги князя Гориопифа.
– Бегите все в проулок!.. Там, говорят, князь наш объявился! – кричали «ястребы».
Слух пролетел, подобно ветру. Серая толпа ринулась в проулок, ускользая от царской стражи.
– Князь наш Фарзой, говорят, из Эллады возвратился!
– Если так, то слава богам!.. Фарзой нас в обиду не даст, он был другом царя Палака, а по матери и родственником!..

7

Сдержанный и приметливый Лайонак привык больше молчать и наблюдать за всем, что происходило вокруг. Он заметил в толпе человека, который не принимал участия в общей суматохе, но бесстрашно толкался среди возбужденного люда. Человек прислушивался к разговорам, пытливо всматривался в лица людей. Иногда на его выразительном безбородом лице пробегало подобие усмешки. Если кто обращал на него внимание, он начинал кричать, размахивать руками, подражая окружающим.
С виду это был оборванец. На поясе имел нож в потертых ножнах и оселок. Его можно было отнести к тому нищему воинству, которое «спит под звездами и пьет горстью», по насмешливому выражению зажиточных скифов.
Морщинистое, хотя и не старое лицо этого человека отличалось необычайной подвижностью и отражало нечто столь комичное, что трудно было удержаться от улыбки, наблюдая за ним. Глаза под вскинутыми бровями светились умом и осмысленной любознательностью человека, осведомленного о многом и умудренного опытом. При смехе он обнажал крупные белые зубы и тогда казался моложе.
Услышав разговор о князе, прибывшем из далеких стран, человек насторожился и, вмешавшись в толпу «ястребов», вместе с ними побежал к проулку.
Здесь его случайно и увидел Лайонак. На лице сатавка отразилось изумление. Сначала он подумал, что обознался, но край уха, рассеченный когда-то, убедил его, что двух подобных людей с рваными ушами существовать не может. Боспорец натянул поводья. Лошадь замедлила шаг, и сразу же поток людей отделил его от княжеской свиты.
– Эй, Бунак! – крикнул он, махая нагайкой.
Человек резко повернулся и остро взглянул на окликнувшего его всадника. Работая локтями, он выбрался на свободное место, рядом с конем боспорского посланца.
– Табити, мать прародительница! – изумленно воскликнул он. – Пусть меня затопчут овцы! Это ты, Лайонак?
– Пусть лопнет мой пояс во время битвы, если это не я! – ответил со смехом боспорец. – Но тебя я не думал встретить здесь. Должен признаться, что не только я, но и другие считали тебя погибшим. Как ты здесь очутился?
– О!.. Я тебя хотел бы спросить о том же.
– Я отвечу, только не здесь. Я вдвойне рад. Во-первых, тому, что ты жив, во-вторых, – счастливой встрече с тобою. Едва вступив в город, я встретил друга. Это добрый знак.
– Да, Лайонак, я остался жив, боги решили дать мне отсрочку… Это я поджег дом старого Саклея. Мне для этого пришлось выбраться из темницы и заткнуть стражу горло кинжалом. Ты же знаешь, что Саклей осудил меня на смерть.
– Знаю и еще раз рад, что ты сумел обмануть Саклея! Но что ты делаешь в Неаполе?
– Гуляю, – улыбнулся Бунак, – и вот хотел было взглянуть на новоявленного князя Фарзоя, если только его приезд не выдумка, чтобы отвлечь головорезов от драки.
– Нет, это не выдумка. Князь Фарзой действительно прибыл из Греции и даже спас меня от расправы около селения Оргокены. А ты что же, усыновлен в роде «ястреба», если интересуешься Фарзоем и бежишь к нему вместе с другими?
Бунак отрицательно покачал головой.
– Я просто любитель потолкаться в толпе… Но чего мы здесь стоим? Ведь ты же с дороги!
– Да… и даже с повязками на ранах!
– Ты ранен? Там, около Оргокен?
– Там… Я очень спешил в Неаполь. Нападение разбойников задержало меня. Я помят и получил несколько царапин ножом!
– Ах так? – Бунак стал серьезным. – Тогда поспешим туда, где найдется для тебя кров, пища и помощь знающего человека. Пойдем, будь моим гостем!
Лайонак соскочил с седла и повел лошадь в поводу. Они стали пробираться через толпу с намерением поскорее уйти из шумного места, где уже наводили порядок царские воины.
– Поспешим, а то нас могут задержать дружинники!
Группа всадников, следуя за убегающими драчунами, находилась уже там, где только что встретились друзья. Дружинники, видимо, хотели окружить «ястребов». Сунулись в переулок, но были встречены градом камней и яростными криками.
Бунак поспешно откинул загородку в плетне, и они оказались в маленьком дворике, между двумя сараями, откуда доносилось блеяние овец. Две собаки громко залаяли, но, видя в руке сатавка нагайку, не осмелились приблизиться.
– Так мы скорее доберемся куда следует. На улицах тесно. Наверно, опять будет ночное гулянье. Взяты западные порты! Оттуда навезли всякой всячины – вина, хлеба, рыбы, угощений! Сегодня все хотят быть пьяными!..
Они устремились в узкий прогон для скота между плетнями и через полчаса оказались за огородами, в самой бедной части города, среди необмазанных лачуг и рваных юрт, отделенных одна от другой бурьяном, ломаными загородками и грядками, засеянными луком и скифским корнем, как тогда называли редьку.
Царь Палак, предполагая будущее переустройство города, наметил снести с лица земли это скопище нищеты и грязи. Это место занимало северную сторону бугра, на котором расположился Неаполь, и являлось частью позиций, важных для обороны города. Царь хотел видеть на этом месте благоустроенные кварталы с мощеными улицами. Прошлогодняя несчастливая война помешала ему выбросить все эти лачужки, а вместе с ними выгнать за черту города и всю массу бедного люда, здесь ютящегося. Кого только тут не было! Мелкие ремесленники, увечные воины, базарные нищие и воришки, уличные девки, просто бродяги и беглые рабы, потерявшие свой род и племя. В этих местах скрывались убийцы от мщения родичей убитого, сюда тащили краденые вещи и шли, чтобы играть в греческие азартные игры. Это был мирок темный, грязный, имевший, однако, свои интересы и довольно-таки деловой.
Друзья остановились перед развалиной, задняя часть которой словно вросла в скалу. Получалось нечто подобное землянке, продолженной в пристройку. Крыша, когда-то черепичная, многократно чинилась камышом и соломой и наконец провалилась. Плетень упал и пророс высокой лебедой. Тропинка, что вела к дверям, еле виднелась из-за бурьяна.
Лайонак с удивлением посмотрел на эту унылую картину и, переведя взгляд на товарища, хотел задать ему вопрос, но промолчал. Тот подошел к ветхой двери, еле державшейся на петлях из пересохшей кожи, постучал в нее кулаком. Через короткое время за дверью послышались неясные звуки, затем женский голос:
– Кто тут?
– Это я, Бунак! Открой, Никия!
– А, сейчас открою.
Дверь заскрипела. На пороге показалась высокая, чрезвычайно худая женщина, одетая в длинную скифскую рубаху, сохранившую следы вышивки. Лайонаку показалось, что перед ним привидение, вышедшее из могилы. Истощенное лицо женщины не выглядело очень старым, его оживляли большие, ярко блестевшие глаза. Они горели внутренним возбуждением и, казалось, воплощали в себе всю силу души странной женщины. Лайонак обратил внимание на ее по-старушечьи сжатые губы и на седые волосы, распущенные по плечам. Ее лицо показалось ему гипсовой маской, а в блеске глаз он почуял холод, отчужденность и что-то совсем не женское, пугающее своей необычностью. Ему стало не по себе. Женщина проколола его своим взглядом, словно копьем.
Бунак кивнул головой. Женщина без слов указала на сарай. Бунак принял коня и отвел его в стойло.
– Заходи, брат мой, здесь, в стороне от шума, где нет надменных князей и их холопов, ты сможешь отдохнуть, никем не тревожимый.
– Спасибо.
Они вошли внутрь жилья. Сразу ничего не могли как следует разглядеть в полутьме. Свет проникал сюда через дверь да в узкие прорези в верхней части стен, сделанные для выхода дыма. Приглядевшись, увидели убогую обстановку жилища, по сравнению с которым дом Таная мог быть назван дворцом. Неровный земляной пол. Посредине – очаг, вернее куча дымящейся золы между двумя черными камнями. В углу разостлано несколько овчин. Вдоль стены выстроился ряд неуклюжих закопченных горшков. На стенах темнеют связки и пучки увядших трав, кореньев, шкурки летучих мышей и даже высушенные лягушки и змеи. Стоит запах кислого молока и остывшего дыма. «Нечего сказать, место уютное!» – подумал боспорец, оглядываясь. Увидев на полке человеческий череп, вздрогнул.
Вошла хозяйка, постлала на пол кошму.
– Нам, Никия, нужно поговорить так, чтобы никто не мешал, – сказал ей Бунак.
– Садитесь и говорите, я пойду доить коз.
Голос хозяйки дома был чистый и звучный. Но говорила она одними губами. Лицо при этом оставалось неподвижным.
Лайонак сбросил с себя оружие и расстегнул пояс.
– Фу, – вздохнул он, опускаясь на кошму, – только сейчас я почувствовал, как устал и хочу есть.
– Прости, друг, я забыл, что ты еще ранен и тебе необходима перевязка. Я позову Никию, пусть она осмотрит твои раны.
– Это потом. Раны совсем не тревожат меня. А вот желудок – очень. Там, в переметных сумах, у меня есть просо.
– Сейчас нас накормят, Лайонак, потом Никия полечит твои раны, а после ты будешь спокойно отдыхать. Сюда никто не зайдет, вернее – не посмеет зайти!
– Не посмеет? Почему?
– Потому, что Никия известна в городе как бития… Ее побаиваются. Обращаются к ней в случае крайней нужды, одни – за лекарствами, другие – за предсказаниями.
– Бития?.. Значит мы в доме знахарки и колдуньи? Что-то я не заметил в ее глазах ни двойного зрачка, ни изображения лошади. Впрочем, ее взгляд острее кинжала!
– Никия очень хорошая женщина, хотя и знахарка. На ее верность и скромность можешь вполне положиться. Будь здесь как дома.
– А ты? Значит, ты привел меня не к себе домой? Меня хочешь устроить здесь и уйти? Боюсь, что эта страшная вещунья превратит меня в черную птицу и отправит лететь за волшебным зельем!
Лайонак зябко встряхнул плечами и засмеялся. Бунак поморщился.
– Да, я уйду, брат, только не домой, у меня нет дома! А когда я хочу отдохнуть от людей и суеты, я прихожу к Никии… Жилище Никии – мое убежище. А Никия – мой единственный и настоящий друг в Неаполе. Никого никогда не приводил я сюда, ты – первый.
– Прости меня за мои слова. Я неудачно пошутил. Не думал, что это будет для тебя больно. Но я так и не знаю, где и чем ты живешь. Неужели и здесь ты… раб?
Бунак странно рассмеялся, скаля крупные белые зубы. Не спеша раздул угли в очаге, подложил в огонь мелкого бурьяна, потом хворосту. Пламя вспыхнуло, осветило ярко лицо его. У гостя мелькнула мысль, что и Бунак недалеко ушел от Никии по своей странности в поведении и по внешности. При красном свете очага он походил на духа ночи. Для полного сходства не хватало рогов на голове. «Что связывает его с этой женщиной? – спросил себя гость. – Дружба? Любовь? Или что-то другое? Может быть, взаимное волхвование, магические оргии, в которых требуется участие колдунов обоего пола?»
От таких предположений по спине пробегала волна мелких мурашек.
– Я не знаю, кто я, – ответил Бунак, смотря в огонь. – Как будто я уже не раб. Язвы после работы в рыбозасолочных ваннах Пантикапея зажили на моих ногах. Нет надо мною злобного надсмотрщика с сыромятным бичом… Да, я не раб!.. Я могу идти, куда хочу! Я свободен! Но свобода человека – это свобода пылинки, поднятой ветром. Ее несет неизвестно куда, и она не знает, упадет ли опять на землю, чтобы быть растоптанной, или будет заброшена в море и растворится в нем бесследно.
– Гм… Это не совсем ясно, дружище. Но ты, по-видимому, не работаешь по найму: твои руки белы и чисты, я не вижу на них мозолей и трещин. Ты держишься и говоришь, как человек, у которого есть досуг. Тому, кто ежедневно от зари до зари гнет спину на поле или в кузнице, некогда раздумывать, кто он – пылинка или еще что… Думать и рассуждать так, как ты, может тот, у кого есть свободное время. Ты же, я вижу, его имеешь. Или ты стал базарным мимом?.. Ты же и был мимом после того, как потерял дом и землю. Но мимы одеваются пестро, а ты больше похож на бедного пастуха. Расскажи о себе подробнее.
– Расскажу, но несколько позже! А сейчас горю нетерпением услышать от тебя, каковы дела в Пантикапее и какие ветры занесли тебя в Неаполь! Почему я здесь – понятно. Я бежал от рабских цепей и преследований Саклея. Того Саклея, который отнял у меня сначала дом и землю, потом семью, а потом и свободу. О!..
Лицо его перекосилось, стало страшным. В бешенстве он сжал кулаки и погрозил кому-то в темноту.
– Но он будет помнить меня! Я зарезал его слугу и поджег его дом! Почему я не смог его самого проткнуть кинжалом? Впрочем… не смотри на меня так. Мой гнев – искра в почти потухшем очаге. Я уже спокоен. Так расскажи – зачем ты здесь? Или что случилось?
Дверь скрипнула. Вошла Никия и безмолвно поставила перед ними горшок с молоком, положила на холст лепешки и две пригоршни орехов.
Бунак усмехнулся.
– А ну, Никия, загляни в тот мешок, что я занес к тебе, когда шел на площадь.
Хозяйка принесла мешок, сшитый из шкуры дикой лошади, туго наполненный и завязанный. Бунак быстро распустил сыромятный шнур и вынул из мешка увесистую амфору с запечатанным горлышком и греческим клеймом на ручке.
– Ого! – весело вскричал Лайонак. – Ты просто радуешь меня! У меня слюна течет от желания поесть и выпить! Я со вчерашнего вечера ничего в рот не брал!
– Это еще не все.
Вслед за амфорой, показался кусок того скифского кушанья, которое приготовляется из крови и кореньев, запеченных в желудке лошади, горшок тертой редьки, луковицы, белый хлеб, печенный на поду.
– Ой-ой-ой! – схватился за живот боспорец. – У меня в кишках судороги!
Никия вышла такая же безучастная, чужая. Оба мужчины приступили к еде. Амфора была вскрыта. Густое ароматное вино темно-красной струей полилось в рога.
– Изумительное вино! – воскликнул гость, отхлебнув.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98