Была весна, май, время, когда в Петербурге начинаются белые ночи. В прозрачных каналах старых садов отражались кусты цветущей сирени. Мраморные статуи смотрели в зеленоватую воду холодных прудов. Небо сияло ясным развеянным светом, казалось неправдоподобным в своей невообразимые немота.
Я быстро шел сквозь неподвижную билявосиру пустоту беззгучних улиц.СГороховой я обратил на Мойки. Большие каменные, окрашенные в зеленый, серый и лимонный цвет, и жиденькие блидозелени анемические Вербки, которые росли вдоль решеток канала, повторялись, удвоены, в застывшей грязной воде.
Было уже далеко за полночь. Это не была ночь, но это и не был день. Ни вечер, ни утро ... Нет тьма, ни свет. В двойственном жизни города-призрака было то неладное. Я спешил.На завтра на утро у меня был экзамен.
Наскочив в присмеречних сумерках ночного дня на некоего прохожего, - я заметил только отблеск цилиндра, - не глядя, кто был тот, с кем я столкнулся, я бросил беглое: «Извините, пожалуйста!» И побежал дальше. Но был это Линник, и он уже схватил меня за рукав моей студенческой тужурки и держал меня крепко.
Не поздоровавшись, он сказал, обращаясь скорее к себе, чем мне:
- Вот и хорошо! А то я думал, что никого не встречу. Где бы нам поесть?
И хотя я и малейшей не было охоты есть и меня совсем не прельщала перспектива просидеть где-то за столиком остаток ночи, без сна, если завтра у меня был экзамен, но я уже не мог вырваться из цепких рук Ленника. Он смотрел на меня строго и мрачно, будто я или он, или мы вдвоем, таинственные заговорщики, этой глухой ночью-дня договаривались совершить некий позорный и подлый жестокое преступление.
Мы пошли. Мы попали вблизи боковой улочке, между Мойка и Морской, в отвратительного грязного трактира, расположенного в сутеренах. Взбитыми плитами ступеней мы сошли вниз. Зал с низким сводом, с влажными стенами, с нечистой и гнилой, пропльованою полом была полная кухонного чада, табачного дыма, вони водки, человеческих испарений. В серой мути туманных сумерек желтыми пятнами расплывалось из-под широких жестяных козырьков свет больших керосиновых лампа. За столиками сидели сомнительные и двусмысленные фигуры, условные тени человеческих существ, жалкие подонки города, пьяницы, с красными глазами кролика, чахоточный воры, пьяные проститутки. На стенах висели надписи, которые провозглашали: «разуваться за столами запрещается», «Запрещается высказываться матернего» Это были жадные символы, стилизованные под льокальний тонн. Я видел: взыскав сапоги, извозчик в своем тяжелом ватным кафтане разматывал на ногах прелой портянки.
Меня охватило чувство отчаяния. Меня наполнял страх, смешанный с жалостью и болью. Я посмотрел на Ленника, по его элегантный цилиндер, на руду клином мяту бородку. Казалось, он не реагировал.
Как и все, мы пили водку с щербатых стаканов и запивали ее пивом. Мы ели подозрительное варево, что называлось «солянкой». «Половой» в широкой и длинной кумачовой рубашке навыпуск, подпоясанный узким ремешком, поставил перед нами на стол тарелку с колбасой и вторую с плоским, вымоченной в уксус фиолетовым селедкой. Соленые огурцы завершали непритязательное меню этого открытого ночью притона. Я наткнув на вилку кусок колбасы. Я колебался. У меня хватило мужества взять его к губам, но я не решался проглотить. Я встал со своего стула и сказал: «Извините, я на минуту» Я пошел выплюнуть непрожеванный кусок в темный угол трактирных зале. Там пахло влажной плесенью и мочой. Стоял загаженный фикус.Сотвращением я выплюнул изо рта жвачку мяса.
Линник ел торопясь, жадно и много. Он набивал рот большими кусками, спешил глотать, давился пищей. Он сидел, низко склонившись над тарелкой. Забыв обо всем на свете, отсутствует ко всему, что происходило вокруг, он погрузился в пищу. Его рыжую бородку, залитый пивом, засоряли крошки еды. Скрученными пальцами, не отрываясь от еды, наложенной на разрисованную чертеж тарелку, он, не глядя, ощупью искал на столе стакан с водкой или кружку пива.
Было видно, что он очень проголодался и ослаб. Кто знает, сколько времени прошло с тех пор, как он ел в последний раз! Может, он уже несколько дней не выходил из дома, запершись в мастерской, в мрачном настроении истерической одчайдушносты, самозаперечливо отдан труда. Так едят босяки в притонов портовых городов, когда наконец дорвуться до еды.
Предыдущее голодовки он компенсировал прожорливостью. Сегодня ночью он наверстывал то, чего не доел вчера и не доест завтра. Вздрагивала бородка. Дрожали пальцы, вцепившись в костяные колодку вилки, беспомощно и растерянно он суетился на своем стуле.
Я смотрел на него с удивлением и ужасом. Я представлял себе беспомощность его одиночества, и во мне проснулось чувство отчаяния. Я наглядно воспринимал нелюбимый хаос неустроенного его жизни.
Мы вышли. Все так же неподвижно и беззгучно доносилось сумеречное свет ночи. Окружающая тишина предавала, что все еще продолжалась ночь. Линник опьянел от выпитой водки и поxитувався. Мы не прошли и нескольких шагов, как ему стало плохо. Бледный и изнеможении опустив голову, Линник стоял, опираясь рукой о стенку дома Он широко роззявлював рта и тяжело xрипив.
Полицейский, который стоял на углу Морской, подошел к нам. Он с укором посмотрел на нас и поучительно заметил, что господам так не должно делать. Тогда, потребовал, чтобы мы шли на отрезвление в полицейской участка. Я заявил, что мы не пойдем. Он настаивал, ссылаясь на «порядок». Я выругался. Он взялся за свисток, чтобы засюрчаты.
Раздраженный, я сказал, что Линник «его превосходительство», и решительным тоном приказа на «ты» сказал:
- Позови извозчика!
Это произвело на него впечатление. Это был тон, к которому он привык, тон, которым с ним говорили все «выше», что для него были богами, и каким он разговаривал со всеми «ниже», что для них он был абсолютным воплощением абсолютной власти.
Он призвал извозчика.Спомощью полицейского и извозчика мы усадили обморок Ленника на коляске. Мы тронулись. Я поддерживал Ленника, который сползал с сиденья вниз. Ноги в рваных изношенных сапогах беспомощно торчали и тилипалися за бортом пролетки.
Полицейский по привычке вытянулся и взял «под козырек». Он впервые в жизни видел «его превосходительство», носящий элегантный цилиндер и сапоги, похожие на босяцьки сапоги и вместо соседнего на Мойке «Медведя», предпочитает напиться пьяным в трактире для извозчиков.
Чтобы закончить описание Ленника, должен добавить, что он одевался совершенно случайно, как случится. Он не учитывал свой облик и меньше. Он мог носить одинаково: старый ширококрылая шляпу, сельский, мужицкая шляпа, английский, лучшей марки цилиндер, дорогие, новейших фасона ботинки, купленные во время заграничного путешествия где-нибудь в Париже, Стокгольме или Царьграде, обычные смазанные сапоги, которые он купил где-то на ярмарки в Златополя или Конотопе. Все зависело исключительно от случая. Ярмарочные сапоги могли сполучуватися с цилиндром, ляковани ботинки с ободранными штанишками. Обстоятельства его трагического, похожего на катастрофу конца загальнознани, чтобы я нуждался останавливаться здесь на них подробнее. О них много писали в свое время в газетах. О них всегда упоминается в его жизнеописаниях, в монографиях, посвященных его творчеству.
Как и Николай Сапунов, Линник утонул в Финском заливе. Утонул или утопился? Это остается до сих пор загадкой. Здесь возможны различные предположения, и нельзя, однако, ничего сказать определенного.
Летом 1911 года он однажды уехал из Петербурга в Куоккала. Посетил Илью Репина в его «Пенатаx. Побывал у Леонида Андреева, у которого обедал и с которым пил. Тогда зашел в Корнея Чуковского и поругался с ним. После того его видели на вокзале, он был один, имел насумрений и сосредоточенный вид, сидел за столом в буфете и пил.
Вечером вместо вернуться в Петербург, пошел к морю, взял рыбацкой лодки и выплыл на простор.
Черный профиль лодки подобного на гроб, четко викреслювався на червоножовтий поверхности плоского моря. Он греб, ритмично наклоняясь, поднимая и погружая весла в расплавленную жидкость золота. Недвижимое солнце стояло на горизонте. Небо сияло той же краской, что и море: бесконтурных сплошной поток золотого света, но словно сквозь какой бледный дымку вуалево занавеску, что ослабляла все тона.
Линник составил весла. Он поднялся. Он выпрямился. Он раскрыл руки.Сберега это была как мелкая черта черного креста.
И тогда ... Кто знает, здесь возможны совершенно отличные предположения. Возможно, пошатнулся лодку. Возможно, он, выпрямившись, поскользнулся на сыром днище лодки и, упав, не удержался.
Никакого крика, никакого прошения о спасение не донеслось до берега. Или все произошло слишком далеко, чтобы что-то услышать? ..
Прошла какая невловлювана миг. Быстрым торопливые шаги неслышно прошла Доля. Черная фигура человека, выпрямилась над лодкой, неожиданно исчезла в красном пламени моря. На поверхности качался черный тяжелый лодку. По зеркальному стеклу воды неторопливо расходились круги. Круг за кругом.
Линникового трупа не нашли. Вероятно подводное течение вынесла его тело далеко в глубины Балтийского моря.
Погиб мастер, осталась творчество. В истории украинского искусства Линник занимает свое и выдающееся место. Его имя обычно вспоминают рядом с именем Нарбута. В этом есть несомненная рация, но только с той точки зрения, что оба эти Мастера, так непохожи в существе своем друг на друга, одинаково победили как в себе лично, так и в своем творчестве народнические традиции пейзажного этнографизма, спертого на чувства, на сантиментально чувствительное отношение к украинскому народу и природы.
Сантиментальнисть? .. Чуткость? .. Что общего было в Ленника с сантиментальнистю или чуткостью?
Линник говорил об искусстве, по Энгра:
- Рисовать это рассуждать!
Искусство должно стать доктриной. Или, выражаясь несколько точнее: составной частью доктрины.
Искусство Ленника не было чувственное, оно было протипочуттеве. Не надо было бы о нем сказать, что оно было благоразумное? ..
Он не рисовал вишневых садов.
Он не нарисовал никакого заката, никакой хаты с мальвами, никакой девушки с парнем у перелаза, девушек, полагают во Крещения, тыквы или помидор на базаре.
Они рисовали утренники и вечера, солнечный и дождливые дни, зиму, весну, осень и лето, лунный свет, вступление Хмельницкого в Киев, сирень в саду, стога сена, тонкий месяц, льдинки свес в небе над окрестностями села, тяжелые облака, тащили по земле водяные подолы дождя, тропинки, протоптанные среди полей, площади в Глухове, церкви в Чернигове.
Он не рисовал ни цветов, ни утренников, ни зим, ни весен. Золотая осень не дышала с его полотен, лимонная краской деревьев и осторожным теплом солнца.
Он не стремился никого трогать. Он издевался над искусства, которое трогает. Страдал, кипел, негодовал, безобразничал.
Встретиться с Линником на какой-либо художественной выставке значило нарваться на публичный, сознательно им организован скандал.
Однажды я попал прийти на выставку «Союза пейзажистов» именно тогда, когда по залях с видом больного и низкого отчаяния бродил Линник. Он обрадовался, увидев меня, если только можно назвать радостью тот взрыв мстительной ярости, которой он встретил меня.
- Ну, - сказал он, обращаясь ко мне, - и вы пришли посмотреть на эту кучу дерма? .. Да вы, наверное, еще никогда не видели этакой мерзости, как эта ...
И он потащил меня к картине, которая его смутила больше всех:
- А? - Спросил он меня, заглядывая в глаза, готовый, казалось, схватить меня за грудь или ногой наступить мне на горло, если бы я только осмелился то сказать в защиту этого произведения.
- Ну что вы можете сказать на это? Архидермо, разве не так? .. Я же вам говорил!
Не помню, что это было за полотно, перед которым мы оказались. Видимо, это был совсем шабльонний какой пейзаж. Красные маки над желтой глиной обрыва. Желтоватые поля спелой пшеницы. Клюмбы в саду перед террасой с осенними астрами. вообще нечто вроде этого.
- Такое ничтожное паскудство надо уничтожать, жечь, драть! - Гремел Линник: - За это надо вешать!
- Впоследствии, - и Линник таинственно понизил голос, - это и делать из малярами подобного сорта. Их будут мучить их сажать в зарешеченные клетки, их будут расстреливать.Засылать в Сибирь!
Он говорил это шепотом, с наслаждением, полный прожорливой мести против искусства, которое он ненавидел всеми фибрами своей души.
На мое счастье, у него не было коренья, чтобы проткнуть ею картину, и не случилось нож, чтобы разорвать ним полотно.
Он ограничился тем, что одхаркнув, сплюнул и сказал с негодованием:
- Чистоплюи!
Серая тень женщины, хранило спокойствие зальет, отделилась от двери и, неслышно проскользнув по навощеному паркете, оказалась перед нами:
- Здесь, господин, запрещено плевать на пол. Для этого в углу стоит плевательница.
Это задело Ленника. Он разволновался.
- Вы слышали? Видя такое ветоши, нельзя человеку даже плюнуть! .. Пойдем отсюда, пойдем! Где позавтракаем! Если, - и после павзы, с горечью посмотрев на меня, он добавил, - если вы не возражаете!
Ему перечить? .. Это если в его устах звучало бы явным издевательством надо мной, если бы за всем этим не прятался, прикрытый шумом и дебошами, внешне никогда не обнаружен боль острой одиночества, личной и творческой.
... Он хитро подмигивает мне глазом и сжимает в руке клин своей рыжей бородки. Ковинька ласково хранится в швайцара, и за флаг битв и побед правит Линником на этот раз ресторанная салфетка.
Мы сидим с ним вдвоем за столиком в «Доминика», и он посвящает меня в тайны ритуально-торжественных названий, вычитывает с карты блюд.
Покончив заказывать, он обращается вновь к любимому его темы: искусство и теоретическое его обоснования. Сегодня он произносит различные филиппики против ляндшафтного живописи. Против того, чтобы изображать предметов. Внешний образ мира.
- Они, - Линник взмахнул в воздухе салфеткой, как флагом, - они представляют себе, что они творят искусство, когда рисуют природу, природный мир в его речевого, природной данности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25