Хотя дела эти касались исключительно самого Ленника. Дело шло о его участии в очередной выставке «Мира искусства», выбор места для его картин в выставочном зале, обсуждение с режиссером проекту декорации к пьесе Метерлинка или Ибсена, уплаты денег за купленную у него для Музея картину или чего другого подобного.
К человеку, провинилась перед Линником исключительно тем, что Линник имел к ней дело, что это лицо из какого поводу понадобилась ему, он мог прийти в любую часа. В три часа ночи, так же как и в шесть или семь часов утра, когда люди уже собирались ложиться спать, уже спали или еще не начинали даже одеваться. Что это значило для Ленника?
Других он представлял на свой манер: к нему надо было вторгаться силой. Так же силой, громко он врывался к человеку, которого он хотел увидеть. Вряд ли он предполагал, что к кому можно зайти спокойно и ласково.
Человек становился жертвой его визиты. Одвидин Линникових пугались, как и встречи с ним на улице. Для хозяев проживания, куда он появлялся, его посещение граничили со стихийной катастрофой, - нечто, напоминающее наводнение, землетрясение, горный обвал, гураган: все уничтожено, змьято, разбит, уничтожен в прах, вырваны!
На горизонте он появлялся жестокий и неумолимый. Он начинал шуметь еще перед дверью: «Откройте!» Можно было подумать не знать что. Переступив порог, он врывался в квартиру, не спрашивая, можно ли или нет, принимают или не принимают Он хулиганил еще заранее. Заявление «Господа спят!» Не производила на него никакого впечатления. Он одсовував заспанные горничную сторону и спрашивал «Где тут у вас свет?» Он распоряжался как у себя дома. Он спрашивал: «Как пройти в гостиную?», Тогда, войдя в зал, ощупью искал у дверей электричества, сам зажигал свет и приказывал разбудить хозяина.
Если ему оказывали сопротивление, не сразу одчинялы двери или, проведя в гостиную, заставляли его долго, по его мнению, ждать хозяина. Линник обижался. Он вслух бормотал о «хамство некоторых» и тогда, не желая ждать дальше, разбудив всех в доме своими шагами, криком и грохотом, кричал:
- Можете закрыть дверь, я ухожу!
Он мог просидеть в гостях восемь, десять, двенадцать, неизвестно сколько часов. Прощаясь с хозяином, он оставлял его напиться пожелтевшими, зденервованим, выбитым из колеи.
Где проявлялась эгоистична наивность одинокого и пессимистического художника, оторванный от почвы и вполне углубленного в свое искусство, для которого не существовало мира вне искусством и ничего в мире, кроме искусства, и где начиналось - я никогда не сомневался в том - умышленно и сознательно организованное желание делать все наперекор, стремление игры ради игры.
Линник предпочитал считаться с собой, считать на себя, на собственные свои предпочтения и ни на что больше. Внешний мир существовал для него степени его желаний, привычек, представлений и прихотей Реальное, как таковое, не существовало для него. Он не мог примириться с тем, чтобы ему что противостояло. Он игнорировал действительность в ее независимом от него бытии.
Губитель, он разрушал реальность. Он сочинял ее на свой образец, деформировал ее за собственным воображением, творил ее с себя на собственный манер.
Не знаю, не должен я определить это как импрессионистической субъективизм? .. Возможно! Именно в эти годы в начале 20 века это направление захватил ведущие позиции в искусстве и господствовал в общественной идеологии. К нему приспосабливали стиль в искусстве, свои убеждения, способ чувствовать, манеру мыслить, чувствовать и жить. Возвышенно лицо, культивируемые «я»! Однако возможно, что это было больше, то другое, принципиально отличное. Это был индивидуализм, который уже переходил в свою противоположность, из которого рождалось взращивания надындивидуальных.
В Ленника были задатки социального реформатора, политического деятеля; партийного лидера, который изменяет действительность, формирует ее в соответствии с пунктами и пунктами мировоззренческих доктрин.
Одно слово: действительность не должна быть такой, какой она была до сих пор! Действительность, как и человек! Он представал против конечно-человеческого и против реальности.
Был он человеком? .. В любом случае он не был человеком, подобным на других. Он бунтовал против себя, как против биологического существа. Он творил себя изнутри самого себя, фантаст, мистагог и губитель. Произведение собственной, вне обнаруженной воображения и воли, умственная конструкция, идея, проектована в мир вещей, против которого он боролся.
... Исключительность его предпочтений, смущенный и маниякальний его вид роднило его с расплывчатым туманным пейзажем Петербурга! Вы шли и перед вами - из тумана, из-за угла, из-за чьей спины - неожиданно возникала его фигура, сконцентрированный сгусток присмерок, туманность, которая приобрела форм, условно и искусственно убрана в человеческое наряд, в плечи, ненароком приобретенные в магазине случайных вещей.
На улице шел, будто здесь на человечном проспекте столицы он был только один. На Невском он шел, словно прокладывал себе путь в джунглях. Левая рука заложена была за спину, в правой он держал большую палку, - такой обыкновенный крестьянский кол, которого он вырвал себе где-то на Украине с плота, чтобы отбиться от сельских собак.
Палку он нес перед собой, выставив ее вперед.
Так ходят слепые. Казалось, он шел с закрытыми глазами, казалось, он галюционував. Казалось, привидения и кошмары, ужасные и странные призраки завладели его усталым, отравленным мозгом и он не может освободиться от них тяжелого и гнетущего плена.
Он шел, и у каждого, кто его видел, казалось, что с ним только что случилось большое несчастье и уже для него нет спасения, и он, охваченный отчаянием, раздавленный катастрофой, в горе, стало чрезмерным, превышающим человеческие силы, уже не реагирует ни на что, ничего не видит и ничего не замечает вокруг себя.
Но он видел, видел с зоркостью степного хищной птицы! .. Он бродил по улицам города, и одиночество угнетало его. Встретив знакомого, он становился плотно перед ним. Он пересекал ему путь. Чтобы он не ушел от него, он держал его крепко за рукав или за полу, он хватался за него, как за спасение, как путешественник с корабля брошен бурей на одинокий остров, держится за скалу.
От него нельзя было уйти, даже если бы вы хотели сделать это, если бы, извинившись, вы говорили ему, что вам никогда и вы спешите. Он не обращал на ваши слова никакого внимания. Вы просили отпустить вас, он делал вид, что не слышит, и только еще цупкише держал вас за рукав вашего пальто.
Он мог простоять и пробалакаты с вами несколько часов, несмотря ни на что, на то, что мы мешали людям проходить, что нас ругали, что нас толкали, словно все это происходило не на Невском, на углу Садовой или Литейного, а где вне времени и вне места, в условности театрализованных, макетных плоскостей.
Вы предлагали ему:
- Может, Степан Трофимыч, мы отошли бы где сторону!
Но он отвечал:
- Да ничего! ..
И мы продолжали стоять в гуще людского потока.
И хотя все время говорил только он и вы молчали, не решаясь вставить хоть пару слов со своей стороны, - правда, он все равно не слушал бы вас, - он разговаривал с вами раздраженным тоном, будто ругался с вами. Получалось, что он остановил вас с единственной целью наговорить вам неприятностей или поругаться. О, в разговоре он не был ни доброжелательный, ни приветлив.
Разговор он обрывал вдруг, совершенно неожиданно, на половине фразы, не закончив мысли.
Он бросал собеседника, не попрощавшись и не протягивая руки. Однако, уже отойдя, он все же возвращался.
Он звал:
- Господин сударь, подождите-ка, я хочу вам что-то сказать! ..
Он задерживался еще на одно мгновение. Он говорил собеседнику конце то, с чего, собственно, он мог начать. Он забрасывал собеседнику, что тот его задержал и отобрал у него время, тогда как у него есть много еще очень важных дел и он спешит и вообще ему никогда и он не может тратить свое время с каждым встречным на улице ради всяких глупостей.
И он шел, не обращая ни на кого внимания, расталкивая прохожих, как на местечковом ярмарочные, заложив левую руку за спину, а правую с палкой от сельских собак выставив вперед.
Я остался стоять, потрясен и оскорблен, не понимая ничего. Я не мог дать себе совета, в чем я провинился перед ним, Ведь, собственно, я вообще ничего не говорил ему и не я, а он задержал меня на улице. Я только поклонился ему со всей вежливостью студента, обнаруженной профессору и выдающемуся художнику-мастеру. Я был уверен, что мы, не знать только ради чего, рассорились теперь навеки.
- Всякий встречный на улице ... - Повторял я фразу, которую бросил Линник в мой адрес.
Я решил больше никогда с ним не здороваться при встрече или поклоняться ему якнайстриманише, наиболее официально.
При более близком встречи, такой же неожиданной и внезапной, как и предыдущая, заметив предварительно Ленника, я сделал все, чтобы любой ценой то исчезнуть. Я надеялся, что он меня не заметит. Я приложил все усилия, чтобы избежать встречи, незаметно проскользнуть, потеряться в толпе, спрятаться за спинами людей. Я поднял воротник и нажал фуражку, я смотрел в сторону. Я поспешно перешел на другую сторону улицы. Я убегал.
Напрасно! Он уже увидел меня. Он уже следил за мной. Он уже бежал, кричал, махал палкой.
Должен признаться: в тот раз состоялась грозная, почти отвратительная сцена, при упоминании о которой я и сейчас чувствую стыд, смущение, конфуз.
Я ускорил шаги. Тогда начал бежать. Я бежал все быстрее и быстрее.
За мной начали гнаться, кто ударил меня, кто-то схватил меня за шиворот, за грудь ... Меня задержали. Я сопротивлялся. Мне стали выворачивать руки. Я возмущенно протестовал. Меня ругали. Я стоял без фуражки, которую я где потерял, убегая.
Вокруг начала собираться толпа, интересная к уличным скандалов. Люди спрашивали друг друга:
- Что случилось? Кого поймали?
Человеческая фантазия не знает границ. Одни утверждали, что поймали карманника, который на ходу спрыгнул с трамвая. Другие уверяли, что задержали баночного чиновника, растратил деньги и хотел убежать в Америку. Некоторые подробно рассказывал, что это распутная сын, который обворовал родителей, чтобы пьянствовать по ресторанам и тратить деньги на проституток. Тот, что держал меня, знал все поподробнее. Он уверял, что он видел в моих руках золотые часы с цепочкой.
В воздухе пахло самосудом. Некоторое вполне прилично одетый господин уже поднял руку, чтобы кулаком со всего размаху ударить меня в лицо.
- Все студенты, - сказал он, - революционеры! Бей студентов! ..
В этот последний момент, в роли спасителя, появился Линник. Он бежал из умением опытного призера. Он торопливо взял меня за руку. Он избавил меня от разъяренной толпы в последний момент, когда меня собирались бить.
Протягивая мне фуражку, которую он успел подобрать по дороге, он не без язвительного сарказма сказал:
- Ну, вот видите, и не ушли от меня!
Он великодухо напомнил мне, что я должен быть благодарен ему, что он спас меня от мести толпы.
Я был виноват во всем. Линник выступал в роли чистого ангела.
Но все же и эта встреча, которая началась бегством и преследованием, закончилась, как обычно, грубостью, сказано Линником конце. Все повторилось сначала и до конца одно и то же.
Наконец я привык к поведению Линниковои. Я принимал его таким, каким он был, и он все время моего пребывания в Петербурге - в студенческие моих лет - относился ко мне со всей симпатией, хотя это и было всегда дружбу на собственный его Линник, способ.
Это был его способ обращаться с людьми: брутальный, резкий, всегда с оттенком хулиганство.
К людям он относился с недоверием. Он держался мнения, что человек человеку есть враг. Волк!
- Человека, - говорил он, - надо брать за грудь, хватать за горло, сбить с ног, подавить коленом, и тогда можно надеяться, что она станет или такой, какой она является в действительности, или вы ее сделаете такой, какой вы хотите, чтобы она была.
Я уже упоминал: он занимал большую многокомнатную квартиру вблизи Академии Искусств на одной из линий Васильевского острова и жил в ней один. Слуга из Академии приходил к нему раз в неделю, чтобы как-то убрать проживания, кровать, заменить постель, замести пол, взять белье до стирки.
Ел Линник, когда случится, где случится и что случится. Еды он не придавал никакого значения. Когда он работал, он не ел. Он мог не есть днями, сутками. Если его спрашивали, он уже обедал сегодня, он всегда отвечал:
- Но я обедал вчера! .. Здоровью человека вредит, если она обедает каждый день!
Дома он не ел, он кормился исключительно по харчевни и кухмистерских. Он выходил из дома и тогда ел. Это у него связывалось в его представлении: быть не дома - есть, есть значило для него быть не дома, есть на людях. Он не переносил есть самому.
Он выходил. Он клал ключи от проживания в той карманы своего заношенных пиджака, в которую можно было их положить с меньшей опасностью потерять их, ибо эта карман была меньше разодрана чем первая. Он хотел видеть людей, разговаривать, есть. Он нуждался общества, но ему было все равно, кто это. Любую человека, которого он встречал на улице и которую он хоть малое, хотя бы приблизительно знал, где видя перед тем, он тянул с собой. Невозможно было его отделаться. Он заставлял идти с собой. Лучше было согласиться, чем сопротивляться: все же это меньшее зло.
Ему было все равно безразлично, с кем идти и куда идти. Это мог быть самый дорогой ресторан, Медведь, Доминик, Астория, Палкин, или дрянного, грязная харчевни Первое, что случится по дороге. Вы не должны были спорить и выбирать, как и он сам. Вы не должны были отказываться ни в первом случае, ни во втором, чтобы не нарваться на публичный скандал или на грубость с его стороны.
Платил всегда Линник:
- Я предложил идти кушать, я плачу, - категорично заявлял он.
Он щедро давал лакей на чай. Он не был ни скуп, ни сберегательный.
Помню один случай, произошедший со мной где, вероятно, весной 1910 года, возле того.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25