Сбольшими трудностями, с опасностью для собственной жизни я добрался до села. Представьте мой отчаяние, когда я узнал, что от экономии, имение, художественных сборников, старинных мебельных гарнитуров не осталось ничего.
Он отодвинул стакан в сторону и сжимает рукой бороду.
- Была ночь. Я лежал на лавке и слышал тифозные маячення больных хозяев. В целом селе не было дома, где не было бы тифозных. Где-то на улице стреляли. Кто-то бежал в ночной тьме огородами и неистово кричал: «Спасите! Лаяли обескуражены псы. На темном горизонте пылало багровое пламя. То горело. У меня болела голова. Я чувствовал себя истощенным, я устал от бесплодных блужданий, от дороги, от впечатлений руины. Я был подавлен. Я не был уверен, не начинался у меня тиф ...
Он протягивает руку, берет вазочку с вареньем и преподносит ее вверх, словно чашу. Есть нечто литургическое в этом его жесте.
- Я уже ничего не хотел. Ничего не стремился. Я хотел только понять, что это: месть? Веками накопленная, «шевченковская» ярость народа против господ? слепой стихийный инстинкт разрушения? демоны глухонимии?
Он не замечает, как вазочка в его руках перехилилася и густые капли красного сока падают на скатерть. Хозяйка смотрит на него с молчаливым укором, он перехватывает ее взгляд, вспыхивает, затурбувавшись, ставит вазочку на тарелку и начинает ножом собирать варенья из скатерти.
Между тем он говорит:
- Я лежал в комнате рядом с тифозным и, лежа, ночью, в маячневий темноте хаты сетовал на народ, на село, которое отрицает все, что не является им. Запереть свою жизнь в границах села и не принять ничего, что находится вне забором, по ту сторону сферы и кладбища? .. Сознание народа казалась мне грандиозной в своей замкнутой величия.Замкнутость - вот в чем я обвинял тогда народ.
Шипит самоварных пара, тонким седым ручьем выбиваясь из узкой дырочки крышки. Я ложечкой размешиваю сахар в стакане, и звенит стекло. Не без колебаний я просматриваю длиннее ряд цветовых тонов: желто айва, прозрачная розовость розы, красная чернота вишен.
- Вы принимали яблочное? - Напоминает мне хозяйка. Но я предпочитаю остановить свой выбор на агрусовому. «Если позволите, то я ...».
- Арсен, передай Ростиславу Михайловичу агрусове! ..
Арсений Петрович выполняет приказ жены, передает мне вазочку с агрусовим вареньем и говорит дальше.
- Тогда я был моложе. Только годы дают сознание перспективы. Это как сходить вверх, зрелости, и все лежит у тебя под ногами. Я поседел, я стал сдержан. Я понял то, чего прежде не понимал. Я спрашиваю вас: что такое народ? что такое существование народа? Что такое история то, что мы условно называем историей? .. Народ находится. Народ стоит вне истории. Он предпочитает оставаться в стороне от событий. Он или совсем не реагирует на события истории, или реагирует на них совсем не так, как мы этого хотели бы и как того мы требуем от него во имя осуществления задач, которые мы называем историческими. А-историзм народа, спрашиваю, является ли это выражение неполноценности народа или, наоборот, свидетельство полноты мудрости?
Арсений Петрович осматривает нас своими ласковыми и спокойными глазами. И я воспринимаю в его фигуре торжественную гиератичнисть, триюмфальну великолепие, ту литургичнисть ею просякнени поэзии, которые он пишет.
Словно подытоживая, он отмечает:
- Наш дядя пашет если не поле, то в каждом случае свой город все еще тем самым сохой, о котором на Долобском съезде вспоминал Владимир Мономах. Вимбар он замыкает колодкой, что и в 12 веке, и то же косу точит бруском, которым его деды стояли 800 лет назад. Что удивительного, что дядя у себя на селе расценивает события иначе чем мы? ..
Арсену Петрович горячо. Он жадно выпивает стакан чаю и, протягивая пустую к жене, просит налить ему вторую.
Должен признать, неонародництво Арсения Петровича не захватило нас. Оно показалось нам несколько старомодным. Его концепция оставила у нас впечатление архаизованои стилизации.
Не все восприняли суть мыслей, высказанных Арсеном Петровичем, или восприняли их не совсем так, как он их высказал. Поднялись споры. Каждый хотел отстаивать свой взгляд и, если через некоторое время образовалась определенная единодушие, то она поднялась к требованию, обращенной к Арсения Петровича:
- Доказательств! Еще раз выяснить! ..
Арсений Петрович кладет руки на стол, сплетает пальцы, несколько склоняется туловищем над столом. Я слишком выпил, мутный туман окутывает мне мозг, и в этой своей позе, высунувшись вперед, Арсений Петрович кажется мне вдруг очень большим, неожиданно громоздким, словно своей широкой фигурой он заполнил все пространство стола, а все вокруг, сидящих рядом, вдруг стали очень малы и плывут, тают, колеблются в неопределенности и по какой далекой и глухой бездны доходит голос.
Я заставляю себя слушать.
- Село предпочитало утверждать себя! Оно предпочитало утвердить себя и уничтожить все, что не было им, что было вне его, что ему противостояло!СБогданом оно жгло замки Вишневецких в Лубнах и Прилуках на Левобережье, по Гонтой и Железняком ляшские дома в Умань и Корсуне на Правобережье.СГудзем года 905 разрушало господские винокурни, рояли выбрасывало из окон господских домов и с Гудзенко вновь года 17 жгло, с землей ровняли имения, экономии, железные дороги, городки. Свергнутый сторону паровик лежал, низвержен в канаву возле того места, где прежде была экономия и где теперь не было ничего, кроме бугорка и битого кирпича.
Он рисовал апокалиптические картины уничтожения, свидетелем которых он был в своей жизни и объем которых он протягивал в прошлое и обращал в будущее. Он распространял перспективы катастроф, а я плыл из бездн в неведомое пропастей.
Он раздвигал грани.
Я плыл в бесконечности. Все было непостоянно.
Надо было меньше пить! .. Я привстаю со стула, одставляю его сторону и, тяжело ступая, выхожу на террасу.
Ночь. В саду соловьи. Пах цветов на клюмбах перед террасой. Черный мрак ночи сеет звездный песок.
Все плывет: тьма, звезды, ароматы деревьев и цветов. Лариса. Плыву я. Я растворяюсь в потоке неосуществленного и незавершенного. Я лечу, лечу, лечу. Слепые и глухие пространства ночного космоса поглощают меня. Сквозь мое «я» течет река неподвижной темноты.
И тогда из ночных глубин ко мне приходит смутное ощущение, что кто стоит у меня. Кто по неизвестной даль пришел и стал рядом со мной. Я совсем не уверен ни в чем, но мне кажется, что тот молчаливый и неподвижный, стоящий рядом, это Арсений Петрович.
Мы молчим. Я жму ему руку. Моя рука лихорадочно горячая. Я пьян!
И когда мы тут стоим и на меня волнами наплывают отрывки воспоминаний о сегодняшнем вечере, хаотическая смесь звуков, красок, мыслей, чувств, сказанных слов, мне начинает казаться, что все, что было сегодня вечером, было химерой, не было ничего, что иератическими спокойствие хозяина, когда он говорил, был Удан, что в нем сегодня уже нет веры, что те мысли, которые он вынашивал в себе на протяжении десятилетий, стали недолговечны, звенья разорвались. Топая с грохотом они катятся по помосту террасы. Кегли падают.
- Кегли? Вы любите гулять в кегли?
Кегли? .. Я? .. Люблю гулять в кегли? .. Нет, я не люблю гулять в кегли. Мне кажется, что я ответил, что я не люблю гулять в кегли. Возможно, однако, что я не ответил.
Мы молчим. Река молчаливого темноты течет сквозь меня. Я опять теряю себя, теряю все концы и начала. Но я должен поддерживать разговор и я говорю:
- Молотком надо прибивать картины к стенам!
Молчание полна неуверенности. Нужно избегать неуверенности! Возможно, что, сказав это, я проснулся, я совсем отчетливо услышал:
- Видимо, вы правы: картины нужно прибивать к стенам. Собственно, вешать на гвоздики, вбитые в стену.
Я соглашаюсь. Я не возражаю. Я в восторге от того, что гвозди забивают в стену и на них, на гвоздики, вешают картины.
- У вас, - говорю я Арсену Петрович, - есть чудесные вещи в Музее. Их обязательно надо вешать на гвоздики!
- Но меня спрашивают речезнавство! - Говорит он, - Скажите мне, это очень серьезное обвинение, в речезнавстви? .. Или это уже каюк? .. Конец? ..
Я узнаю трагедию, которую переживает человек, неподвижно в ночной тьме находится вблизи меня. И тогда вдруг сразу я трезвеет. Я чувствую, что этот вопрос згучить в его устах как упрек, лично обращен ко мне. Он лелеет в себе надежду, что я мог бы помочь ему, что я мог бы спасти его, если бы я только захотел.
- Вы ошибаетесь, Арсений Петрович, когда думаете, что я мог бы сделать то ... Поверьте мне, но я не знаю, что такое речезнавство. К тому же, честно говоря, откровенно говоря, меня никогда не интересовали дела, которые непосредственно не касались ко мне лично.
Я знаю, мой ответ згучить жестоко, мои слова не добры, они згучать как приговор, но зачем поддерживать в человеке иллюзии? ..
- Да-а! .. - Говорит хозяин и задумывается.
В нем идет внутренняя борьба. Его наполняет чувство опасности и там, внутри, на сердце у него лежит бремя, и он не может сбросить его с себя. В эту минуту он завидует грузчику на пристани, старцу, что с протянутой рукой сидит у ворот при входе на кладбище.
Грузчику в парусиновый робе легче носить мешки с зерном на спине по шатким ступенькам с берега в черное брюхо баржи, как ему, директору Музея, выдержать в сердце тоску тревоги. Но он вспоминает о своих обязанностях хозяина и любезно предлагает мне:
- Может, вы выпили бы, Ростислав Михайповичу, еще стакан чаю?
- Если бы у вас нашелся нарзан или сельтерская, я отдал бы предпочтение не чая нарзану сельтерской.
Мы возвращаемся домой. На столе появляются бутылки с зелеными этикетками. Я пить и теперь радуюсь с пенистой прохлады нарзану. Ртуть клубеньков оседает на стекле.
Арсений Петрович жадно пьет чай, но жидкость горчит, и сладость кажется ему похожей на вкус лекарств.
Он не способен овладеть собой. По обычной его сдержанностью не трудно ухватить глубокую внутреннюю непостоянство. Я пробегаю быстрым взглядом по нему. Он засовывает пальцы, руки в карманы жилетки, брюк, ощупывает карманы своего пиджака, словно он что-то потерял, чего ищет и чего не может найти.
- Тебе чего надо? - Спрашивает жена.
- Мне?
Он делает усилие, чтобы улыбнуться, но улыбка у него получается растерянной и неловкой. Не сводя с меня глаз, он некоторое время напряженно всматривается в меня, словно пытаясь что-то вспомнить. Взгляд у него неподвижный и немой. Он смотрит и не видит.
- Что с тобой? - Спрашивает жена.
- Со мной?
Он просыпается из своего пивзабуття.
- Нет, ничего! Я хотел спросить кое у Ростислава Михайловича, но я уже спрашивал. Следовательно, ничего!
Тогда он возвращается к жене.
- Ты спрашивала, что мне надо? Я хотел просить тебя, чтобы ты налила мне стакан чая.
- Она стоит перед тобой!
- Ага! Спасибо, я не заметил был! Он берет цукерницю, кладет сахар в стакан и начинает неторопливо размешивать ложечкой.
- Ты уже клал сахар!
- Действительно?
Он делает глоток.
- Да, ты прав, я пересолодив! Он вновь улыбается жены, тогда ко всем нам но в его улыбке отражается растерянность, и он словно просит прощения: все как-то не собираясь! ..
- Пожалуйста, вылей этот чай и налей свежего! Он заставляет себя. Он делает усилие над собой. Он побеждает себя. Он одсувае от себя тревогу. Он заставляет думать о сказанном ранее. Он возвращается к ранее высказанных мнений.
- Мы говорим: народ! - Замечает он: - Историки составляют грубые тома, посвященные истории украинского народа, Мы уважаем их работоспособность. Но знают ли они, что такое народ и его история?
Его слова згучать вынужденно и искусственно. Зачем он повторяет сам себя? Зачем он еще раз говорит о том, о чем он говорил?
Он отпил немного чаю,
- Ты не положил сахара!
- Спасибо, я буду пить без сахара.
Он вновь отпил из стакана.
- Наши уважаемые историки говорят о данность народа в истории, о движении истории, а я хотел бы спросить вас, не следует говорить о не-движение народа вне истории? ..
Деревянные мячи с грохотом катятся по помосту. Кегли падают с сухим стуком. Я одсуваю стула.
- Уже поздно. Не надо благодарить наших милым хозяевам и дать им возможность отдохнуть?
этим мы расходимся, Идем в душистую ночь насыщенную благоуханием цветущих деревьев за мной, хотя уже поздно и ему совсем не по дороге, идет Иван Васильевич Гуля.
Он растроган. Он идет, деклямуе, поет. Он говорит о том, что он, что все мы ... «Мы вас любим, Ростислав Михайлович! Любим и уважаем. Любим, что вы такой доступный для каждого из нас, что вы такой прямой и непреклонный! Мы верим в вас, Ростислав Михайлович! »С патос провозглашает Гуля.
Я оглядываюсь. Что он лепечет, этот Гуля? Или он понимал, что говорит?
Гуля пытается обнять меня, хотя я, против него, далеко выше и толще. Чтобы как-то его обуздать, мне приходится взять его за руки.
- Слово чести, друг, вы мне наконец оборвет пиджак. Прошу вас, не дергайте меня за пиджак.
И Гуля только в чем-то убедить, и через некоторое время, через мгновение, как я отпустил ему руки, он снова делает попытку обнять меня за талию, тянет меня за пиджак и вновь твердит о любви и уважения ко мне, о своей гордости быть моим учеником , о дальнейших перспективах развертки музейной работы в «Варяжский церкви» после того, как она стала теперь филиалом Музея.
Во мне просыпается язвительное желание иронизировать, внести беспокойство в эту Гулеву уверенность, нарушить его возвышенность, уничтожить его чуткость. Я возвращаюсь всем туловищем к нему:
- А скажите, пожалуйста, Иван Васильевич, вы религиозный человек?
- То есть как?
- Ну, очень просто, вы религиозный человек, или нет?
Он мнется, ему становится неловко. Он не понимает, зачем это, и не знает, что ему отвечать. Я улыбаюсь:
- Очевидно, по формуле Остапа Вишни: дома верую, а на службе - нет?
Гуля неуверенно разводит руками,
- Да, - говорю я, - не в том дело! Весит не это, а другое: можете ли вы понять чувства религиозного человека?
Гуля даже немного обижается, что его об этом спрашивают.
- А как же! Конечно, что могу!
- Ну и ладно, Значит, вы можете понять ситуацию, как она сложилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25