Бесполезные уговоры! Ничтожные обещания с его стороны! Он сразу забывал о них и все снова и снова повторял свои попытки обнять меня за талию, и снова тянул меня за пиджак, и снова утверждал, что он сегодня самый счастливый из всех людей на свете.
Речитатив переходил в пространную мелодеклямацию. Растроганный, в приподнятом настроении, он убеждал меня, что я замечательный человек и только с присущей мне скромности я не подчеркиваю этого и меньше.
Преодолевая сопротивление пространства, не совсем определенными шагами, мы пришли наконец к гостинице. Пальмы вестибюля вынырнули из забвения, как не уверена упоминание о путешествии, которой не было. Или не пришлось мы заказать для себя салат из бананов и бивштексы из мяса обезьян? .. В любом случае, по Гуле, то он не возражал.Ветер тропиков сдувал его в неизвестность.
И в тот момент, когда из пропастей беспамятстве вдруг вынырнул передо мной Гуля, я вдруг понял, что, собственно, я не знаю, что я должен теперь делать с ним. Я знал: было бы слишком жестоко с моей стороны бросить его на произвол судьбы. Совесть не позволяло мне сделать это. Я знал: я должен был провести его домой. Я готов был пойти даже на такое самопожертвование, хотя я и ощущал себя усталым до края за день поездки, суеты, знакомств, встреч, ужина: я хотел спать, я зевал, открыто, не прячась.
Спас меня портье. Он догадался получить извозчика. Грохот колес развязал ситуацию. Но Гуля сопротивлялся: он протестовал. Он был возмущен. Он энергично заявил, что никуда не поедет. Тем более домой. Он еще многое мне сказать и прежде доказать, что он очень счастлив, ближе со мной познакомившись.
- Вы не можете представить себе, Ростислав Михайлович, - деклямував он, - какой я безмерно счастлив, так по-приятельски искренне и откровенно беседуя с вами.
Счастье доверху переполнило его. Портье осторожно взял Гулю за плечи. Я помогал втянуть его в фаетон и извозчик сразу погнал лошадей. Перегнувшись через задок экипажа и протягивая ко мне руки, Гуля еще долго что кричал вдогонку.Сночной темноты доносились крики, мольбы о спасении человека, погибает, и заверения в душевной мне преданности.
Сцена была вполне в диккенсова стиле, и я заснул, чувствуя себя истинным Пиквикком, с приятным чувством оптимистической веры в будущее человечества, что люди в существе своем добрые и что в этом мире еще можно создать общество на принципах всеобщей гармонии и счастья.
Я сажусь на маленький открытый вагон трамвая, рельсы которого проложены на проспекте между двумя полосами бульвара, растянулись на километры. Кондукторша, в красном платке и балетках, пробегает вдоль вагона по длинной ступеньке. Мелькают толстые загорелые ноги.Скожевенной большой сумки, висящий у нее через плечо, змеи выползают красочные бумажные ленты. Девушка трещат. Вагон трогается.
Жужжит и поет сталь, позвякивают цепи, покачивается вагон. Локтем правой руки я опираюсь на желтый перила скамьи. Степной вологотеплий ветер дует от Днепра, качает листья деревьев, мягко прижимает нежные ладони мне к лицу, ласкает лоб, перебирает, теребит волосы и неуловимым, едва ощутимым касанием, проскользнув по губам, шепчет щекочущего в ухо.
Я прищуривает глаза, чтобы полностью погрузиться в ощущения наслаждения от ветра, полного благоухания солнечный свет.
Возможно, что я задремал, потому что, когда я открываю глаза, вагон стоит на остановке. Мы уже съехали на гору. На пустом пространстве горы, открытом для ветров, пыли и солнца, между тонкими стволами молодой посадки, на желтых комках вскопанные почвы пасутся козы.
На фоне серо обшару я вижу перед собой мрачную тень недостроенного каменного Я вижу черные пропасти оконных щелей, темноцегельний костяк стен, жестяной крышу ржавеет, повиснув на обнаженных ребрах перекрытия. Эту каменный, предназначенную для городского музея, начали строить еще перед Первой мировой войной, тогда бросили, и так она осталась стоять печальной и нелепым развалиной. Причудливая упоминание неосуществленных предположений, черная и глухая пустота, нужник для прохожих, приют в закоулках сутеренив, между горбатыми кучами мусора, для проституток, бродяг и бездомных.
Вагон с визгом вычеркивает полукруг дуги и поворачивает налево.
На холме, над пологим склоном горы, за зеленой кучкой деревьев, памятником потемкинских проектов причудливой империи «греко-росов», «Визант-России», открылся передо мной сухой, в прямых линиях выполнен, стройный профиль кафедрального Собора.
Только каменный забор вокруг Собора, подогнанные своим размерам под обычный губернияльний масштаб, определял контуры границ той грандиозной в своей фантастике строения, что, завершая осуществления «греческого» проекта, должна была стать больше храм апостола Петра в Риме. В туманных сумерках севере осужден был бы гнить в болотах молчаливый и неподвижный, запертый в гранит Петербург. Столицей мировой империи «греко-росов» должен был быть степной Екатеринослав.
Так прихоти Екатерининского вельможи, взлелеянный иллюзиями украинских «универсалистов» 18 века, среди претендентов на место и корону Третьего Рима было названо и это разбросано, начатое и неоконченное обширное степной город с горой, широкой и выпуклой, как плодотворное брюхо женщины.
3 трамвая сходят на очередной остановке люди. Желтой глиной тропы, протоптанной в бурьяне, глаз идет к белому стены ограды, очерчивает размеры катедри, которая могла бы быть величественного за храм Св. Петра в Риме.
В мозгу плетется плетение мнений:
- Начинать и не кончать. Проектуваты и не завершать. Тратить уйму усилий, напрягать безмерно мышцы, возводить напряжение мышц к катастрофе срыва и не достигать.
Когда эта тема волновала Гоголя. Образы и цитаты из произведений Гоголя предстают передо мной.
Трамвай проходит белые корпуса богоугодное заведение. Не здесь сто лет назад урядував гоголевский Земляника? Сегодня, спустя сто лет, Гоголь все еще перечитывается как современник.
Во мне просыпается чувство условности времени. Время опрозорюеться. Устраняется сопротивление времени. Сдвигаются события. Поступки и люди, изображены Гоголем, теряют свою связь со временем.
Я чувствую внутреннюю тревогу. Ужас, как у человека, стоящего на краю бездны, охватывает меня. Холодок пробегает по спине. Стынет похолодевшие концы пальцев, лежащих неподвижно, охватывая граненый столбик, нагретый солнцем. Я думаю:
- За революции расстреливали класса. Или не надо было расстреливать псиxологию? ..
Ремарка Автора.
Ростислав Михайлович полемизирует. Он спорит. Он рассуждает о гоголевскую тему в современности, о том, что современность вклинивается в Гоголя.
Он упоминает о уступы из Гоголя, о водяная мельница в имении Ноздрев, не работал только из-за нехватки мелочи, потому что «недоставало порхлицы, в которую утверждается верхний камень, быстро вращающийся на веретено. речь идет о Манилов: «В доме его вечно чего-нибудь недоставало: в гостинной стояла прекрасная мебель, обтянутая щегольской Шелковое материей, которая стоило весьма недешево; но на два кресла ее недостало, и кресла стояли обтянуты просто рогожей, впрочем хозяин в продолжение нескольких лет всякий раз предостерегал своего гостя словами: "Не садитесь на эти кресла, они еще не готовы! " В иной комнате и вовсе не было мебели, хотя и было говорено в первые дни после женитьбы: "душенька, нужно будет завтра похлопотать, Чтобы в эту комнату хоть на время поставить мебель! " Вечером подавался на стол очень щегольской Подсвечник из темноте бронзы с тремя античнымы грация, с перламутровым щитком, а рядом с ним ставился какой-то просто Медный инвалид, Хромой, свернувшись в сторону и весь в сале, хотя этого не замечали ни хозяин, ни хозяйка , ни слуги.
Примеры могут быть увеличены, цитаты умноженные. Представление, что представлялись внутренним взором Ростислава Михайловича, беглые и неустановившиеся, - уточненные.Однако беглое перестало бы быть тогда таким, мысль, которая промелькнула лишь мимоходом, приобрела бы кристаллизации, чего однако в существе не было.
Для Автора мало вес определить круг зрительных впечатлений, идей и мыслей, сквозь которые прошел в очередной последовательности его герой во время своего путешествия: незаконченный дом Музея, неосуществленный Проект величайшего Собора в мире, упоминание о Недоделанный мельница в имении гоголевского героя, о креслах оставленные необбитимы , недомебльовани номера, роскошные канделябры и вместе медный, никогда не очищенный подсвечник, на что не обращали внимания ни хозяин, ни хозяйка, ни служба.
От мысли о расстреливаемых за революции класса Ростислав Михайлович уклонился в псиxологизм. И этот уклон в психологизм, в абстракцию более характерен для того аспекта, в котором он воспринимает действительность! ..
На последней остановке я схожу с трамвая. Приветлива и уютная улочка с одноэтажными домами ведет меня вниз к обрыву, где на площадке стоит построенная Степаном Линником «Варяжская церковь».
Малые кирпичные дома еще сохраняют следы космических бурь, которые пронеслись над городом в первые годы Революции. Ржавеют некрашеные крыши. Висят напивзирвани желоба. Парадные двери забиты накрест досками. Ганки запущено, ими не пользуются, они поросли травой и бурьяном, и кирпич, не попавший в ступенек, валяется вокруг. Колючая проволока заступил сожжены в холодные зимы заборы. И сквозь проволоку я вижу заброшенные деревья бывших яблоневых садов.
Жильцы, заступили прежних жильцов, не имеют ни желания, ни инициятиви чинить крыльцо, заботиться о сады, восстанавливать заборы, сделать калитки, замазать дыры, выбитые в кирпиче стен пулеметными очередями махнивських пуль. Люди потеряли чувство постоянства. Они привыкают жить в развалинах и среди руин, словно в ожидании на новую катастрофу, новое уничтожения, еще страшнее, еще более пагубного предыдущего. Свои дома они обращают в случайные приюты, дома - в пещеры или логова, города в переходные лагеря.
Бывший губернияльне город одноэтажных домиков, которые сооружали учителя гимназии, батюшки, штабскапитаны, коллежские асессоры на заощаджуваний грош, уплачиваемый взносам за банковскими залогами, умерло. Оно было расстреляно за первых лет революции, его поглотил новый быт, и теперь оно было назначено на окончательное снос, чтобы на свалках его развалинах возник новый центр, залитый светом нового индустрияльна солнца.
И вот я иду сквозь обломки бывшего быта. Я вспоминаю о городе, каким оно было в годы моего детства. Я вспоминаю о идиллию вишневых садов. О серо листья яблонь Об блестящие, словно ляковани, прямые стволы абрикосовых деревьев. Об густые кусты смородины и крыжовника вдоль почерневших досок забора. О жирную с синеватым отливом землю дорожек между огородными грядками. О чае, который выпит вечером в саду: свиристит сверчки, звенит и гудит в вечерней тишине дальний трамвай, сворачивая с проспекта на гору, томно пахнут в тяжелом ночной темноте метеолы.
Восходя пустой тихой улочке обширного степного города, я отдаюсь утешительном плена упоминаний о прошлом. О блюдах, которые были чрезмерно толстые, залитый сметаной и маслом. Об мелко нарезанный, посыпанные перцем, перемешанные с луком сочные помидоры. О больших пухлые лепешки. Крупные из зелено-черной кожей спелые арбузы, которые хрустят, когда их разрезать.
На рубеже века жизни под степным солнечным небом было копеечное, бездумное, без принужден дней, без непредвиденных тревог. По степям с непаханной целиной паслись необозримые стада овец. Крестьяне не угноювалы полей; говорили, что от навоза гореть хлеб. Хаты жгли кизяков, сделанным из высушенной коровьего навоза. Ведро вишен, привезенных большой арбой в город, продавали на «Озерке» за копейку. И потому, что ведро вишен стоило на базаре копейку, недостижимой мечтой для малого ребенка оставались брюки, сшитые из купленного в городе товара. Так мало, цепляясь за юбку матери, просило мамы:
- Купите мне, мама, мателияльни штаны!
В городе редко кто в те патриярхальних времен покупал для себя вишни на базаре. Тогда люди еще не превратились в нанимателей, что снимают для себя проживание и живут в чужих домах. Каждый жил в своем доме, и у каждого в доме был свой сад. Городские усадьбы были тогда безграничны в своей безмирности, с пасеками, огородами, садами.
Трамвай уже бегал по проспекту, но воду еще возили из Днепра в кадках. Вода хлюпала в черноте верхнего четырехугольного отверстия. В сенях, в темном углу у двери стояла большая бочка для воды, прикрытая сбитой с дощечек крышкой. И медный ковшик, поставленный сверху на крышку, бледно сиял мутным золотом в холодной темноте ганкових сеней.
Я шел медленно. Я не торопился. Разве не все равно, я буду в эту боковую улочку, пойду просто? Могу ли на собрание конференции, не приду на них совсем? Я вспоминал. Дальний присмеречний блеск медного кружки, запах ночных метеол хранил для меня тайну неповторимых переживаний.
И тогда вдруг, где за поворотом обрывается над обрывом улочка, на пригорке площадки, замощены широкими гранитными плитами, на фоне несказанной величия голубого неба открылась белая, вся в солнечным сиянии, вся словно насквозь просяяна светом «Варяжская церковь».
По традиции городов, расположенных по водному пути «из варяг в греки», Новгорода, Киева, Царьград, церковь освящена была во имя Софии, Премудрости Божией.
Я останавливаюсь. Я стою и смотрю, не переходя через площадку, на церковь. Я хочу сохранить в своей памяти всю полноту и сплошность внезапного впечатление: синяя бездна неба, серое ярости гранита, белое сияние церкви и на расстоянии зеленобиле окружающей среды цветущих деревьев.
Эта каменица на круче над Днепром представляет собой маленький архитектурный шедевр. В ней есть нечто от Спаса на Нередице, нечто от древней деревянной архитектуры и всего от произвольной творческой мечты художника, Степана Ленника, о императорскую великолепие Византии, о Ольги, пред-Владимирово христианство, о варяжские начала христианства на Украине-Руси.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25