– Пусть царь Палак живет и здравствует многие годы! А достичь победы мы поможем ему всеми силами.
– Я передам царю твои хорошие и мужественные слова.

6

Четверо всадников возвращались в Неаполь уже ночью. Небо, ясное и звездное с вечера, потемнело, заволоклось черными полосами туч. Ветер усилился. Фарзой зевал во весь рот и кутался в плащ. Думал о благородном агарском князе-вожде и его жене. Марсак пытливо вслушивался и вглядывался во тьму ночи. Сирийца предусмотрительно послал вперед.
Спустились в совершенно темную балку. Опять услышали говор ручья. Но опытное ухо старого вояки уловило и нечто другое. Хрустела галька под копытами коней, бредущих через ручей. Марсак натянул поводья. Впереди послышался многоконный топот и звук падения тела на землю.
– Эй! – крикнул издали Сириец, но так глухо, словно его схватили за горло.
– Засада! – вскричал Марсак. – Поворачивай, князь, коня и скачи обратно в агарский лагерь!.. Мы с Пифодором задержим разбойников!
Но Фарзой никогда не был трусом. Наоборот, опасность возбуждала его, зажигала боевой дух. Сейчас он не стал рассуждать, но, обнажив меч, ударил пятками коня и во всю прыть помчался вперед.
Схватка произошла так быстро, что ни нападающие, ни обороняющиеся не знали, кому наносят удары. Под Фарзоем убили коня. Он очутился на земле, хотел вскочить на ноги, но поскользнулся и рухнул в воду. Кто-то схватил его сзади, по шее царапнула волосяная веревка.
– Князь, где ты? – задыхаясь, кричал Марсак, нанося удары невидимым во тьме врагам.
Фарзой вспомнил, что у него за поясом есть нож. Он достал его и всадил в бок противнику. Тот со стоном повалился в ручей.
В этот миг яркий свет озарил место сражения. Послышались крики и топот лошадиных копыт. Налетели всадники с факелами, мгновенно сбили с ног двух или трех разбойников, накинули на них арканы. Марсак огляделся. На дороге лежали два трупа. Фарзой выбирался из ручья. Пифодор продолжал кататься по земле, борясь с одним из неизвестных. Дядька кинулся было на помощь, но злоумышленник неожиданно оттолкнул грека и исчез в зарослях ивняка, покрывавших берега ручья.
– Ты не ранен, князь? – послышался встревоженный голос Борака.
Агар спрыгнул с седла и помог Фарзою выбраться на берег.
– Нет, я цел. Они хотели связать меня, но я, кажется, убил одного ножом. Спасибо, Борак, ты спас мне жизнь, я твой вечный должник!
– Ты сам защитил себя, бесстрашный витязь!
Они обменялись дружеским рукопожатием.
– Мой опыт подсказал мне, – объяснил Борак свое появление, – что ночь слишком темна и способствует всякому злому делу. Я и выехал следом за тобою.
– Ты благородный человек.
Подошел Марсак, помятый, но невредимый.
– Слава Папаю! Ты не ранен, мой господин?
– Нет. А ты, мой богатырь?
– Цел и я, и Пифодор тоже. Сириец убит. Жаль, хороший слуга был.
– Да, Сирийца жаль!.. Кто же напал на нас?
– А об этом мы узнаем от этих двух, что попали на арканы агарских наездников.
Один из задержанных, широкоплечий детина с пышной шевелюрой и бритым лицом, сразу привлек общее внимание. Одет он был пастухом, но на белых руках сверкали перстни.
– Чей ты человек?
Детина молчал, дерзко усмехаясь.
– Пусть молчит, – сказал дядька, – и без его слов ясно, что это люди Гориопифа!.. Это же младший князь Напак, силач и друг «вепрей», которого я повалил на ристалище перед всем народом!
– Теперь я узнал его, – отозвался Фарзой. – Оказывается, не только его братья, но и он сам занимается разбоем! Что же мы будем делать с этими людьми?
По настоянию Марсака пленников отпустили.
– Поверьте, так будет лучше! – заключил дядька.
Пришлось вернуться в табор Борака и там заночевать, так как время было позднее и ворота города закрыты до утра.

7

Площадь кипела войсками. С крыш домов горожане смотрели на блестящие толпы царских дружинников. Палак попрощался с царицей и вышел на крыльцо. Его встретили приветственными криками. В воздухе полоскались знамена. К крыльцу подвели белого коня под пурпурной попоной. Царь стал медленно спускаться по ступеням. За ним следовали ближайшие соратники, все в походном вооружении. Он поднял руки вверх и, закрыв глаза, прочел молитву, обращенную ко всем богам и душам предков, а в первую очередь к Скилуру. Все притихли.
И в этот торжественный час перед царским крыльцом появилась странная фигура женщины, одетой в заплатанную, но чистую рубаху. Народ и воины расступились в страхе. Все узнали известную битию Неаполя Никию. Ветер развевал ее седые волосы, глаза горели безумием. Она постучала клюкой по каменным плитам и потрясла космами распущенных волос.
Палак вздрогнул, встретившись с нею глазами. Его пронизал ее взгляд, пылающий холодным огнем.
– Чего тебе? – спросил царь с невольной робостью.
– Остановись, царь сколотов! – вскричала колдунья необычайно зычным голосом, который услышали во всех концах площади. – Не ходи походом на Херсонес сейчас!.. Там не будет тебе удачи!.. Иди на восток, на Пантикапей, где томятся в неволе тысячи сколотов!.. Там найдешь удачу, богатство, великую славу!.. Когда омоешь ноги в проливе между морем и «матерью морей», станешь непобедимым!.. А под Херсонесом тебя ждет несчастье!.. Твои жрецы не сказали тебе правды. Подумай, пока не поздно.
– Схватить ведьму! – вне себя завизжал Тойлак.
Жрец кинулся к битии, теряя туфли на ступенях дворцовой лестницы. Но женщина встретила его бесстрашно, выпрямившись во весь рост.
– Не трогай битию! – раздались голоса из народа и даже из рядов войск.
– Хватай ее! – кричал Тойлак.
– Подождите! – царь поднял руку. – Скажите – кто эта женщина?
– Это бития Никия, – доложили ему.
– Никия?.. – царь с любопытством всмотрелся в исступленное лицо знахарки.
В душе у него кипело, но он поднял голову и усмехнулся так, чтобы видели все.
– Отпустите ее с миром, – повелел он, – женщина не в своем уме… Все гадания уже сделаны и предвещают нам только победу!
И тут же велел сделать подарок Никии.
Из окна женских покоев дворца смотрела Опия. На лице царицы отражались испуг и душевная горечь. Она ахнула, когда Тойлак поспешил к вещунье, и сделала рукою движение, словно желая защитить ее. Увидев смущение Палака, его неожиданную снисходительность к предсказательнице и даже милость к ней, царица не выдержала и упала на руки Ираны вся в слезах.
– Старуха права, старуха права! – повторяла она сквозь рыдания. – И царь чувствовал это!
Волна замешательства прокатилась по рядам войска.
– Примета плохая, – сказал кто-то.
– Плохой признак, – подтвердили многие.

8

Войска двинулись конным и пешим порядком в сторону Херсонеса. В виде залога заключенной дружбы вместе со скифами выступило несколько сотен роксоланов, возглавляемых племянником Тасия Урызмагом.
Стоило посмотреть на скифское войско, когда оно растянулось по дорогам Тавриды. Поражали его пестрота и неоднородность.
Царь, окруженный друзьями и знатью, ехал как на праздник. Около него гарцевали на конях такие витязи, как Раданфир, весь с конем закутанный в сверкающую наборную катафракту, Калак в доспехах из начищенной меди, какие носили еще при Скилуре, неистовый Омпсалак на сером коне, обвешанном скальпами, с горитом на боку, украшенным человеческими ногтями. За Омпсалаком вели лошадей с чучелами из кожи хабейских греков, одетыми в шлемы, так что издали они казались живыми всадниками.
Справа от царя трясся на поджарой кобыле Тойлак. Амулеты гремели на нем, остроконечный пилос съезжал на голове из стороны в сторону, голые ноги беспомощно болтались.
Фарзой ехал вместе с Марсаком, Пифодором, Лайонаком. Их трудно было узнать в тяжелых катафрактах.
Князья красовались на своих скакунах впереди родовых дружин, высокомерно поглядывая вокруг.
Позади конницы мерно шагали пешие воины, обученные Марсаком, а за ними тянулись обозы. Сила была собрана большая, такой и не требовалось для осады Херсонеса. Но Палак хотел удивить, ужаснуть защитников города численностью своих ратей, их блеском и вооружением. Ему рисовался в мыслях грандиозный штурм, во время которого Херсонес будет захлестнут войсками, как морские волны захлестывают тонущий корабль.
Но здесь собралось не все войско сколотского царя, а лишь лучшая часть его, наиболее богатая, сытая и грозная.
Сила традиций сделала свое дополнение к Палаковой рати.
Сами собою за войском потянулись те, которых никто не снаряжал и о которых никто не заботился. Это было нечто подобное народному ополчению, но такое бедное и оборванное, что казалось невероятным, может ли быть что-либо общее между ядром царского войска и всей этой нищетой.
Откуда взялись эти одичавшие взоры, что тускло сверкают из-под свалявшихся, нечесаных волос? Чьи это всклокоченные бороды, черные, никогда не мытые руки, сжимающие колья вместо копий и дубинки вместо мечей? Какая бездна изрыгнула толпы серых, страшных в своей нищете людей?
Хлынула, потекла нищая Скифия, потянулась за своим царем туда, где можно было найти хоть какое-нибудь применение своим силам и получить хотя бы крохи добычи.
Фарзой, оглядываясь на толпы оборванных людей, бредущих за войском, спрашивал себя: «Где же бесчисленные табуны и стада Геродотовых скифов, куда они девались? Или их никогда не было?.. Где картины привольной и молодецкой жизни справедливых и гостеприимных номадов с их разливным морем из молока, окруженным берегами из гиппаки, скифского сыра?..»
Кто будет кормить этих людей в походе, кто позаботится о них?
Их кони – изъезженные одры, рваные кибитки – обоз наиболее состоятельных, в кибитках – сухая полынь и лохмотья. Там копошатся дети и сидят неподвижно апатичные женщины. На ухабах звякают котлы, и старческие руки машут хворостиной, погоняя тощих быков.
С внутренней горечью взирал Фарзой на обременительное великолепие княжеской знати, на княжеские караваны с добром, женами и наложницами рядом с ужасающе обнищавшей, скипевшейся в нужде массой черного люда, жалкого в своих лохмотьях, но все еще продолжающего потрясать самодельным оружием и не потерявшего воинствующей гордости сколотского племени.
Величие Палакова царства рухнуло в его глазах. Поражение прошлого года стало понятным и закономерным. Он ощутил новое для него чувство скорби за народ и досаду на вопиющее несовершенство его жизни. Было ясно, что большинство князей в их взаимных распрях и расточительных забавах не находит времени заботиться о величии Скифии и разоряет народ, не думая о последствиях.
Неверие в непогрешимость князей уже пустило в народе глубокие корни, участились случаи столкновений бедных с богатыми, кочевников с земледельцами. С приходом агарских родов в Тавриду в какой-то мере восстанавливалось единение царских скифов со скифами-номадами, но и оно уже поставлено под удар высокомерной выходкой заносчивых сатрапов. Ближайшее будущее покажет, выдержит ли это единение испытание огнем или развалится.
Отдельными колоннами двигались агары и роксоланы. Тех и других сопровождали очень малые обозы, да и то не колесные, но вьючные. Они не везли за собою ничего лишнего и не делились на доброконных и худоконных, на лучших и худших.
Роксоланы сидели на конях пригнувшись, как бы готовые к внезапной скачке. Кони их шли вороватой тропотой, собранные для лихого броска вперед. Подтянутые и ловкие сарматы отличались от мешковатых сколотов своей подвижностью и дисциплиной. Их войско походило на стаю волков, поспешно пробирающихся вперед в поисках добычи, готовых ринуться туда, где запахнет кровью. Ехали молча, но их острые взгляды показывали, что они не прочь перехватить горло всякому, хотя бы и скифу, если представится возможность.
Скифы выглядели рядом с ними добродушнее, ехали вразброд, с песнями и разговорами, но производили впечатление более ратных людей, воинов, тогда как роксоланы, при всей их организованности, напоминали шайку разбойников. Впрочем, было известно, что скиф – более воин, солдат, а сармат – более вор, грабитель. Несмотря на междуродовые раздоры и крайнее имущественное расслоение, скифы имели более выраженное общеплеменное чувство, чем сарматы. Поэтому сколотское государство просуществовало века, тогда как сарматы дальше непрочных племенных союзов не пошли. Роксоланы были и всегда оставались ордой, не более.
Тавры, как и предполагал Палак, после неудачи с похищением богини своего войска не выставили и от участия в осаде Херсонеса отказались.

9

Никогда еще под стенами Херсонеса не появлялось столько варварских войск, как сейчас. Защитники города стояли на стенах и с нарастающей тревогой смотрели на человеческие потоки, затопившие окрестности. Топот тысяч лошадиных копыт напоминал грохот горного обвала, крики людей – завывание бури. Потянуло тем особенным «скифским» духом, в котором слышались запахи прелых потников, продымленных овчин и квашеного молока.
Вражья рать нашла в окрестностях города лишь мертвые развалины, черные пятна выжженных пастбищ да пожарища с остывшими головешками. Все загородные усадьбы, виноградники, поля и огороды были уничтожены еще в прошлом году и не восстанавливались греками. Все, что могло служить убежищем от непогоды, уничтожили сейчас. Даже бурьяна на заброшенных земельных клерах не оказалось. Первое, что встретили скифы, была пустыня.
Стратеги города и эсимнеты вместе с воинами толпились на стенах и башнях. Миний оделся в скифскую теплую шубу – сирисну – и войлочный колпак. Оружия на нем не было, он походил на мирного купца, собравшегося в дорогу. Рядом стоял щеголеватый Полифем, покрытый блестящими латами, поверх которых он накинул красный плащ-хламиду. Гиппарх выглядел очень воинственно и, видимо, чувствовал это. Он бросал по сторонам соколиные взгляды и откидывал голову назад.
– Бабон был прав, – обратился к нему эпистат, – и достоин похвалы! Мы кстати выжгли траву, оставив варварам голые камни!
– Ты справедлив, почтенный Миний, Бабон пьяница и бездельник, но в борьбе со степняками у него есть кое-какой опыт!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98