Я вижу, как бледнеет пожелтевший воск щек второго, того, что в черном старомодном сюртуке. Он сидит неподвижно, застыв в неизменной позе фигуры из музея восковых кукол.
Я чувствую: они вспоминают о листья тополей, [что] нежно трепещут в вечернем воздухе их садов, о теплый ветер с Днепра, дующий им в лицо, когда они идут, постукивая палками, вдоль каменного забора, возвращаясь из Музея домой. Но они не думают о судьбе своих домов, о судьбе книг, рукописей, архивных сборников и этнографических коллекций. Они думают о собственной своей судьбе.
Я чувствую: они переживают трагическое в его рафинированном, чистом виде. Внутри у них происходит процесс кристаллизации трагического. Кристаллы яда сели на дне стакана и медленно тают, насыщая смертью, жидкость в синеву отблесках стекла.
Они узнали опасность, нависшие над ними в словах и заявлениях оратора.
Я больше не смотрю на них. Я прислушиваюсь к тому, что так самонадеянно делает Станислав Барский.
- Общественное обобществленное питания освободит женщину от цепей домашнего хозяйства. Оно устранит потребность в отдельной комнате для кухни и отдельной для спальни. Ясли для детей должны выполнить аналогичную функцию в отношении структурных изменений в конструктивных принципах современного строительства пролетарских коммун-жилищ.
- Я уверен, - проклямуе неумолимый Станислав Бирский, - лозунг отмирания семьи должно стать лозунгом ближайшего, наконец, даже почему бы и не сегодняшнего дня!.. Ведь семья является тоже только историческая категория. Было время, когда ее не было, придет время, когда она исчезнет вновь.
Он не останавливался перед окончательным выводам. Он хотел идти хоть на пять минут перед своим временем, опередить время, заранее произнести то, что партия завтра бросит как очередное, обязательное для всех лозунг. Своеобразное сочетание лермонтовского Печорина и гоголевского Бобчинский, предупредительности.
Заявление о ликвидации семьи поражает присутствующих. Она приходит, как известие о катастрофе. Ведь некоторым не хватает больше воздуха. Разверстые пасти. Хриплый вздох. Спазматические усилия проглотить каменный давление воздуха.
Некоторые добросовестно поддерживает оратора и бодро говорит:
- А так. Конечно так! Я уже давно говорил такое. Кто пробует уточнить ситуацию.
- Но мне кажется, что в этом деле еще не была объявлена постановление партии?..
Некоторых интересуют детали:
- В таком случае должны быть предусмотрены жилищные условия, которые обеспечивали бы возможность прироста населения.
3 изысканной любезностью Бирский спешит навстречу пожеланиям.
- Все предусмотрено, все обдумано. Пусть товарищи не беспокоятся. Все биологические потребности человека будут обеспечены. В житлокомбинати будут устроены специальные помещения, назовем их брачными, ключ от которого будет храниться в вестибюле у портье за соответствующими заявками, утверждений от житлобудинкового коменданта ключи от этих комнат будут выдаваться комендантом
Он продолжает:
- Буржуазная архитектура отмечена разрывом между функцией и формой, между формой и содержанием. Мы устраняем этот разрыв: архитектурный стиль по техническому способу.
И Бирский рисует логику новой функционально направленной красоты.
Широкая плоскость, собранная на плоскость. Полная соподчиненность веществ, функции и формы. Функциональная целесообразность строения раскрыта и утверждена в единстве материала и формы. Голая наглядность кирпичной коробки. Куб соединен с кубом, свободный от всяких украшений, привнесенных извне. Красота рождается из комбинации геометрических форм, плоскостей и кубов, - если вообще приходится употреблять это устаревшее и ничтожное слово красота там, где целесообразность функции и технико-структурная необходимость должны определить особенности архитектурного стиля.
Я слушал его и думал, эта речь его это настоящее оружие в его руках, только фанерной макет оружия? Его угрозы, его альбм, его настойчивость, это нечто реальное, или это только макет угроз, схема условного гнева, произвольный рисунок жеста, никогда не станет явью?
В те времена Станиспав Бирский и представлен им направление претендовали на полную монополию в архитектуре.
Через некоторое время, все это было объявлено левым закрутнитстм:
бригады-комунн на производстве, где заработок каждого рабочего становился общим достоянием, распределяемых поровну между всеми в бригаде;
проекты домов-коммун в рабочем жилстроительства, совместные дортуара-спальни, газетная полемика о том, у кого именно - от портье, домового коменданта, врача или еще у кого другого - должны храниться ключи от комнат для вюбленных;
тезисы об отмирании семьи!..
В забвению ушли с тех пор имя автора проектов этих домовых комбинатов, жилых коммун, но в начале 1930 вокруг этих проектов пылали бурные страсти, и нужно было много рассуждать, долго взвешивать в тревоге и неуверенности, комара, верблюду дать возможность пройти, не зацепившись сквозь игольные ухо, прежде чем решиться высказаться за или против.
Я встречал впоследствии Станислава Бирського еще пару раз в Харькове. Он промелькнул передо мной то мимоходом в коридоре на каком съезду в Ленинграде. Последний раз я наткнулся на его имя между фамилиями, что упоминались в связи с большим сенсационным политическим процессом 37-38 года право-троцкистского у. После этого он перестал существовать.
Странное дело, но в тот раз на местных он произвел далеко меньшее впечатление, чем можно было ожидать, учитывая изысканность его элегантной самоуверенности, которую он так решительно выдавал за правдивую линию партии.
Прошло несколько минут, и присутствующие успели опомниться. Они сбрасывают с себя волшебный чад ошеломленности. В комнате поднимается шумиха.
Дедушка в черном сюртуке - Даниил Иванович Криницкий - поднимается первый. Старческим, надтреснутым голосом он, сердитый и раздраженный, выступает против коробок современного стиля. Обругав современное и назвав коробки дранью, он просторно и болтливые начинает говорить о древнем запорожскую церковь в Новомосковском.
- Самый дорогой проявление сечевого творческого духа в архитектуре! Настоящее творчество запорожцев. Она - эта церковь должна быть образцом. Должна лечь в основу всех архитектурных канонов!
Деточка! Он не представляет себе опасности подобных заявлений. Забыть, что он говорит не на заседании губернии, а Научно-архивной комиссии 25 лет назад в присутствии Высокопреосвященнейшего Агапита, архиепископа Екатеринославского и Таврического, и не на Археологическом съезде под председательством графини Уваровой, а за социалистической революции, когда все слова должны быть в полете, раскаленные и огненные, подчиненные строгой дисциплине социальных сдвигов.
Я со страхом смотрю на второго деда, безудержного и шумного, с традиционным видом стилизованного в украинском этнографическом стиле Фалстафа, которого еще он коленца, этот бурный собиратель трубок, ковров, вышивок, плахт, чумацких телег, Мамаев и анекдотов? Мои опасения оправдываются. Кончает один, выступает второй они действуют единым фронтом. Один пропагандировал Сычевой церковно-запорожский, второй выступил, как и следовало полагать, проводником традиций крестьянского дома. Дерева, соломы и камыша.
Я горько вопиять. И за что это мне? Все же эти сегодняшние речи и заявления записаны будут на своем месте в книгу живота моего! Я нервничаю. Я то привстаю, то сажусь, то вытаскиваю из кармана носовой платок, то снова прячу ее. Я пересаживаюсь с места на место, с дивана на кровать, с кровати на ручки кресла. Я не нахожу себе убежище. В комнате накурено, тесно, душно, хаос, беспорядок, сумбур, чушь.
На какого дьявола поехал я сюда? Какая нелегкая загнала меня сюда к этому города? И все то этот яхидный наш секретарь, этот Стрижиус, это он подвел меня поехать сюда. Ведь я совсем никуда не хотел ехать. Все он, наверное, [знал,] он предсказывал, что, приехав сюда, я попаду в такую досадную xалепу. Меня охватывает тревога и тоска. Остывают кончики пальцев. Стынет, беспомощно срывается и падает где-то в пропасть сердце. Кто знает, какие неприятные слухи пойдут завтра по городу по поводу этих сегодняшнего собрания у меня в гостиничной комнате!
я приехал сюда только для того, чтобы с самого начала окунуться в напряженную атмосферу споров, протестов, жалоб, каждая из них для каждого из присутствующих может обернуться в самыми катастрофическими обвинения, последствия которого вряд ли можно предположить заранее. Кто может поручиться, что уже завтра не скажут, что приехал вот себе такой один, собрал у себя в номере отеля всевозможных людей, приветствовал их, давил им руки, упрашивал каждого из них садиться и ... И много еще чего всякого такого и не такого скажут. И нет для тебя никакого оправдания!
Лучше не слушать и не думать. Я привстаю и иду к окну, опираюсь локтями на мраморную доску подоконника, чувствую потными ладонями рук холод мрамора и смотрю на улицу. Зеленоватых сумерки поглощают темное листья вечерних деревьев. На проводе вспыхивают синие и сиреневые огни электрического сияния. По бульвару на проспекте с глухим грохотом бежит открытый вагон трамвая. Какой безмятежный покой там внешность.. Но, даже и высунувшись из окна, я слышу, что говорят в комнате. Я рву платок, я жую ее, зубами я разрывает ее в слепом гневе, я выбрасываю рваную тряпку далеко за окно.
Больше всех шумит уважаемый Петр Петрович Петух. Он уже лишился чувства той обеспокоенности, что на время пленила его.
Он выпрыгнул, он выкатился, круглый и крепкий, с кресла. Он восклицает и кричит он трясет кулаками перед лицом оратора.
- Зачем, кому показалось от то, как его Маркузье, Кармузье, Баркузье, когда у нас, украинских, является красивая, нарядная хата, белой глиной мазаны, соломой или камышом укрыта, что, вероятно, существует испокон веков, еще от той дня, когда Бог создал первого человека, первого украинского с трубкой, волосами и широкими штанами на Очкур! - Говорит он, арбузный-круглый краснощекий дед балаганным тоном этнографического простака-блягера.
Что ему, этому крепком деду, степном рыбалке с самарских плавней, в РАПП, к диктатуре авербахивських адептов, которые с неумолимостью маленьких пап все стили и все эпохи, все произведения и всех творческих раскладывают по разным полкам классовой принадлежности, хотя они сами кормятся при, поэтому мутной, сомнительного качества идеологической жидкостью, выдавая - беспомощные эклектики - шумные заявления ливобуржуазного снобизма Парижа и Берлина о техническом индустриаяльный стиль с окончательные лозунги пролетарской доктрины.
Размахивая волосатый кулаком, провозглашая дом за источник всех народных добродетелей, дед, спален днепропетровским солнцем, гнет свое с идиллической непосредственностью провинциала, с наивной простотой шатобриянивського ирокеза, с искренней ясностью абстрактной руссоистичного человека.
Он выступает в защиту порогов.
- Жили без Днепрогэса, проживем без него и дальше. Светили сальные каганцом отцы, ним и мы. А как жить без порогов, без степи, без дома и без хлеба на столе, в углу?..
Он злится. Красный и гневный, он приближает свое лицо к лицу Бирського и, сложив пальцы в известную этнографическую комбинацию, тычет ее ему под нос и говорит:
- Чтобы мы тебе отдали наш дом за Карбузье!.. А этого отведать не хочешь?
Взрыв громкого смеха потрясал комнату.
как победитель, Петр Петрович возвращается к своему месту, ныряет в мягкие глубины кресла и, вытянув платок, вытирает широкую потную лысину.
Станиспав Бирский стоит в углу, опираясь руками на спинку стула, равнодушный и неподвижный, делая вид, что он ни на что не реагирует. Проклямована ним реальность находится по ту сторону доступной для обычных людей. Он чувствует себя суровым охранником страны, куда никто непосвященный не войдет.
Я отхожу от окна, возле которого я стоял, останавливаюсь перед трюмо и погружаюсь в его глубинные воды. Я всматриваюсь в холодный блеск стекла, сомнительный и двусмысленный, где все повторен в своей полной тождественности и где все обратно и удвоено: встревожен я, что стою перед самим собой, лента вышитого воротника на рубашке, черные прядь Гулиного волосы, желтый, воск лица, синева колебания табачного дыма, сумерки летных карнизов под потолком, верхние полукруга высоких вечерних окон.
Иллюзорная условность зеркальных бликов открывала перед моими глазами вдаль, которой нет и которая сдается в своем отчуждении призраком сна. Я песню.
Тогда я просыпаюсь от снов. Меня зовут. Ко мне обращаются, требуя, чтобы я выступил и уточнил дело. Или «напостивськи» лозунги в архитектуре принимать по окончательные, как директивные решения правительства и партии?
Я выражаюсь очень осторожно. Я не говорю ни «да», ни «нет». Я обходит острые углы, я избегаю темноты - и теней. Я иду ясной стороной улицы. Я нападаю на безвкусицу архитектуры искаженной буржуазией. Я говорю о капитализме, что означает вырождение и несет с собой искажения стиля и расписание, разрыв между содержанием и формой.
Я говорю и ногой нащупываю грань, где кончается твердую почву и начинается пропасть. Я стою на песке и вода струйного потока бурлит, Стрем, хлынет мимо, рвет, вырывает, вырывает из-под ног у меня песок. Странное чувство неустойчивости. Последний подвизается руками перед тем, как волны поглотят тебя надежда, что рождается из безнадежности: «А, может, спасусь, Может, всплывет»
Я кончил. Я говорил красноречиво и не сказал ничего!
Бездна зовет. Волны качают стены каменной каюты. Расщепляются связи. Шумиха поднимается в одиночестве комнаты. Каждый кричит. Каждый хочет сказать свое «за» или «против», защищаться или нападать, ухватиться за грудь, бросить его на землю, придавить коленом, душить. Уничтожить другого, чтобы спасти себя. Только себя.
Всех их беспокоит судьба их домов, тополей и Вишенок в садах. Их!? А меня разве не беспокоит моя собственная судьба?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25